Глава I ГРИНХОРН Знаете ли вы, уважаемый читатель, что такое «гринхорн»? Гринхорн — прозвище, которым награждают на Диком Западе новичка. «Грин» — по-английски «зеленый», «хорн» — «рог». Стало быть, гринхорн — это еще не созревший для настоящей мужской жизни субъект, недотепа, рохля, олух, остолоп, молокосос, что там еще… одним словом — желторотый, ни на что путное не способный новичок. Гринхорн — это пентюх, который, тянет руку хозяину, вместо того чтобы раскланяться сначала с дамами, и которому даже не придет в голову встать со стула в гостиной, когда туда входит леди. Заряжая ружье, гринхорн сначала забивает в ствол пыж, потом пулю и только уж потом сыплет порох. Гринхорн говорит по-английски до тошноты старательно и правильно, зато от языка настоящих янки или ядреного охотничьего жаргона его так коробит, что он, как ни бьется, не может запомнить или воспроизвести ни единого слова. Гринхорн принимает енота за опоссума, а мулатку не может отличить от квартеронки. Он курит сигары и презирает тех, кто жует табак. Получив оплеуху, гринхорн бежит жаловаться судье, вместо того чтобы дать сдачи, как это принято у настоящих янки. След дикого индюка он принимает за медвежью тропу, а спортивную яхту — за пароход с Миссисипи. На привале гринхорн стесняется положить свои грязные сапоги на колени спутника, а суп старается есть бесшумно, вместо того чтобы чавкать, подобно умирающему бизону на водопое. Отправляясь в прерию, гринхорн берет с собой губку величиной с тыкву и добрых десять фунтов мыла, зато компас, прихваченный им в последний момент, показывает через три дня все, что угодно, только не север. Он с умным видом запишет восемьсот индейских слов, а при встрече с первым же краснокожим обнаружит, что отослал свои записи домой — вместо письма, которое так и осталось лежать у него в кармане. Гринхорн покупает порох, а когда пытается выстрелить, обнаруживает, что ему подсунули толченый уголь. Гринхорн в течение десяти лет изучал астрономию, но даже если бы он так же долго смотрел в небо, все равно не смог бы определить, который теперь час. Гринхорн так неловко засовывает нож за пояс, что тот при каждом движении впивается ему в бедро. Пламя разведенного им костра взметается выше макушек деревьев, а гринхорн потом ломает голову, как это индейцам удалось напасть на его след. Словом, гринхорн есть гринхорн. Я сам был когда-то точно таким же желторотиком, только не надо думать, будто мне приходило в голову, что эта малоприятная кличка относится и ко мне тоже! Одна из отличительных черт гринхорнов именно в том и состоит, что они считают неопытными кого угодно, только не самих себя. Как раз наоборот мне казалось, что я весьма умудренный и опытный человек. Еще бы, ведь я получил высшее образование и никогда не боялся экзаменов. Будучи молод, я еще не понимал тогда, что настоящим университетом может быть одна лишь жизнь, ибо она заставляет своих учеников сдавать экзамены ежедневно и ежечасно. Врожденная жажда приключений и желание обеспечить свое будущее привели меня за океан, в Соединенные Штаты Америки, где расторопному молодому человеку в то время было легче пробиться в жизни, чем теперь. Не брезгуя никакой работой, я вскоре поднакопил денег, обзавелся всем необходимым и, полный радостных надежд, приехал в Сент-Луис. Здесь судьба свела меня с семьей, у которой я нашел кров и работу в качестве домашнего учителя. В этом доме часто бывал мистер Генри, оружейник, отдававшийся своему ремеслу со страстью артиста и называвший себя с патриархальным достоинством «оружейных дел мастером». Это был добрейший души человек, хотя внешность и поведение никак не соответствовали внутреннему строю его натуры. По виду чудак и оригинал, он был неразговорчив и угрюм и, кроме упомянутой семьи, ни с кем больше не общался. С клиентами особо не церемонился, и лишь первоклассное качество изделий мистера Генри заставляло их заходить в его магазин. Семья мистера Генри погибла в результате какого-то ужасного события. Он никогда об этом не говорил, но по некоторым намекам я догадался, что его жену и детей убили во время одного из вооруженных налетов. Этот страшный удар, по-видимому, и стал причиной замкнутости и суровости мистера Генри. Вероятно, он даже не замечал, насколько бывал резок с окружающими, оставаясь в глубине души добрым и мягким. Мне не раз доводилось видеть, как у него навертывались слезы на глаза, когда я рассказывал ему о родине и соотечественниках, к которым я был и остаюсь привязан всем сердцем. Долгое время я не мог понять, почему этот старый человек проявлял столь живой интерес именно ко мне, юноше, да еще иностранцу, пока однажды это не прояснилось само собой. Однажды он пригласил меня в гости. Никто до этого не удостаивался такой чести, и я вдруг решил повременить с визитом. Мистеру Генри очень не понравилось, что я не сразу воспользовался приглашением. До сих пор я помню его рассерженное лицо, когда я наконец зашел к нему, и тон, с каким он обратился ко мне, не ответив на приветствие: — Где же это вы вчера были, сэр? — Дома. — Не морочьте мне голову! — Я говорю правду, мистер Генри! — Юноши, вроде вас, не сидят на месте, а суют свой нос куда угодно, только не туда, куда следует. — Скажите на милость, где ж мне следовало быть? — Здесь, у меня. Понятно? Я давно собирался спросить вас кое о чем. — Что же не спросили раньше? — А вот представьте себе, раньше не было желания. — Ну, а теперь? — Не знаю, может быть, оно сегодня появится. — Ну что ж, готов ответить на любой ваш вопрос, — воскликнул я, устраиваясь на верстаке, за которым он работал. Мистер Генри удивленно взглянул на меня, укоризненно качая головой: — Довольно дерзкое начало! Не в моих правилах спрашивать соизволения у гринхорна! Меня задели его слова, и я, нахмурив брови, спросил: — Гринхорна? Надеюсь, мистер Генри, это слово вырвалось у вас случайно? — Ничего подобного! Я сказал то, что хотел сказать. Да-да, милостивый государь, вы — самый настоящий гринхорн! Он, видите ли, прекрасно усвоил содержание прочитанных книг! Просто поразительно, сколько всего там у вас приходится учить! Любой умник точно знает, на каком расстоянии находятся звезды, что царь Навуходоносор писал на глиняных табличках, сколько весит воздух, который даже невидим глазу. Напичканный такими знаниями, каждый сопляк воображает себя мудрецом, а ведь жизни он еще и не нюхал! Поживите-ка лет эдак пятьдесят на свете, может, тогда и поймете, в чем состоит истинная мудрость! Вся ваша премудрость гроша ломаного не стоит, а вы сами — и того меньше. На что вы годны? Наверняка даже стрелять не умеете. Он сказал это с таким презрением и с такой категоричностью в голосе, точно это и впрямь не требовало доказательств. — Умею ли я стрелять? — отозвался я с усмешкой. — Дайте мне хорошее ружье и получите ответ. Услышав это, он отбросил ружейный ствол, в котором нарезал канал, подбежал ко мне и удивленно воскликнул: — Ружье? Вам, сэр? И не ждите от меня этого! Мои ружья попадают в руки только тем, кому я вместе с ними могу доверить свою честь. — У меня именно такие руки. Мистер Генри искоса взглянул на меня, сел и опять принялся колдовать над стволом, ворча себе под нос: — Что за нахал этот гринхорн! Я уже знал его, поэтому ничуть не обиделся, достал сигару и закурил. Мистер Генри помолчал минут пятнадцать, но больше не выдержал. Он зажмурил один глаз, посмотрел через ствол на свет и заметил: — Стрелять — это совсем не то, что пялиться на звезды или читать про старинные таблицы Навуходоносора. Понятно? Вы когда-нибудь держали в руках оружие? — Держал. — Когда? — Довольно давно. — И вам доводилось из него стрелять? — Бывало. — И вы попадали? — Разумеется. Быстро опустив ствол, он глянул на меня: — Ну да, ну да, попадали, разумеется, попадали, но во что? — Как во что? В цель, естественно. — Вот уж не поверю! — А это ваше дело, я же говорю правду. — Дьявол вас побери, сэр! Я совершенно уверен, что вы не попадете даже в стену высотой в двадцать локтей и шириной в пятьдесят, а вы с такой наглостью утверждаете обратное, что можно лопнуть от злости! Я, понимаете ли, не мальчишка, которому вы даете уроки! Эдакий гринхорн и книжный червь смеет утверждать, что он умеет стрелять! Рылся-рылся в арабских и еще невесть каких дурацких рукописях и при этом находил время для стрельбы. Так я и поверил! Ну-ка снимите с гвоздя вон тот старый флинт[1] и покажите, на что вы способны. Если идешь на медведя, лучше оружия не найти. Я повиновался. — Эй! — вдруг закричал он, срываясь с места. — Вы обращаетесь с ним, словно с легкой палочкой, а ведь это тяжелый карабин. Вы и впрямь так сильны? Вместо ответа я ухватил его правой рукой за ремень и легко поднял вверх. — Разрази меня гром! — закричал он. — Пустите! Оказывается, вы намного сильней моего Билла. — Вашего Билла? — Это мой сын, который… впрочем, оставим это. Его уже нет на свете, как и остальных. Он рос смелым парнем, но его убили вместе с другими, когда меня не было дома. Вы похожи на него фигурой, и глаза такие же, и рот… впрочем, вас это не касается! Черты мистера Генри исказились от глубокой печали. Словно пытаясь стереть ее, он провел рукой по лицу и вновь заговорил: — Очень жаль, что, имея такие мощные мускулы, вы зарылись с головой в книжки. Нужно было как можно больше упражняться. — Я так и делаю! — А боксом занимаетесь? — У нас это не принято. Но я занимаюсь гимнастикой и борьбой. — А верхом ездите? — Да. — А как с фехтованием?