Что-то очень важ… – В это нельзя поверить, твою мать! – врывается Трепп. Она врывается в мой череп в тот самый момент, когда мне уже почти удалось ухватиться за… Она делает это умышленно? Я даже не могу вспомнить, во что, связанное с кошками, я верил так сильно ещё какое-то мгновение назад. Танцы, не знаю где именно. И снова тетрамет, забрызнутый в глаза на углу улицы. Я стою, прижимаясь к стене. Кто-то проходит мимо, окликает нас. Я моргаю, пытаясь сфокусировать взгляд. – Твою мать, стой же спокойно, хорошо? – Что она сказала? Сосредоточенно нахмурившись, Трепп снова поднимает мне веки. – Назвала нас красавчиками. Долбаная наркоманка, наверное, хотела выклянчить дозу. В каком-то обшитом деревом туалете я стоял, уставившись на отражённое в треснувшем зеркале лицо, которое носил так, словно оно совершило против меня преступление. Или словно ожидая, что вот-вот из-за разделённого на отдельные части отражения кто-то появится. Мои руки крепко сжимали грязную металлическую раковину, и эпоксидные полоски, крепящие её к стене, под моим весом издавали слабый треск. Я понятия не имел, как долго здесь пробыл. Я понятия не имел, где нахожусь. И в скольких похожих местах мы уже побывали за эту ночь. Всё это не имело значения, потому что… Зеркало не входило в рамку – острые осколки упирались в пластмассовые края, удерживая опасно зависший центр, расколовшийся звездой. «Слишком много краёв, – пробормотал я про себя. – Осколки никак не желают сойтись вместе, мать их». Эти слова показались мне очень выразительными, будто случайная рифма в обычной речи. У меня мелькнула мысль, что я ни за что не починю это зеркало. Только бесполезно обрежу руки. Твою мать. Оставив лицо Райкера в зеркале, я, пошатываясь, вернулся к столику, заставленному высокими свечами, за которым Трепп посасывала длинную трубку из слоновой кости. – Мики Нозава? Ты серьёзно? – Да, твою мать, – яростно тряхнула головой Трепп. – «Кулак флота», так? Я смотрела этот фильм по крайней мере четыре раза. В Нью-Йорке полно колониального барахла. Теперь это последний писк моды. Особенно мне понравилось то место, где Нозава разбирается с аквалангистом, нанося удар ногой в полёте. Я прочувствовала этот удар до самых костей. Красотища. Поэзия в движении. Эй, а ты знаешь, что в молодости Нозава снимался в голопорнухе? – Чушь собачья. Мики Нозава никогда не снимался в порнухе. Ему это не нужно. – А кто говорит о нужде? Парочка куколок, с которыми он игрался! Лично я занималась бы с ними и совершенно бесплатно. – Чушь. Собачья. – Клянусь Господом Богом. В оболочке с европейскими глазами и носом, которую Нозава списал в утиль после автокатастрофы. Он там ещё совсем молодой. В этом баре стены и потолок были увешаны нелепыми музыкальными инструментами-гибридами, а полки за стойкой заставлены древними бутылками, затейливыми статуэтками и прочим никчёмным хламом. Уровень шума относительно низкий, и я пил что-то такое, что на вкус не походило на отраву, причиняющую слишком много вреда моему организму. В воздухе чувствовался слабый привкус мускуса; на столиках стояли вазочки с леденцами. – Зачем ты это делаешь, твою мать? – Что? – обалдело тряхнула головой Трепп. – Держу кошек? Мне нравятся ко… – Работаешь на эту долбаную Кавахару. Это же жертва аборта, треклятая шлюха-маф, не сто́ящая даже пепла от сигареты. Так почему же ты… Трепп схватила меня за руку, которой я оживлённо жестикулировал, и на мгновение мне показалось, что драки не миновать. Во мне пьяно ожила нейрохимия. Но вместо этого Трепп с любовью обвила моей рукой своё плечо, привлекая к себе. Моргая по-совиному, она заглянула мне в глаза. – Слушай, что я тебе скажу. Наступило затянувшееся молчание. Я подождал, пока Трепп, сосредоточенно нахмурившись, сделает большой глоток из бокала и поставит его на стол с преувеличенной осторожностью. Наконец она погрозила пальцем. – Не суди и не судим будешь, – запинаясь, промямлила она. Другая улица, спускается вниз. Идти вдруг легче. Над нами в полную силу высыпали звёзды, более яркие, чем те, что я видел в Бей-Сити. Остановившись, я задрал голову, наслаждаясь ночным небом, пытаясь отыскать взглядом созвездие Единорога. Тут. Что-то. Не так. Чужое небо. Ничего знакомого. У меня под мышками выступил холодный пот, и внезапно отчётливые яркие точки превратились в армаду, надвигающуюся извне, готовящуюся начать бомбардировку планеты. Марсиане вернулись. Мне показалось, я вижу их, выжидательно кружащих в узкой полоске неба над нами… Я начал падать, и Трепп едва успела меня подхватить. – Эге-ге! – рассмеялась она. – Что ты там увидел, кузнечик? Чужое небо. Становится всё хуже. В другом туалете, залитом болезненно ярким светом, я пытаюсь запихнуть в нос порошок, который мне дала Трепп. Мои ноздри уже пересохли и горят, порошок постоянно высыпается обратно, показывает мне, что для этого тела уже достаточно. За спиной открывается дверь кабинки, и я бросаю взгляд в большое зеркало. В кабинке появляется Джимми де Сото, в полевой форме, испачканной грязью Инненина. В жёстком свете туалета его лицо выглядит особенно плохо. – Всё в порядке, приятель? – Не очень. – Я чешу ноздрю, в которой, похоже, начался пожар. – А ты как? Джимми машет рукой, показывая, что жаловаться нечего, и приближается к зеркалу. Срабатывают датчики, реагирующие на свет, из крана начинает литься вода, и Джимми, склоняясь над раковиной, моет руки. Грязь и кровь, смытые с кожи, образуют густой бульон, закручивающийся крохотным водоворотом в сливном отверстии раковины. Я чувствую плечом прикосновение тела Джимми, но его единственный уцелевший глаз пригвоздил меня к отражению в зеркале, и я не могу или не хочу оборачиваться. – Это сон? Джимми пожимает плечами и продолжает оттирать руки. – Это край, – отвечает он. – Край чего? – Всего. Всем своим видом Джимми показывает, что речь идёт о чем-то само собой разумеющемся. – Мне казалось, ты приходишь ко мне только во сне, – говорю я, как бы ненароком бросая взгляд на его руки. С ними что-то не так; сколько бы грязи ни отскрёб Джимми, остаётся всё больше и больше. Ею уже забита вся раковина. – Что ж, можно сказать и так, приятель. Сны, галлюцинации, вызванные стрессом, напряжённая работа мысли, как сейчас. Понимаешь, это и есть край. Трещина в действительности. То, где наступает конец таким глупым ублюдкам, как я. – Джимми, ты умер. Я уже устал повторять тебе это. – Угу. – Он трясет головой. – Для того чтобы добраться до меня, ты должен сам спуститься в трещину. Бульон из крови и грязи начинает стекать в раковину, и я вдруг понимаю, что, когда он вытечет, Джимми тоже исчезнет. – Ты говоришь… Он печально качает головой. – Всё это слишком сложно, мать твою, чтобы вдаваться в подробности. Ты ошибочно полагаешь, что в наших руках находятся рычаги контроля действительности, только потому, что мы можем зафиксировать какие-то её отдельные крохи. Но все гораздо серьёзнее, приятель. Гораздо серьёзнее. – Джимми, – беспомощно развожу руками я, – ну какого хрена, что мне делать? Он отступает назад от раковины, и его изуродованное лицо кривится в жуткой усмешке. – Вирусная атака, – отчётливо произносит Джимми. При воспоминании о моём собственном крике на побережье Инненина меня прошибает холодный пот. – Ты ведь не забыл, не так ли? С этими словами, отряхнув воду с рук, Джимми исчезает, словно призрак.