Он позвал посыльного и приказал ему срочно доставить письмо. Затем выглянул в окно и увидел, что все уже готово к отъезду в Элисондо. Ждали только его. Он собрал последние вещи, которые еще остались в опочивальне, и закрыл за собой дверь, не поставив последнюю точку в истории первой части своего Визита. Затем сел в повозку вместе с Иньиго и Доминго и, устроившись на сиденье, обтянутом фиолетовым бархатом, попытался выкинуть из головы мысли о дурном, закрыл глаза и сосредоточился на своем дыхании, надеясь заснуть. Однако ощущение горечи во рту не исчезало, и он беспокойно ерзал на сиденье. Ему подумалось, что он один, совсем один в этом мире, кругом сплошная тьма; он отчаянно сражается с потоком суеверий, которыми, похоже, пропитано сознание всех окружающих. Уверенность в том, что он единственный человек, ясно видевший реальность, подвела его к самому краю пропасти сомнений. Он представил, как заглядывает в бездну, а на него обрушиваются сверху порывы ветра, дождя, отчаяния, и внезапно ощутил в сердце легкий укол тревоги. Возможно, он слишком упорствовал в отрицании существования дьявола, поэтому и отметал любое доказательство, которое служило свидетельством его опасного присутствия. Даже его обожаемая королева не сомневалась в силе черной магии. А вдруг он сам надел на глаза повязку, мешавшую ему увидеть то, что ясно видели другие, по-прежнему находится во власти ужасной гордыни и не способен признать, что заблуждается? Он открыл глаза. Перед его взором раскинулся пейзаж, похожий на зеленый ковер, растянувшийся до самого горизонта. Разноцветье полей, запахи лета, ласковое тепло солнечных лучей — неужели вся эта благодать всего лишь результат случайности? Он сунул руку в карман, в котором лежало странное письмо, адресованное ему Хуаной де Саури. До того как прочесть ее послание, он был уверен в том, что смерть этой женщины была вызвана угрызениями совести, которые она испытывала, дав показания против своих соседей. Он был убежден, что кто-то выступил в козлином обличье с целью ее припугнуть и заставил Иньиго де Маэсту в это поверить. А тот принял это за истину. Он посмотрел на юношу, сидевшего напротив: тот тоже был занят созерцанием пейзажа, — и почувствовал легкую досаду. Он пытался привить будущим монахом идею о том, что колдунов не существует и дьявола нет, а единственное зло, которое может покорить землю, является делом рук человеческих. Уж не хочется ли ему, чтобы все стали на него похожи? Лишились навсегда веры и надежды? Он вынул письмо Хуаны и вновь перечитал слова, которые так тщательно были ею укрыты от посторонних глаз: «…поклоняться бесам… И не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в чародействах своих». Все как будто ясно. Слова свидетельствовали о присутствии колдунов, то есть людей, которые не раскаялись, которые по-прежнему находятся во власти своих заблуждений и творят свои зловредные обряды. Означает ли эта фраза, что колдуны, прибывшие за помилованием, даруемым эдиктом, притворялись? А вдруг они так и не прервали сношений с дьяволом? При мысли о том, что ответ может быть утвердительным, у него засосало под ложечкой. Может, есть еще слабая надежда на то, что существует высшее существо — дьявол, упорно продолжающий битву, в которой вознаграждением ему являются человеческие души. И все-таки смерть Хуаны так и оставалась загадкой. Сейчас, как никогда, ему требовалось разыскать четверых мнимо раскаявшихся колдунов, которые жили в ее доме накануне приезда Саласара в Сантэстебан. Он был уверен, что ключ к разгадке гибели женщины находится в их руках. Смутные подозрения привели Май к церквушке в наваррской области Урдакс. Рядом с храмом располагалось кладбище. Небо над головой девушки было зловеще темного цвета, однако та как будто не обращала на это внимания и медленно пробиралась между могилами, ведя за собой на поводу Бельтрана. Они обходили каменные колонны, благочестивые статуи пухлых ангелочков и мраморные прямоугольники плит в поисках знака, который подсказал бы ей, где покоится тело Грасии. Ей потребовалось немного времени, чтобы осознать, что она не в силах прочитать имена усопших, выполненные остроконечным готическим шрифтом, поэтому она набралась храбрости, оставила Бельтрана у дверей и вошла в храм. — Могу ли я чем-то помочь тебе, дочь моя? Священник, он был небольшого роста, лицо в морщинах, выступил из тени и направился к ней с благостным видом, прижав к груди сложенные ладони. — Грасия де Итурральде, — выпалила она, прерывисто дыша, — умерла не своей смертью, Грасию де Итурральде убил муж мотыгой. — Успокойся, девушка, мне ничего такого неизвестно. Грасия не умирала. Если только ты не имеешь в виду обещание, данное ею супругу в день свадьбы. Говорится же, — священник возвел очи к небу и начал перечислять, — в здравии и болезни, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит их. — Он вновь обратил свой взор на Май и ткнул в нее указательным пальцем: — А она ушла, убежала, не будучи мертвой. Ну нет, так не поступают. Это большой, очень большой грех. Выставила Мариано дураком перед всей деревней, а наших-то хлебом не корми, дай только посплетничать и ближних своих грязью обмарать. Ты ведь знаешь, каковы люди. — Да, мне об этом говорили. — Грасия очень рассердилась на мужа и на меня, когда узнала, что это он донес мне на подругу, а я взял на себя труд сообщить о подозрительных людях в Урдакс, — объяснил священник. — Ко мне она тоже стала испытывать неприязнь и в отместку перестала приходить в церковь. Господь ей судья! Священник рассказал Май, что Грасия была так поражена, когда стража святой инквизиции забрала Марию де Эчалеку, что почувствовала себя виновной в ее несчастье. Не спала, страшно похудела и все время плакала. — Муж Грасии сказал мне, что она стала совсем невозможной, так что я решил подняться на холм и поговорить с ней. Посоветовал ей с большим рвением отнестись к домашнему хозяйству и с чутким вниманием к своему мужу, но она даже не удостоила меня взглядом, повернулась ко мне спиной и как ни в чем не бывало продолжила заниматься своим делом до самого моего ухода. С тех пор как колдунов арестовали, супруги почти не разговаривали. Мариано через день спускался в церковь, чтобы узнать от священника новости об аутодафе и о том, попала ли подруга жены в число приговоренных к очищению огнем. Затем возвращался домой и за ужином описывал Грасии самые жуткие подробности, смакуя их до тех пор, пока та не начинала плакать. Мы узнали, что Мария де Эчалеку скончалась в тюрьме еще до аутодафе, из-за эпидемии, — объяснил священник. — Тогда Мариано обратился к святой инквизиции и пожелал купить землю соседки. Мариано принялся, надо и не надо, с неуемной энергией распахивать участок, словно много лет жаждал надругаться над этой землей: он оставлял за собой отвалы земли, развороченной без всякой цели, и не удосужился посеять на ней ни одной морковки. А тем временем стены его дома чуть ли не криком кричали, требуя побелки, черепица осыпалась с крыши, обнажая перекрытия, а кухня походила на свинарник. И вот однажды Грасия сбежала. Воспользовалась тем, что муж отправился в Сугаррамурди за семенами и удобрениями. Вернувшись, он удивился: из трубы не шел дым, хотя приближалось время ужина. В окнах не было света, и на стук никто не отозвался. Он почуял неладное. Пинком распахнул дверь, заглянул в постель — не заболела ли, под кровать — не вздумала ли играть в прятки, и отправился в дом напротив в надежде, что у нее случился приступ меланхолии, нахлынули воспоминания о подруге, и она заперлась там изнутри. — Скажи-ка мне, где ты есть, а не то я найду и выпушу тебе кишки, — закричал Мариано де Айтахорена, огромными шагами преодолевая расстояние, отделявшее два дома друг от друга. Однако там ее тоже не было. Он встал посреди участка и принялся выкрикивать, как одержимый, имя жены, пока не распугал всех кур и не охрип. Тогда он вернулся в свой дом. Направился прямехонько к коробке, в которой хранил сбережения, и обнаружил там только свободно разгуливающего паука с длинными и тонкими, словно нитки, ножками. Он побагровел от гнева. Грасия сбежала с его деньгами. Заглянув в конюшню, он увидел, что она также забрала с собой их единственную лошадь, безобразную, кривоногую, которую, тем не менее, она обожала, потому что ей подарили ее еще в детстве и которую Мариано упорно запрягал в плуг, невзирая на протесты жены. Когда до него дошло, что жена его бросила, его пришлось уламывать всем миром, поскольку в ярости он хотел разнести полдеревни. — Известно ли, куда отправилась Грасия? — спросила Май священника. — Ну, так, чтобы знать наверняка, нет, точно неизвестно. Но люди говорят… Ты же знаешь, каковы люди. — Да, знаю, каковы они, — согласилась Май. — Говорят, у нее есть семья в Рентерии и что она, наверное, отправилась туда… — И смиренно добавил, вновь возведя очи горе и напустив на себя тот же простодушный вид, что и в начале разговора: — Да простит Господь эту бедную заблудшую овцу. — Спасибо, падре, — сказала Май. Девушка взяла Бельтрана под уздцы и пустилась в путь, однако, внезапно что-то вспомнив, вернулась назад. — Простите, падре, могу ли я вас попросить о последнем одолжении? — Если это в моих силах… — Скорее в вашем хозяйстве, — уточнила Май. — Есть ли у вас куры или какая-нибудь другая птица с белыми перьями? — Да, на заднем дворе. Четыре курицы, один петух и одна гусыня. Но к гусыне лучше не подходить. У нее есть скверная привычка щипать незнакомых людей за ягодицы. Не прошло и часа с того момента, как Май покинула церковь, и Мариано Айтахорена влетел туда как ошпаренный. — Падре, ведьмы вернулись! — О чем ты говоришь? — Одна из них побывала у меня сегодня утром. Просто ужас. Явилась в компании с демоном в обличье осла. — Мариано захлебывался от возбуждения. — Она хотела видеть мою жену, чтобы предложить ей колдовские снадобья. — Ведьма? — с озабоченным видом переспросил священник. — Она была здесь, но это была всего-навсего девушка, которая… — Она была здесь? — удивленно перебил его Мариано. — Что ей было надо? — Она искала могилу твоей жены. Она думала, что та умерла, и… — Дело, оказывается, обстоит хуже, чем я думал. — Мариано опустился на церковную скамью и обхватил голову руками. — Они хотят нам напакостить в отместку! Почему они от нас не отстанут? Я думал, что мы избавились от ведьм, когда донесли на эту самую Марию де Эчалеку святой инквизиции. А они вернулись! — И, подняв глаза, он спросил: — Что она вам сказала? — Спросила про могилу Марии, я сказал ей, что она не умерла, затем она попросила у меня перья и… — Перья? — Я разрешил ей зайти в курятник, — упавшим голосом сказал священник, отводя взгляд. — Мы пропали! Пропали, пропали… — Мариано де Айтахорена пришел в такое возбуждение, что заразил им и священника. — Мы пропали, — простонал тот. — Она использует перья, чтобы навести на нас порчу. Ну, теперь опять жди несчастий. И тогда священник приосанился, вскинул голову и посмотрел Мариано прямо в глаза. Он вовсе не желал, чтобы дьявол вернулся на земли Урдакса. — Успокойся, — сказал он ему ровным голосом. — Святая инквизиция воспользовалась услугами охотника за ведьмами. Как я понял, он уже недалеко отсюда. Мне известно, по какой дороге отправилась ведьма со своим дьявольским ослом. Если оба исчадия останутся в пределах Урдакса, охотник за ведьмами их изловит. В этом можешь быть уверен, — завершил свою речь священник, по-отечески положив руку на плечо Мариано. XV О том, как заколдовать что-то от возгорания Прибытие миссии Саласара в Элисондо было обставлено по всем требованиям протокола. Въезд делегации под звон колоколов, торжественный прием со стороны местных властей, плач и причитания жителей, пострадавших от ведьм и умоляющих сеньоров инквизиторов покончить, ради всего святого, с этой напастью, которая не дает покоя деревне… Разместившись в доме, который приготовил им алькальд, Саласар первым делом отправился в церковь, чтобы удостовериться в том, что санбенито, а также таблички с именами местных жителей, которые были казнены инквизицией, все так же висят на дверях их домов. По правилам Саласар обязан был заниматься подобными бюрократическими вопросами. Он отметил отсутствие двух табличек с фамилиями людей, упомянутых в документах инквизиции как еретики, и еще одна обветшала, а буквы на ней стерлись. Иногда разрушение надписей происходило вследствие непогоды, но в большинстве случаев в порче санбенито и соответствующих табличек были повинны люди. Родственники казненного отваживались на подобный шаг, чтобы избавиться от позора и избежать неудобств, проистекающих из наличия еретика в семье. Позор, павший на одного человека, распространялся, словно заразная болезнь, и на его детей и внуков, которые на всю жизнь лишались возможности сделать карьеру, занять важный государственный пост или место в обществе. Им запрещалось одеваться в шелка, носить золотые и серебряные украшения, ездить верхом и носить оружие. И словно этих унижений было мало, всякий раз, когда в селении случалось что-то из ряда вон выходящее, соседи начинали сторониться родственников осужденных и бросать на них косые взгляды, приговаривая, что, мол, недалеко яблоко от яблони падает. Поэтому, уничтожая память о родственнике, казненном святой инквизицией, некоторые люди приобретали необыкновенную ловкость в затирании следов, перевешивании санбенито или подчистке букв на табличке, так что Фернандес в мгновение ока мог превратиться в Эрнандеса. Естественно, люди были согласны с тем, чтобы злосчастные чучела украшали дверь церкви — для наглядного примера и в назидание будущим нечестивцам — при условии, что на табличке, болтающейся на шее, значилась какая угодно фамилия, кроме их собственной. Отдав распоряжения насчет обновления санбенито, пришедших в негодность, Саласар приготовил все необходимое и без промедления приступил к слушанию заявлений раскаявшихся. Он разрешил, чтобы церемония проходила при открытых дверях: пускай жители послушают признания, увидят, как люди каются, умоляют о прощении, просят вернуть их в лоно святой матери-церкви, — глядишь, страсти-то и улягутся. Но не тут-то было. Он успел выслушать только одну исповедь, а между тем для описываемого дня этого оказалось более чем достаточно. Девушке едва исполнилось шестнадцать лет; она сказала, что ее зовут Каталина де Састреарена. У нее были рыжие волосы, зеленые глаза и курносый нос, усыпанный веснушками. Вполне могла бы сойти за красавицу, если бы не размахивала руками, беспрестанно не моргала и не скребла ногтями в голове. Она начала подробно рассказывать о своем невероятном путешествии из Арискуна — дескать, прилетела в компании колдунов с головокружительной скоростью. Уверяла, что пока ожидала примирения, сидя на скамье в коридоре, ноги у нее сами оторвались от пола, и она полетела. Ведьмы прибегли к своему искусству, чтобы вытащить ее через дымоход, а затем перенести на шабаш, никто и ахнуть не успел. И как будто этого было мало, Каталина утверждала, что дьявол держит ее за фаворитку, во время шабаша усаживает ее справа от себя, а после ужина укладывает рядом с собой на всю ночь, что, судя по всему, приводило ее в восторг. По залу прошел ропот, наполнив его восклицаниями вроде «Бог мой, какой стыд-позор, куда мы катимся, это начало конца, у девчонок совсем нет ничего святого, вот беда-то!». Одну женщину, сидевшую в первом ряду, отличавшуюся особым благонравием, пришлось выносить из зала, передавая из рук в руки над головами собравшихся, поскольку та лишилась чувств. В этот момент Саласар пожалел, что решил проводить дознание при открытых дверях. Он не знал, каким образом разнесся слух, но за пять минут число присутствовавших в зале возросло в два раза. Признания Каталины не столько успокоили жителей, сколько разбудили в них нездоровое любопытство. Присутствовавшие выслушали уверения девушки о том, что она по своему желанию может перелетать, словно ворон, из села в село и что она присутствовала на воображаемой церемонии аутодафе, устроенной дьяволом, во время которой сожгли живьем самого Саласара. Это подняло новую волну ропота, сменившуюся мертвой тишиной в ожидании ответа инквизитора, который в этот момент впервые начал выказывать явный интерес к исповеди Каталины. — Это интересно, расскажи-ка мне об этом. — Мы устроили аутодафе, как делает это святая инквизиция, и приговорили вас к сожжению. Вас, — она показала пальцем на Саласара, — этих двоих, — она перевела палец на Иньиго и Доминго, — и еще священника из Арискуна. Всех четверых! — гордо подытожила она. Иньиго, переводивший речи Каталины на испанский, почувствовал, как у него мурашки побежали по спине, и он низко опустил голову, чтобы девушка не заметила, какое глубокое впечатление произвели на него ее слова. Что до Доминго, то он перестал писать и застыл, держа перо над столом, в результате чего на деревянной поверхности возникло чернильное пятно. Единственным человеком, который, казалось, совершенно не чувствовал себя задетым, был Саласар, продолжавший допытываться вроде как с полуулыбкой. — Если вы нас сожгли, как ты объяснишь то, что мы сейчас находимся здесь? — задал он каверзный вопрос, и все присутствующие дружно уставились на девушку, чтобы посмотреть, как она будет из этого выпутываться. — Ну, — запнулась Каталина, видя, что инквизитор старается перехватить инициативу и отобрать у нее главную роль, тогда как она только-только начала в нее входить, — мы хотели всего лишь вас попугать, не убивать совсем, и заколдовали ваши одежды, чтобы они не загорелись. — Как это делается? — Мы натерли ваши сутаны смесью квасцов и яичного белка, а потом выстирали в соленой воде. Как только ткань высыхает, ее можно положить рядом с костром, и она не загорится. — Но мы должны были бы об этом помнить, или, может, вы прибегли к колдовству, чтобы стереть это из памяти? И тут, так и не успев разъяснить, почему колдовские чары не затронули инквизитора, Каталина начала корчиться, закрывая лицо руками и всхлипывая, словно путник, напуганный внезапно настигшей его бурей. Закатывала глаза, гримасничала, показывая пальцами на потолок, отмахивалась, словно на нее налетел рой пчел, и всячески давала понять, что не может продолжать выступление, поскольку незримые демон и ведьмы явились сюда, чтобы помешать ей их изобличить. — Не… Не… Не могу. Ах-р-р-р-х-х! — Она вцепилась себе руками в горло, как будто что-то мешало ей дышать. — Помогите, а не то они меня убьют! Пришлось вывести ее из зала, потому что она стала кататься по полу, рвать на себе волосы и голосить, точно бесноватая. Все замерли, придя в ужас от спектакля, устроенного Каталиной, поэтому Саласар решил, что на сегодня достаточно, и отменил все остальные допросы. Впредь, дабы поберечь душевное здоровье публики, он не допустит ее присутствия на заседаниях суда инквизиции. Подобные извращения, выставленные напоказ, лишь смущают порядочных людей, давая им представление об ужасах, которые не приснятся даже в страшном сне. Так он и выразился об этом в своем diarium,[11] в котором во всех подробностях описывал поездку.