Но это нисколько не беспокоило его. Ему подносили орудия, он прикасался то к рукояти одного инструмента, то к лезвию другого, то к древку третьего, улыбался самым любезным образом и находил для всех теплые слова, и крестьяне отходили от него, сияя. Уже ближе к ночи в зале заволновались, и Валентин, подняв голову, увидел, что к нему приближается странная процессия. Толпа раздалась по сторонам, и по проходу к нему медленно шествовала женщина-гэйрог, достигшая, судя по практически бесцветной чешуе и обвисшим волосам-змеям, глубокой старости. Ее бережно поддерживали две соплеменницы помоложе. К тому же она, похоже, была слепа, но, несмотря на явную немощность, держалась очень прямо и ступала так, будто готова была снести любую стену, попадись она на пути. – Это Аксимаан Трейш! – прошептал плантатор Нитиккимал. – Вы слышали о ней, ваше величество? – К сожалению, нет. – Самая знаменитая производительница лусавендры в наших местах. Неисчерпаемые знания, кладезь мудрости. Вероятно, вот-вот умрет, но все же настояла, чтобы ее доставили на встречу с вами. – Лорд Валентин! – произнесла старуха неожиданно четким и звонким голосом. – Нет, уже не лорд Валентин, – ответил он, – а понтифик Валентин. Вы оказали мне большую честь своим визитом, Аксимаан Трейш. Ваша слава опередила ваше личное присутствие. – Понтифик… Валентин… – Дайте мне руку, – сказал Валентин. Он пожал скрюченные древние пальцы. Старуха встретилась с Валентином взглядом, хотя он понял по неподвижности зрачков, что она не видит ровным счетом ничего. – О тебе говорили, что ты узурпатор, – заявила она. – Сюда приезжал маленький краснорожий человечек и говорил, что ты не настоящий корональ. Но я не стала слушать его и ушла. Я не знаю, настоящий ты или самозванец, но думаю, что не тому краснорожему рассуждать о таких вещах. – Его зовут Семпетурн. Я встречался с ним, – сказал Валентин. – Теперь он поверил, что я был истинным короналем и стал истинным понтификом. – И ты соберешь мир воедино, истинный понтифик? – все тем же редкостно ясным и выразительным голосом спросила Аксимаан Трейш. – Мы все соберем его воедино, Аксимаан Трейш. – Нет, понтифик Валентин, это уже без меня. Я умру на следующей неделе, а может, через неделю, и никто не назовет мою смерть безвременной. Но я хочу, чтобы ты сейчас пообещал мне, что мир станет таким, как был – для моих детей, для детей моих детей. И если ты пообещаешь, я встану перед тобой на колени, но если твое обещание окажется ложью, то пусть Божество покарает тебя, понтифик Валентин, как карает сейчас нас всех! – Обещаю вам, Аксимаан Трейш, что мир будет не только восстановлен, но и станет лучше, чем прежде, и в моих словах нет обмана. Но я не хочу, чтобы вы вставали передо мною на колени. – Я сказала, что встану, значит, так и будет! – И, к его изумлению, отмахнулась от своих сопровождающих, как от мух, рухнула на колени и, согнувшись, коснулась пола лбом, хотя трудно было ожидать от нее такой гибкости, ибо с виду она больше всего походила на кусок кожи, пролежавший на солнце сто лет и совершенно одеревеневший. Валентин наклонился было, чтобы поднять ее, но одна из женщин – ее дочь, бесспорно, дочь – отдернула его руку и тут же в ужасе уставилась на свою ладонь, дерзнувшую прикоснуться к понтифику. Старуха же встала – медленно, но без посторонней помощи – и сказала: – Знаешь, сколько мне лет? Я родилась когда понтификом был Оссьер. Наверное, в мире нет никого старше меня. А умру я при понтифике Валентине, и ты восстановишь мир. «Эти слова, пожалуй, надо понимать как пророчество, – подумал Валентин. – Хотя еще больше они походят на приказ». – Так и будет, – сказал он, – и вы, Аксимаан Трейш, доживете и сами увидите, как это будет. – Нет. Нет. Когда первое зрение уходит, появляется второе. Моя жизнь, можно сказать, кончена. Но твой путь я вижу очень ясно. Ты спасешь нас, сделав то, что сам считаешь невозможным. И закрепишь свое деяние едва ли не самым нежелательным для себя поступком. И хотя ты совершишь невозможное, а потом наступишь на горло своим желаниям, все равно будешь знать, что поступил правильно, и возрадуешься этому, понтифик Валентин. А теперь иди, понтифик, и исцели нас. – Ее раздвоенный язык стремительно трепетал в приоткрытом рту. – Исцели нас, понтифик Валентин! Исцели нас! Она повернулась и медлительно прошествовала к выходу, чуть ли не с презрением отвергая помощь сопровождавших ее женщин. Лишь через час с лишним Валентин смог расстаться с фермерами Престимионовой долины – они обступили его, как будто всерьез наивно верили, что эманации, испускаемые персоной понтифика, способны преобразовать их жизнь и волшебным образом вернуть родные места в блаженное состояние, в каком они пребывали до появления лусавендровой сажи, – когда Карабелла, сжалившись над ним, сделала вид, будто падает от усталости. Лишь после этого удалось уйти. И всю дорогу до поместья Нитиккимала понтифик явственно видел перед собою образ Аксимаан Трейш. Он слышал ее голос: «Ты спасешь нас, сделав то, что сам считаешь невозможным. И закрепишь свое деяние едва ли не самым нежелательным для себя поступком. И хотя ты совершишь невозможное, а потом наступишь на горло своим желаниям, все равно будешь знать, что поступил правильно, и возрадуешься этому, понтифик Валентин. А теперь иди, понтифик, и исцели нас. Исцели нас, понтифик Валентин! Исцели нас!» Фоном для этих речей звучала колокольная музыка водяного короля Маазмоорна. На сей раз он находился очень близко и, казалось, уже можно было прорваться к нему, установить-таки контакт с этим неимоверно громадным обитателем моря. Сегодня же, этой же ночью… Карабелла, взволнованная событиями дня, не смогла уснуть, пока не рассказала о своих впечатлениях. Явление дряхлой фермерши-гэйрога поразило и ее, и она вновь и вновь возвращалась к монологу Аксимаан Трейш, жуткой неотразимой силе взгляда ее невидящих глаз, к загадкам ее пророчества. Но в конце концов она легонько поцеловала Валентина в губы и затихла в темноте на необъятной хозяйской кровати, где ночевала вместе с мужем. Валентин выждал несколько нескончаемых минут. Потом сжал в руке зуб морского дракона. – Маазмоорн! Он стиснул зуб с такой силой, что многочисленные острые углы врезались в ладонь, и собрал все силы своего сознания, чтобы отправить его за тысячи миль от Престимионовой долины, в море – куда?.. к полюсу? – где пребывает сейчас правитель океанов. – Маазмоорн! – Я слышу тебя, земной брат, Валентин-брат, король-брат. Наконец-то! – Ты знаешь, кто я такой? – Я знаю тебя. Я знал твоего отца. Я знал многих и многих до тебя. – Ты говорил с ними? – Нет. Ты первый. Но я знал их. Они не знали меня, но я их – знал. Я совершил много, много круговращений в океане, Валентин-брат. И наблюдал все, что происходило на суше. – Тебе известно, что происходит сейчас? – Известно. – Нас уничтожают. Вы участвуете в этом уничтожении? – Нет. – Вы руководите мятежниками-пьюриварами в той войне, которую они ведут против нас. Нам это известно. Они поклоняются вам, как богам, а вы учите их, как уничтожить нас. – Нет, Валентин-брат. – Я точно знаю, что они поклоняются вам. – Да, так оно и есть, потому что мы – боги. Но мы не поддерживаем их восстания. Мы лишь даем им то, что дали бы любому, кто обращается к нам за пропитанием, но у нас нет цели изгнать вас из этого мира. – Но вы наверняка должны ненавидеть нас! – Нет, Валентин-брат. – Мы охотимся на вас. Убиваем вас. Едим вашу плоть, пьем вашу кровь и делаем безделушки из ваших костей. – Да, это правда. Но почему мы должны ненавидеть вас, Валентин-брат? Почему? Валентин не сразу нашелся с ответом. Он лежал, обливаясь холодным потом и дрожа от благоговения, рядом со спящей Карабеллой и обдумывал услышанное: спокойное признание короля вод, что драконы являются богами – что бы это могло значить? – и отрицание соучастия в восстании и вдобавок поразительное утверждение, что драконы не держат обиды на земных обитателей Маджипура за все зло, что те творили против них многие тысячи лет. Слишком уж много всего открылось ему в единый миг там, где прежде был лишь колокольный перезвон да ощущение отдаленного, невнятного присутствия чего-то. – Значит ли это, Маазмоорн, что вы не знаете гнева? – Мы понимаем чувство гнева. – Но не испытываете его? – Гнев нецелесообразен, Валентин-брат. Отношение ваших охотников к нам вполне естественно. Оно – часть жизни, неотъемлемая сторона Бытия. Как и я, как и ты. Мы приемлем То, Что Есть во всех его проявлениях. Вы убиваете нас, когда мы проходим мимо земли, которую вы именуете Зимроэлем, и используете нас для своего блага; бывает, что мы убиваем тех из вас, кто плавает на кораблях, когда обстоятельства требуют того, и таким образом используем вас для своего блага, и это То, Что Есть. Некогда пьюривары убили нескольких из нас в каменном городе, который ныне мертв. Посчитав, что совершили чудовищное преступление, они разрушили свой собственный город. Но они не поняли. Никто из вас, детей суши, не понимает. Это просто То, Что Есть. – А как насчет сопротивления, которое мы оказываем пьюриварам и хаосу, обрушенному ими на нас? Неужели наше сопротивление неправомерно? Или мы должны смириться перед своей участью, потому что это То, Что Есть? – Ваше сопротивление, Валентин-брат, тоже часть Того, Что Есть. – В таком случае, Маазмоорн, твоя философия недоступна мне. – От тебя и не требуется ее понимания, Валентин-брат. Но это тоже То, Что Есть. Валентин снова умолк. Пауза оказалась еще продолжительнее первой, но он внимательно следил, чтобы контакт не прервался. В конце концов он сказал: – Я хочу положить конец этой эпохе разрушения. И намерен сохранить то положение, которое мы, дети суши Маджипура, понимаем как То, Что Есть. – Это вполне естественно. – Я хочу, чтобы ты помог мне. Глава 6 – Мой повелитель, мы поймали меняющего облик, – сказал Алсимир, – который клянется, что у него срочное сообщение для вас, и сообщить его он может только вам. Хиссун нахмурился. – Вы думаете, шпион? – Вероятнее всего, мой повелитель. – Или даже убийца.