Хитрее – молва гласит. И лорд Малибор, хоть и полный сил, В конце концов был убит. Любой охотник, идущий на лов, Эту быль не забудь. Моли судьбу, не жалея слов, Благословить твой путь[2]. – Что случилось, Панделум? – спросил Валентин, когда нестройный хор умолк. – Драконы, мой повелитель. Приближаются с юга. – Много? – Очень много, мой повелитель. – Вот видите! – не выдержал Тунигорн. – Мы накликали их себе на беду этой дурацкой песней! – Значит, надо их отпугнуть, – безмятежно отозвался Валентин. – Спеть ее еще раз. – И он завел с начала: Лорд Малибор был красив и смел И бурное море любил… В этом стаде оказалось несколько сот драконов – такого множества никто еще не видел, и они с трудом верили своим глазам, – а посередине плыли девять гигантов. Валентин держался совершенно спокойно и все же испытывал острое чувство опасности, резкую, почти ощутимую угрозу, излучавшуюся этими животными. Но все они с той же загадочной целеустремленностью, что и остальные, промчались мимо на расстоянии не менее трех миль и быстро скрылись на севере. Глубокой ночью, когда Валентин спал, открыв, как всегда, свой разум тому знанию, которое может явиться только во сне, в его душе запечатлелось странное видение. Посреди широкой равнины, усеянной угловатыми скалами и странными, рябыми, безлистными растениями с несуразно торчащими негнущимися ветвями, огромное множество людей легкой плавной походкой движется к далекому морю. Он оказывается среди них, одетый, как и они, в развевающиеся одежды из какой-то прозрачной белой ткани, которая колышется сама по себе, хотя воздух совершенно неподвижен. Ни одно из лиц вокруг него не кажется ему знакомым, и все же он не считает себя чужим: он знает, что тесно связан с этими людьми, что они были его спутниками и товарищами по какому-то паломничеству, которое длилось много месяцев, а может быть, и лет. И вот теперь путь близок к завершению. Впереди лежит море, многоцветное, искрящееся, вода волнуется, как будто в глубине ворочаются титаны, а может быть, вода отзывается на притяжение отечной янтарной луны, тяжело висящей в небесах. У берега могучие волны вздымаются, как кривые яркие хрустальные когти, и откатываются в полной тишине, невесомо омывая сияющий берег, как будто это не волны, а лишь призраки волн. А дальше, там, где волнения уже будто бы и нет, в воде вырисовывается громадный до ужаса темный силуэт. Это морской дракон, это дракон, которого называют драконом лорда Кинникена; говорят, что он самый большой во всем своем роду, что он король морских драконов, и к нему ни разу не прикасался гарпун охотника. От его громадной горбатой, увенчанной костяным гребнем спины исходит таинственное, неодолимо влекущее, переливающееся аметистовое сияние, заполняющее небо и окрашивающее воду в глубокий фиолетовый цвет. И слышится звон колоколов, громкий и гулкий, ровный и торжественный, мрачный и мощный настолько, что, кажется, весь мир сейчас расколется надвое от самой сердцевины. Дракон с неумолимой целеустремленностью приближается к берегу; его раззявленная громадная пасть зияет, как вход в пещеру. Мой час наконец пришел, – провозглашает король драконов, – и вы все мои. Паломники, околдованные, загипнотизированные, влекомые ярким пульсирующим свечением, исходившим от дракона, стремятся к воде, к распахнутой пасти. Да. Да. Идите ко мне. Я водяной король Маазмоорн, и вы мои! Вот король драконов добирается до мелководья, и волны расступаются перед ним, и он так же легко, как плыл по воде, выдвигается на берег. Колокольный звон делается еще громче – ужасающие звуки заполняют атмосферу и словно прессуют ее, так что с каждым следующим оглушающим ударом воздух делается гуще, теплее и неподвижнее. Король-дракон расправляет пару колоссальных плавников, больше похожих на крылья, растущие из мясистого горба у основания шеи, и, как на настоящих крыльях, переносится на мокрый песок. И как только его громадное тело оказывается на суше, первые паломники устремляются к нему и без малейшего колебания шествуют в титанический зев и исчезают, а за ними идут следующие – бесконечная процессия добровольных жертв спешит навстречу королю драконов, а тот подается вперед, чтобы вобрать их в себя. И они рядами и колоннами входят в пасть и исчезают в ней, и Валентин среди них, и он тоже сходит по туннелю в пропасть драконьего желудка. Он оказывается в сводчатом зале, стены которого ему не удается разглядеть, и оказывается, что там уже легион проглоченных – миллионы, миллиарды людей и скандаров, и вруунов, и хьортов, и лиименов, и су-сухерисов, и гэйрогов, представители всех многочисленных рас, обитающих на Маджипуре, без разбора сожранных королем драконов. Маазмоорн между тем все дальше движется по суше и продолжает жрать. Мир постепенно исчезает в его пасти, а он глотает, и глотает, и глотает, и не насыщается, а, напротив, делается прожорливее, и в его утробе исчезают города и горы, континенты и моря, а с ними и Маджипур как таковой; дракон поглощает его целиком и лежит, свернувшись кольцом вокруг планеты, как змея, которую чудовищно раздуло после того, как она проглотила какую-то огромную шарообразную тварь. Колокола вызванивают триумфальный пеан. – Мое царствие наконец пришло! Когда сновидение закончилось, Валентин не стал просыпаться окончательно, а, напротив, заставил себя соскользнуть в полусон, состояние наибольшей восприимчивости, и лежал тихо, спокойно, вновь и вновь входя во всепожирающую пасть, переживая увиденное, анализируя и пытаясь истолковать его. В конце концов до него добрались первые лучи восходящего солнца, и он сбросил с себя сонную дрему. Рядом с ним лежала Карабелла. Она уже проснулась и смотрела на него. Он обвил рукою ее плечи и с игривой лаской положил ладонь ей на грудь. – Было послание? – спросила она. – Нет, я не чувствовал присутствия ни Владычицы, ни Короля. – Он улыбнулся. – Ты ведь точно знаешь, когда я вижу сон, да? – Я вижу, когда сон владеет тобою. У тебя глаза движутся под веками, губы шевелятся, ноздри раздуваются, словно у зверя, сбежавшего от погони. – У меня был встревоженный вид? – Вовсе нет. Сначала ты, пожалуй, хмурился, а потом начал улыбаться во сне, и на тебя сошло великое спокойствие, как будто ты шел навстречу неизбежной судьбе и принимал ее полностью. Валентин рассмеялся: – Ага, наверно, тут-то меня снова проглотил морской дракон! – Тебе это приснилось? – Более или менее. Но совсем не так, как это было на самом деле. Во сне дракон Кинникена вышел на сушу, и я бодро отправился прямиком в его утробу. Как, судя по всему, и все остальные обитатели мира. И он в итоге съел весь мир. – А пересказать этот сон ты можешь? – спросила она. – Только кусками, – ответил он. – А в целое до сих пор не могу собрать. Он знал, что было бы слишком просто истолковывать сон как всего лишь отклик на события прошлого, как будто он включил развлекательный кубик и посмотрел пьесу, в которой актеры разыгрывали странные события тех лет, когда ему пришлось прожить в изгнании, когда его действительно проглотил морской дракон, разбивший их судно неподалеку от Родамаунтского архипелага. Лизамон Халтин, проглоченная вместе с ним, прорезала им обоим путь на свободу сквозь стенки брюха чудовища. А ведь даже любому ребенку известно, что нельзя истолковывать сны в их самом буквальном, автобиографическом смысле. Но и на более глубоком уровне он не углядел ничего, кроме столь же очевидной, сколь и тривиальной интерпретации: что странствия стад морских драконов, которые он недавно наблюдал, являлись еще одним предупреждением о том, что мир в опасности, что стабильности общества угрожает некая могущественная сила. Это он и сам знал, и для этого не требовалось подтверждения. Но почему морские драконы? Какая метафора, утвердившаяся в его мозгу, превратила этих огромных морских млекопитающих в угрозу, способную поглотить весь мир? – Наверно, ты слишком стараешься сразу все понять, – сказала Карабелла. – Отвлекись пока, и смысл проявится сам, когда ты будешь думать о чем-нибудь другом. Что ты на это скажешь? И вообще, не выйти ли нам на палубу? В последующие дни они больше не встречали стад морских драконов, попалось лишь несколько одиноких странников, а потом они вовсе перестали попадаться. И устрашающие видения больше не посещали сны Валентина. Море было спокойным, ярко светило не слишком еще жаркое солнце, с востока дул устойчивый освежающий ветерок. Валентин подолгу стоял на баке, вглядываясь в море, и наконец наступил день, когда на темном горизонте внезапно вспыхнула, как ярко-белый щит, гряда меловых утесов Острова Сновидений, самого священного и самого мирного места на всем Маджипуре – святилища милосердной Владычицы. Глава 7 Поместье почти опустело. Все сельскохозяйственные рабочие Этована Элакки разбежались, а за ними последовала и значительная часть домашней прислуги. Никто и не подумал официально оформить увольнение, даже ради того, чтобы получить причитавшееся жалованье; они просто ускользнули потихоньку, как будто боялись даже на лишний час задержаться в зараженной области и опасались, что он так или иначе сумеет уговорить их остаться, если узнает об их желании уйти. Верность хозяину сохранили Симуст, управляющий-гэйрог, и его жена Ксама, шеф-повар. Остались также двое или трое из слуг и пара садовников. Этован Элакка не очень переживал из-за бегства всех остальных – во‐первых, для большинства из них теперь не было работы, а во‐вторых, оставшись без урожая на продажу, он все равно не мог платить работникам приличествующее жалованье. Более того, если доходившие до него слухи о нехватке пищи во всей провинции были правдой, то рано или поздно проблемой стало бы само их пропитание. И все же он воспринял бегство работников как оскорбление. Он был их хозяином, на нем лежала ответственность за их благополучное существование, и он был готов содержать их, доколе хватит его запасов и возможностей. Почему же они вдруг сбежали все разом? Неужели они, эти растениеводы, всерьез рассчитывали найти работу в сельскохозяйственных районах Фалкинкипа, куда, по всей видимости, направились? И попросту странно было видеть дом и окружающие угодья такими тихими – ведь совсем недавно здесь с раннего утра до позднего вечера кипела жизнь. Этован Элакка порой чувствовал себя короналем, подданные которого отреклись от гражданства и перекочевали в иные земли, а он, оставшись один, бродит по пустому дворцу и издает декреты, которые сам же провозглашает равнодушному воздуху. И все же он пытался вести свою обычную, прежнюю жизнь. Определенные привычки остаются нерушимыми даже в худшие времена бедствий. В дни, предшествовавшие пурпурному ливню, Этован Элакка каждое утро вставал задолго до восхода солнца и с рассветом выходил в сад, чтобы совершить небольшой обход. Он всегда шел одним и тем же путем: через алабандиновую рощу к танигалесам, затем поворачивал налево в тенистый укромный уголок, где теснились караманги. Дальше, под неизменно поражавшими его пышностью кронами тагимоль, то и дело выбрасывавших из коротких кряжистых стволов усыпанные ароматными сине-зелеными цветами изящные ветви, которые образовывали аркаду в шестидесяти, если не больше, футах над тропинкой. Затем приветствовал плотоядные древопасти, кивал пузырчаткам с блестящими листьями, задерживался послушать песню поющих папоротников и в конце концов подходил к ряду ярких желтых кустов мангахона, отмечавших границу между садом и фермой, и смотрел вверх на пологий склон, где росли стаджа, глейны, хингаморты и нийки. От фермы не осталось ничего, от сада – почти ничего, но Этован Элакка неизменно продолжал свои утренние обходы, останавливаясь возле каждого мертвого почерневшего растения, словно оно по-прежнему росло и подходило к поре пышного цветения. Он отдавал себе полный отчет, что ведет себя глупо и жалко, что любой, кто увидел бы его в эти минуты, наверняка сказал бы: «Бедный старик лишился ума от несчастья». «Ну и пусть», – думал Этован Элакка. Его никогда особо не занимало, что говорили о нем другие, а сейчас – тем более. Может быть, он и впрямь сошел с ума; впрочем, сам он в это не верил. Он не намеревался отказываться от своих утренних прогулок. Да и чем еще ему было заниматься? В первые недели после пагубного дождя садовники все порывались убирать каждое дерево, как только оно умирало, но он приказал им оставить все как есть, поскольку надеялся, что многие не погибли, а лишь пострадали, и восстановятся, когда пройдет действие неведомого яда, который принес с собой пурпурный дождь. Однако со временем даже Этовану Элакке стало ясно, что большинство из них погибло безвозвратно, и из их корней не возникнет новая жизнь. Но к тому времени садовники уже начали разбегаться, и вскоре осталась лишь горстка, едва управлявшаяся с уцелевшими частями сада, и на то, чтобы свалить и вытащить умершие деревья, у этих работников просто не нашлось бы времени. Он сгоряча решил было, что справится с этой скорбной работой один, понемногу, выкраивая свободное время, но объем работы оказался настолько велик, что он вскоре махнул рукой и решил оставить все как есть, чтобы останки загубленного сада служили могильным памятником его былому великолепию. Однажды утром, на рассвете, уже через много месяцев после пурпурного дождя, Этован Элакка, медленно шествуя по своему саду, нашел странный предмет, торчавший из земли на клумбе пиннин – полированный зуб какого-то крупного животного. Очень крупного – зуб был пяти-шести дюймов длиной и острый, как кинжал. Он поднял находку, недоуменно осмотрел ее и положил в карман. Пройдя дальше, среди муорнасов, он обнаружил еще два зуба такого же размера, воткнутые в землю на расстоянии примерно десяти футов один от другого, когда же поднял взгляд туда, где выше по склону чернела мертвая стаджа, то увидел еще три, разделенные несколько большим расстоянием. Потом обнаружились еще два, и еще один, и все эти зубы образовывали на его земле большой ромб. Он поспешно вернулся домой; Ксама готовила завтрак. – Где Симуст? – спросил он. – Пошел в рощу нийков, сэр, – ответила женщина-гэйрог, не поднимая на него взгляда. – Ксама, нийки давно засохли. – Да, сэр. Но он в роще нийков. И провел там всю ночь.