– Мы живём у тёти, – объяснил я. – Понятно. А позвольте спросить… часто ли вам в тётином доме достаётся фазанье жаркое? Мы с Мортимером помотали головой. Фазаньего жаркого нам и пробовать не доводилось. – Нечасто? – уточнил крыс. – Но красивых игрушек у вас хотя бы в достатке? – Ни одной нет, – ответил я. – Да мы и не успели бы поиграть. Мы целыми днями работаем. Крыс поцокал языком. – Ах вы бедняжки… Предположу, что и в шёлковой пижаме вы никогда не спали? – Нет, – сказал я. – Никогда. Крыс с довольным видом улыбнулся, помолчал, а потом продолжил: – У нас, обитателей замка Индры, сколько угодно фазаньего жаркого, игрушек и шёлковых пижам. Но счастливы ли мы? Нет. Мы что ни день страдаем вместе с её милостью, и я, – он с серьёзным видом прижал лапку к груди, – даю вам честное слово, что ребёнок, который последует со мной к моей королеве, дабы утолить её печаль, – этот самый ребёнок получит всё, чего только ни пожелает. – Я хочу с тобой! – тут же сказал Мортимер. – Вот и славно! – возликовал крыс. – Исключительно хорошая новость! Не станем же терять времени! Я покажу вам, где лаз. – Ну, посмотреть-то можно, – пробурчал я. Я не знал, верить ли крысу, но если его рассказ – правда, то всё, конечно, очень хорошо. Да и любопытно мне было, ничего не скажешь. Крыс помчался вперёд, мы с Мортимером едва поспевали за ним. Пробежали мимо мастерских и фабрик, миновали большую школу, куда ходили дети, которым не нужно было работать, как взрослым. Потом повернули и пробежали мимо больницы, сумасшедшего дома и мертвецкой. Вот и кладбище. Сюда мощёная дорога уже не доходила. Голая земля была присыпана тонкими, как кружево, прошлогодними листьями. На кладбище не было ни души. Начинало темнеть; каштаны тянули к небу острые ветви, словно желая схватить сумерки и подтащить их поближе, ускорив смену дня и ночи, хода времени, торопя тепло, чтобы побыстрее раскрылись листья. Мы пошли дальше, через северную пашню. В потёмках легко было запнуться о борозды в земле. В чьих-то далёких дворах жёлтыми квадратиками зажигались окна. – Ну вот и пришли, – выдохнул Чернокрыс и остановился. При виде дыры в земле меня проняла дрожь. – Она же маленькая! – Естественно, – согласился крыс. – Я вырыл узкий лаз с умыслом. – С каким ещё умыслом? – Когда я начал рыть, мне пришло в голову, что там, где есть дети, с большой вероятностью есть ещё и взрослые. Женщины, мужчины. И мои подозрения не беспочвенны, не так ли? – Ну да, верно, – промямлил я. – Мм! А женщины и мужчины мне в моём лазе совершенно не нужны. – Почему это? – спросил я. – Кто их знает, вдруг они окажутся опасными злодеями. – Крыс зажмурился. – Это верно, – согласился я, потому что тут крыс был прав. Но меня всё-таки пугало, что дыра такая тесная. – Предлагаю поторопиться, – пискнул Чернокрыс. – Барсучиха как раз готовит ужин. Если фазанье жаркое остынет, оно станет жестковатым. Я помотал головой и сказал: – Не пойду. Боюсь. У крыса в глазах появилось смятение. – Ну а ты, малыш? – Он посмотрел на Мортимера. – Что ты скажешь, мой юный друг? – Ни он, ни я в эту дыру не полезем, – сказал я. – Нам пора домой. Пошли, Мортимер. Я потянул Мортимера за собой через ухабистую пашню. Он шёл неохотно, несколько раз обернулся и чуть не упал. – Может, хоть попробуем? – сказал он. – Может, лаз только в начале такой тесный? – Мы и так задержались. Глупо было вообще сюда бежать. Вскоре нас догнал крыс. – Зачем такая спешка? – запищал он. – Заверяю вас, бояться совершенно нечего. Я поползу за вами и, если вы застрянете, подтолкну. – Отвяжись! – Я вдруг понял, что не верю ни единому слову этой твари, в ней было что-то угодливое и лживое. – Отвяжись, а то я тебе хвост надеру! Крыс живо попятился. – Н-ну что ж, я не настаиваю. Если вам моё предложение не подходит, я могу обратиться к кому-нибудь ещё. Полагаю, – он огляделся, – я вернусь сюда, когда рассветёт. Если я верно проинформирован, дети с наступлением вечера отправляются в кровать. Прощайте, мальчики. Жаль, но… таково ваше решение. Крыс повернулся и убежал. Возле дыры в земле он остановился, в последний раз бросил на нас грустный взгляд, юркнул в лаз и исчез. Мы перепрыгнули канаву, вернулись на дорогу и торопливо зашагали через кладбище. Я видел, как светятся на краю больничного двора белёные стены мертвецкой. Потом мы миновали школу и мастерские. На мосту уже побывал фонарщик. При виде язычков пламени сердце у меня забилось медленнее. Но Мортимер явно загрустил. Я остановился в слабом свете фонаря и взял его за руку. – Этот крыс хотел нас обмануть. Ты же сам понимаешь. – Откуда тебе знать? – В конце лаза нет никаких зелёных лугов и никакой королевы. Крыс хотел заманить нас в ловушку и погубить. – Зачем? Я не ответил, потому что сам не знал зачем. Мне хотелось стереть из памяти и крыса, и его речи, никогда больше о нём не думать. – А теперь бегом, – сказал я. – Монетка у тебя? Мортимер сунул руку в карман и наморщил лоб: – Нет. Когда я услышал «нет», то чуть не задохнулся. Сердце словно задёргалось на привязи, а холодный пот пронзил кожу тысячью булавок. – Мортимер, если ты потерял деньги… Тюра меня до полусмерти прибьёт. Ну пожалуйста, скажи, что монета у тебя. Мортимер поглубже порылся в кармане и вдруг просиял: – Вот она! Застряла в подкладке. Мортимер вытащил руку, но вместе с монетой выворотил наизнанку весь карман. Монетка описала в воздухе дугу, со звоном приземлилась на булыжники и покатилась. Я бросился было за ней, но сразу понял, что не успею, понял, какая катастрофа сейчас произойдёт. Когда она перекатилась через край и упала в воду, я лишь коротко, отчаянно простонал и с размаху лёг на перила. Там, где канула монета, расходились по воде маленькие круги. – Вот и всё, Мортимер, – прошептал я. Стоглазая палка Сейчас я поднимусь по двум лестницам и войду в нашу комнату, думал я, стоя в подъезде. Кругом темнота – в мастерской хотя бы были керосинки на потолке. Я поднимусь по двум лестницам, открою дверь и сразу же всё скажу. Тюра возьмёт палку, побьёт меня, а потом всё кончится. Потом мы с Мортимером ляжем, и я, может, буду плакать, потому что палка бьёт больно, но я буду плакать и от радости, потому что худшее позади. Утром, когда я проснусь, спина у меня будет в синяках. Я встану, и будет больно, но я обрадуюсь этим синякам. Потому что синяки означают, что худшее позади. Всю дорогу до дома Мортимер молчал, а у дверей посмотрел на меня блестящими от страха глазами. И сказал – он, который почти никогда ни за что не просил прощения: – Прости меня, Самуэль. – Ты не виноват, – ответил я. – Всё вышло случайно. Пошли. И я поднялся на второй этаж, в нашу комнату. Мортимер шёл следом. На первом этаже я услышал, как ссорятся соседи; где-то наверху кричали дети. Во дворе кто-то пел. Когда мы поднялись на второй этаж, я сразу открыл дверь. Тюра с мокрыми от пота волосами лежала в кровати. Пламя вовсю горело в лампе, хотя это и было расточительством. В комнате стоял сильный запах, но пахло не полиролью. Запотевшее окошко плакало. Тюра подняла голову, и лицо у неё перекосилось от злости. – Явились, – проскрежетала она. – Где вас носило? – Мы потеряли деньги, – ответил я, потому что уже решил, что именно так и сделаю. Скажу сразу, чтобы всё побыстрее кончилось. Тюра уставилась на меня. Понять, о чём она думает, было невозможно. Наконец она спросила: – Что-что вы сделали?