Я чуть было не сделала акцент на слове «сломанного», но сдержалась. Я кое-что заметила под мятой бумагой, и это что-то явно не было частью игрушки. – Ты даже не знаешь, где я живу, – возразил Хоб. – Не беспокойся, малыш, – сказала я, ненавидя себя за эти слова. – Ты покажешь дорогу. Я мастер по починке воздушных змеев. Я наклонилась и подхватила влажный сверток из пробкового дерева, бумаги и ужасно перепутавшихся ниток, стараясь сделать так, чтобы загадочный предмет под ним никто не заметил. Осторожно обернула длинный бумажный хвост вокруг своей руки. – Веди, Хоб, – драматическим голосом провозгласила я. Откинув голову и расправив плечи с видом героя военного фильма, уводящего свою армию из плена, Хоб промаршировал по церковному кладбищу, и я, удерживая неудобный сверток, пошла за ним. Никто не заподозрил, что я уношу улики с места преступления. Хоб ни разу не оглянулся на меня. С тем же успехом я могла быть служанкой, несущей шлейф его мантии. Мы прошли мимо церкви по центральной улице, потом свернули в узкий проход между лавкой зеленщика и бюро ритуальных услуг. Справа находилась кирпичная стена, а слева – высокий деревянный забор. – Здесь, – Хоб заговорил впервые с тех пор, как мы покинули церковный двор. Я остановилась, уставившись на потрепанную деревянную вывеску над открытой калиткой. «Ф. Т. Найтингейл. Похороны и др.» – Постой… – заговорила я, но Хоб поднес палец к губам, заставляя меня умолкнуть. – Тихо, – прошептал он, – я не хочу, чтобы па нас услышал. – Па? – переспросила я. – Мой отец, – пояснил он, указав на вывеску. – Гробовщик. Я чуть не упала. Не часто судьба дает такой шанс. Я чувствовала, как будто одновременно вытащила четыре туза и джокер. – Гробовщик, – пробормотала я, – подумать только! – Не бойся, – тихо сказал Хоб, выразительно артикулируя губами. – Уверен? – ответила я в той же манере. Он не ответил, но поманил меня согнутым пальцем за забор. Внутри был широкий мощеный двор, и я как будто оказалась в другом столетии. Все это место – от газовой лампы над задней дверью дома до коновязи – было отправной точкой для процессии на кладбище. Я представила терпеливых черных лошадей, запряженных в торжественный черный лакированный катафалк, через стеклянные окна которого те, кому еще посчастливилось пожить, могут поглазеть на труп. Кокарды, крашенные в черный страусиные перья, шевелятся на ветру, словно перья мертвой птицы (чем они, собственно, и являются). Все, чтобы вызвать трепет у зрителей и напомнить им, что они тоже смертны; носильщики в черных цилиндрах молча идут рядом с гробом и посматривают на окружающих, словно говоря: «Ты! Да, ты – ты можешь оказаться следующим!» О, эти старые добрые времена, когда смерть была повседневным спутником, а не слабоумным родственником, которого прячут подальше, не желая с ним общаться. Сегодня у двери, где когда-то переступали с ноги на ногу лошади, стоял видавший виды автомобиль. «Остин», судя по всему, в прошлой жизни служивший такси в Лондоне. Я осмотрелась и поняла, что это задний двор – территория, не предназначенная для посторонних глаз. Вдоль забора выстроились деревянные гробы, в углах составлены коробки с пустыми бутылками. Я подалась вперед, изучая этикетки. Ага! Как я и подозревала: формальдегид, хлорид ртути, мышьяковистая кислота и щепотка старого доброго хлорида натрия (поваренной соли) плюс пара капель тимола, коричного и гвоздичного масел, чтобы замаскировать запах. С дрожью восхищения я вспомнила, что мышьяковистая кислота в форме триоксида мышьяка – это один из самых смертоносных ядов, часто используемый для того, чтобы травить крыс. – Шевелись! – прошипел Хоб. Он стоял в дверях и неистово размахивал руками. Я поторопилась к нему. И присвистнула. Мы находились в большой мастерской, в дальнем конце которой было что-то вроде галереи или чердака. Повсюду стояли гробы и их части на разной стадии готовности: лежащие на деревянных козлах, прислоненные к стенам, составленные в углах. На всех поверхностях лежали рубанки, молотки, пилы и резцы, воздух сладко пах древесной пылью и опилками. Для девочки с моими интересами это рай. Все равно что присутствовать при акте творения! Хоб был уже на середине лестницы, ведущей на галерею. – Давай сюда, – сказал он. – Скорее! Пошевеливайся! Я начала неловко взбираться наверх, перекладина за перекладиной, прижимая помятого змея к груди. Должно быть, по виду я напоминала подмастерье обойщика. Хоб протянул руку, чтобы помочь мне подняться. Без слов он забрал у меня бумажного змея и швырнул в угол, потом достал черный прямоугольный предмет и поставил его на отполированный до блеска гроб. Я постучала по поверхности ногтями. Шеллак, растворенный в метиловом спирте, гроб высочайшего качества. Явно не из тех дешевых коробок, которые покрывают льняным маслом и сажей с несколькими каплями скипидара. Это вместилище предназначалось для кого-то важного. По собственному опыту я кое-что знаю о лаках и их разновидностях. Как-то раз срочный ремонт стола работы XVII века в столовой, полированную поверхность которого я повредила роликами, надо было завершить до того, как отец вернется в Букшоу из Лондона. При этой мысли у меня сжалось сердце. – Надеюсь, камера не пострадала, – сказал Хоб, – иначе Пиппин убьет меня, когда вернется домой. «Пиппин? Что за Пиппин?» – подумала я и вопросительно подняла брови. – Мой брат, – объяснил Хоб. – Он летчик. Маршрутная съемка. Он фотографирует северную Канаду для геологической экспертизы. Летает на «спитфайре». Это его камера. Я позаимствовал ее для эксперимента. Я видела гордость в глазах Хоба. Отраженная в полированной поверхности гроба, камера имела неземной вид: странный научный аппарат с другой планеты, возможно, предназначенный для того, чтобы следить вездесущим оком за нашим отсталым миром. И в то же время это был совершенно обычный «кодак» модели «Брауни шесть-двадцать». Они встречаются на каждом шагу. Каждый турист в любой английской деревеньке ходит с таким фотоаппаратом на шее, неистово фотографируя все подряд: старинные дома, амбары для десятины и каждую попавшуюся на пути утку. Но эта камера отличалась от других. В спуске затвора была просверлена крошечная дырочка, к которой крепилась рыболовная леска, проходившая через медные кольца на боку камеры. – Ты поняла, что это? – спросил Хоб, переступая с ноги на ногу от волнения. – Кабель, – ответила я, – разновидность дистанционного управления. – Воздушная фотография! – воскликнул он, не в состоянии и дальше сдерживаться. – Я сам это сделал! Тебе нравится? – Поразительно, – сказала я, чувствуя себя намного старше, чем на самом деле. – Потрясающе! Хоб купался в лучах моего одобрения, и в тот момент я поняла, что у него мало друзей. – У меня есть идея, – сказала я. – Давай отнесем пленку химику в проявочную. Я отдам ее от своего имени, а ты вернешь камеру брата на место. Он никогда не узнает, что ты ее брал. – Ты гений! – воскликнул Хоб, и я вынуждена была согласиться. Через несколько секунд катушка оказалась в моем кармане рядом с платком и тем, что выкашлял труп Орландо. Я мысленно похлопала себя по спине. В этот момент дверь в дальнем конце чердака тихо распахнулась и явился человек, с ног до головы одетый в черное. Видимо, он смазал сапоги маслом. Даже мой чуткий слух не уловил его приближения. Он удивился нам почти так же, как мы ему. – Хоб! – сказал он. – Что ты здесь делаешь? Я думал, ты играешь во дворе. Кого ты привел к нам домой? Я избавила Хоба от необходимости объясняться. Сделав аккуратный шаг вперед в лучших традициях леди, я протянула ладонь и обменялась с незнакомцем рукопожатием. «Удивительно сильные руки для гробовщика», – отметила я. Хотя, если подумать, ему приходится ворочать мертвые тела, словно мешки с картошкой. Он был одет в чистый, но поношенный костюм с потрепанными манжетами. «Постоянно трутся о гроб, – подумала я. – Честный рабочий». – Я Флавия де Люс, сэр, – представилась я. – Хоб немного повредил своего воздушного змея, и я помогла ему отнести его домой. – Очень приятно, мисс де Люс, – ответил он. – Весьма обязан. Он достал из кармана жилета старомодные часы, бросил на них короткий взгляд и добавил: – Прошу извинить меня. Срочные дела, и… Не успел он договорить, как я поняла, о чем он.