— Помилуйте, зачем же… Я всегда… Я человек аккуратный и честный… — Ну, знаете, мой дорогой, честность — понятие условное. Ведь вы же там, в Риме, фабриковали эти фальшивые портреты?.. Художник готов был сквозь землю провалиться. И дернула ж нелегкая обмолвиться про эти несчастные портреты… — Ну, хорошо, вы знаете мой банкирский дом на Невском?.. Я говорю по телефону, и вам выдадут двадцать пять рублей. Но через десять дней… — Будьте покойны!.. Ольгерд Фердинандович нажал кнопку. — Семён, проводи господина художника! 10. Человек без отечества Затрещал телефон на письменном столе. — Семён, спроси, кто говорит?.. Это быль звонок Флуга. А через полчаса приехал сам Флуг. Уж на что видывал всякие виды на своём веку, случалось и в дворцах бывать, а и он отметил художественное, некричащее великолепие этого особняка. Ольгерд Фердинандович с места в карьер повел гостя по мраморной лестнице во второй этаж похвастать своей готической столовой и белым людовиковским залом. — Хорошо, очень хорошо. Всюду выдержан стиль. Неужели это ваш вкус?.. — Натурально мой, а то чей же?.. Все до последнего винтика делалось под моим личным наблюдением… — Мне нравится, что в столовой у вас не английская готика, а германская… Ольгерд Фердинандович благоразумно прикусил язык. Вообще с самим понятием «готика» ознакомился наглядно впервые он, вступив во владение особняком прогоревшего золотопромышленника. В конце концов и хозяин, и гость очутились в «наполеоновском» кабинете. Ольгерд Фердинандович повторил вопрос, заданный Флугу в первый же момент их знакомства: — Как чувствует себя его сиятельство господин министр?.. — Благодарю вас, господин Пенебельский. Господин министр очень занят, скопилось очень много важной дипломатической переписки. Но чувствует себя превосходно. Я только что от него из посольства. Господин министр, оказывается, слышал о вас и милостиво отзывался… — Да?.. Господин министр изволил… — так и расцвёл весь Ольгерд Фердинандович. — Его сиятельство пользуется такой популярностью в Петрограде!.. Я почёл бы за великую честь для себя быть представленным… — Я сделаю так, что вы удостоитесь этой чести… — с внушительной простотою молвил Флуг. — Ах, господин Прэн, я буду вам так признателен… Вообще я большой германоман. Если хотите знать, я сам немец!.. — Немец? — И никогда ничему не удивлявшейся Флуг приподнял брови. — Да! В жилах моих течёт благородная германская кровь. Мы, то есть мои предки, — выходцы из Познани… В сущности, я — фон Пенебельский… Убедившись, с каким он гусем имеет дело, Флуг решил не церемониться с Ольгердом Фердинандовичем и взять быка прямо за рога. — Скажите, господин фон Пенебельский, мне любопытно знать, какие у вас имеются «декорации»? И одновременно хозяин и гость кинули взгляд по одному направлению — на висевший на стене громадный фотографический портрет. Пенебельский представлен был во всем своём ослепительном блеске. Двоился между расчесанными баками чисто выбритый подбородок. Взгляд с внушительным самодовольством созерцал пространство и, словно у заезжего фокусника, густо покрыт был какими-то подозрительными звёздами борт-фрака. — Что же это за особенные декорации? Ничего особенного, так себе! Имею кое-что от персов — в Тегеране я устроил отделение моего банка. Потом эти болгарские мужики… В Софии у меня тоже есть отделение. — А хотелось бы вам получить из Берлина что-нибудь этакое, на шею или на грудь?.. Настоящее?.. — Ой, еще как хотелось бы! — с наивной беспардонностью вырвалось у Пенебельского. — Но как это сделать? Необходим предлог… Хотя все мои симпатии, все мои чувства… — Я ни минуты не сомневаюсь в ваших симпатиях. Но слова, даже самые искренние, — звук пустой. Слова — дипломатическая нота, не опирающаяся на штыки и пушки. Необходима зацепка более реальная, которая дала б возможность его сиятельству сделать соответствующее представление. — Помогите, научите… — покорно отдавал Пенебельский себя целиком в распоряжение этого бритого человека с тусклыми глазами. — Воздушный флот Германии при всем его могуществе нуждается, однако, и в частной поддержке… И вот среди сочувствующих… — Понимаю, — перебил Ольгерд Фердинандович, уже почти готовый вынуть из письменного стола чековую книжку. И в то же время его вдруг зазнобило каким-то странным холодком. Словно кто-то невидимый дунул ему в затылок, и «это» щекочуще-неприятно пошло вниз по спине… А Флуг смотрел на него в упор спокойным, тяжёлым взглядом… Медленным неторопливым движением вынул из кармана записную книжку. — Соблаговолите назвать сумму вашего пожертвования?.. Пенебельский молчал, испытывая какую-то прямо физическую неловкость в спине. — Вы колеблетесь, господин фон Пенебельский? Но ведь вы же — немец!.. Немец из Познани… Или я ослышался?.. — Да… немец… — Так в чем же дело? Ваш долг, ваша священная обязанность содействовать усиленно мощи вашей родины. Или вы сомневаетесь, боитесь, что узнает кто-нибудь из тех, кому не следует знать? — А если… если будет война? — Тем лучше! Белый, как слоновая кость, нос Ольгерда Фердинандовича увлажнился несколькими росинками. — Хорошо… Он вынул из письменного стола чековую книжку. — Не стесняйтесь в сумме, — подбадривал Флуг. — Даю вам слово, что она будет прямо пропорциональна обещанной декорации. Ольгерд Фердинандович подумал, подумал и выписал чек на пятнадцать тысяч. Флуг посмотрел, ничего не сказал и, сложив чек, сунул в бумажник. — А теперь соблаговолите проставить эту же самую сумму здесь, у меня в записной книжке, и скрепить вашей подписью… Опять холодок в спине… — Разве… и это нужно?.. — Это необходимо! Отступать было поздно. Ольгерд Фердинандович с решимостью взялся за перо. Когда он подписывался, дрожали короткие, пухлые, с мягкими плоскими ногтями, пальцы. Но все же Ольгерд Фердинандович не изменил своей хамской манере ставить разом обе начальные буквы имени и отчества. И вышло не О. Пенебельский, как следовало бы, а как всегда выходило у него — О.Ф. Пенебельский. Словно проделав какой-нибудь физический труд, откинулся Ольгерд Фердинандович в глубь кожаного кресла и вытер платком вспотевший нос. Голова его мучительно работала, пытаясь разобраться в чем-то, пока еще хаотическом, но слепом и тяжёлом, как судьба. И впиваясь пальцами в подлокотник из красного дерева и подавшись вперёд к Флугу всем своим раскормленным телом, банкир шёпотом преступного сообщника спросил: — А когда будет… когда предполагается начать… войну?.. Флуг усмехнулся углами рта. — Господин фон Пенебельский, вы либо чересчур наивны, либо совсем напротив, хитры и коварны, как тысяча дьяволов, связанных вместе хвостами. Вы задали мне вопрос… — Но ведь я же свой, я — немец… — Вы задали мне вопрос, — продолжал, не слушая его, Флуг, — за ответ на который с одних ничего не берут, с других — берут миллион, а то и миллионы… Ведь я же вас понимаю отлично. Вам хотелось бы это знать для биржевых операций. — Господин Прэн… Вы читаете в мыслях… — И вижу на несколько метров, что делается под землею. Итак, по-американски: за две недели, даже за месяц, вы узнаете от меня точно, с самыми пустячными колебаниями, день объявления войны. Но это обойдется вам в два миллиона рублей — не марок. Согласны?.. — Согласен!.. Я готов хоть сию же минуту выдать вам какое-нибудь «домашнее» обязательство… — Не надо. Я верю. А самое главное, вы у меня в кармане, господин фон Пенебельский! — молвил Флуг, вставая и хлопнув себя по тому месту визитки, где лежала записная книжка.