Эскадрон Каулуччи был спешно переброшен вёрст за тридцать в помощь пехоте. Было жаркое дело. Дрались и в конном, и в пешем строю. Гвардейские кавалеристы показали молодцами себя в штыковом ударе. И вот нужные нам позиции заняты, мы укрепились в них, и Каулуччи вместе со своим эскадроном мог, да и не только мог, а должен был вернуться назад, в покинутую деревню. Ему не пришлось каяться в превышении власти, что, вняв мольбам Ковальского, оставил при себе на свой риск сдавшихся в плен обоих поляков. Они показали себя отважными солдатами, а в разведках — знание местности и природное чутье делали их весьма и весьма полезными для эскадрона. Пришлось выдумать им форму. В своих траурных венгерках и меховых шапках "гусар смерти" они в строю не могли быть. Нельзя их одеть и в русские шинели с погонами. Как-никак, хоть и поляки, хоть и ненавидящие немцев и готовые с ними биться до последнего, а все же пленные. Каулуччи купил тому и другому две жёлтые чамарки — богатые польские мужики щеголяют обыкновенно в них. Теплые и недлинные, со шнурами во всю грудь чамарки были в самую пору, чтоб ездить верхом. На голове — рогатая, мужицкая шапка из войлока, подобие конфедератки. Сапоги и шпоры остались прежние, гусарские, только надо было сорвать звездчатые кокарды с верхней части голенища у самого колена. Лошади и строевые седла сохранены были в полной неприкосновенности. Карабины — то же самое. А вместо длинных, прямых, колющих неудобных для рубки палашей в металлических ножнах, с железными эфесами, полякам даны были русские шашки. Таким образом снаряжение было готово. И если прибавить к этому ненависть двух беглецов к угнетавшим их своей "дисциплиною" немцам, — каждый из них стоил, по крайней мере, десятка врагов. И оба они доказали это в первом же деле, атакуя вместе с нашей пехотой германские позиции. Глебович действовал шашкой против нерешительно и боязливо пытавшихся его нащупать неприятельских штыков. Он изрубил семерых баварских гвардейцев, но и сам упал, бедняга, предательски застреленный сзади в спину раненым офицером. Смерть друга сильно огорчила Ковальского. И над его свежей могилкою с белым крестиком, он дал клятву при каждом удобном случае поминать павшего кровавой тризною… Слегка поредевший эскадрон возвращался ночью в деревню; чтоб обезопасить себя от всяких неожиданностей, Каулуччи выслал вперёд человек двенадцать дозорных вместе с унтер-офицером Якименко, смуглым, усатым хохлом, и Ковальским. Дозор, опередив эскадрон версты на две, то развертывался в цепь, то сжимался, делясь впечатлениями, прислушиваясь к ночным шорохам и зорко высматривая тёмные, уже бледнеющие дуновением рассвета дали. Опять знакомая проселочная дорога, опять обозначают ее в сумраке силуэты приземистых верб. В голове дозора ехали рядом Якименко и поляк. Унтер-офицер заметил на дороге какой-то небольшой предмет. Схватившись за холку своей крупной гвардейской лошади, Якименко, перегнувшись, поднял предмет, оказавшийся алюминиевой флягою для воды. — Мабутъ нимецька. Эге, та воны тут без нас ходылы, нпмци, трастя их матери! Глянь-ка… — И он протянул свою находку Ковальскому. Поляк с первого взгляда тотчас же узнал: такие фляги выдаются прусским кавалеристам. Пехотные грубее и размер другой, более крупный. Отвинтил крышку, понюхал воду — застоялась. Дня два-три ей, пожалуй. Во всяком случае, это было предостережение. — Гвынтовки на чеку, хлопцы! — скомандовал Якименко. — Може нимцу сдыбаем. Бо вин тут був. Беспременно був… Маленький отряд подвигался, усилив бдительность. Уже несмело и робко переливалась ночь в сизый холодный рассвет. Затуманенные завесою дали прояснились… До деревни уже вёрст пять, не больше. И чем ближе, тем гуще росли вербы. Дорога шла излучинами, и трудно было проследить ее всю, на мало-мальски изрядный кусок. И всадники, поминутно отделяясь, выносились с обеих сторон в поле, забирая вперёд и высматривая. Обнаружена была двигавшаяся от деревни колонна коней в тридцать — сорок. Она шла без всякого охранения впереди, вся слишком черная для того, чтоб можно было заподозрить своих же русских. Якименко решил их атаковать. Численное превосходство на стороне врагов. Но по части рубки германские кавалеристы никуда не годятся, а открыть огонь, спешившись, у них не будет времени. К тому же еще на первые же выстрелы подоспеет сзади идущий эскадрон. И вот, двенадцать человек, развернувшись, чтоб охватить колонну с флангов, понеслись в атаку. "Гусары смерти", которых вёл Гумберг, не только не развернулись, в свою очередь, чтоб отразить нападение, но растерянные, еще плотнее сбились в человеческое и лошадиное месиво. Только немногие успели выхватить притороченные к седлу карабины, и несколько беспорядочных выстрелов пущено было на воздух. Наши кавалеристы уже рубили немцев и справа, и слева, и "в лоб". Первым упал Румпель, узнанный Ковальским. С великой радостью хватил поляк своей шашкой по этому красному ненавистному лицу в тот самый момент, когда Румпель судорожно сведенной рукою попытался навести на него свой револьвер. Но бешенство охватило Ковальского при виде Гумберга. Вот с кем он сведёт свои старые счеты! А Гумберг вовсе не хотел никаких счётов. Он предпочитал удрать, куда угодно, по добру по здорову. Животный страх заглушал в нём чувство мести по отношению княжны, которая тут же, верхом на лошади из пулемётной команды, волей-неволей скакала в центре, стиснутая со всех сторон гусарами. Гумберг почёл за благо положиться всецело на быстроту своей лошади и, шпоря ее, пригнувшись к самой шее, помчался в поле, держась направления черневшего длинной зубчатой полосою леса. Ковальский — за ним. Но расстояние увеличивалось, хотя Ковальский гнал своего Птаха вовсю. Солдатской лошади где ж угнаться за дорогим офицерским скакуном… Неужели уйдёт? Неужели он, Ковальский, не расквитается с этим мерзавцем за все побои, издевательства, унижения?.. А лес уже близок… И там Гумберг, спешившись, начнёт отстреливаться из-за деревьев, и обработать его будет уже труднее. И не ограничиваясь шпорами, Ковальский, загипнотизированный одним страстным желанием, колотил Птаха тупым концом шашки. Лошадь распластывалась. Это не был карьер, это было что-то безумное, а Гумберг все-таки уходит и может совсем уйти. Единственный способ задержать, это подстрелить его лошадь. И Ковальский, с шашкою в зубах — не до ножен теперь, не успеешь вложить — дал один за другим пять выстрелов из винтовки. Слава богу! Святая Дева услышала его молитву. Сумасшедший аллюр Гумберга сразу вдруг затормозился. Значит, попало коню! И бросив сгоряча бесполезную винтовку, мститель с одной шашкой гнался дальше. Вот уже близко! Уже видно, как прихрамывает лошадь Гумберга. И сам он, неистово вонзая ей шпоры в бока, не смея обернуться, палил наудачу из револьвера. Ковальский, обогнав его, сделал крутой поворот и очутился грудь с грудью со своим смертельным врагом. Он должен видеть, от чьей руки падёт. Должен! В этом всё упоение мести!.. Иначе — какая же месть? Гумберг расстрелял все патроны своего револьвера и схватился за палаш. И лишь вытащив клинок, увидел он в сизой дымке рассвета, кто гнавшийся за ним противник. Не офицер и даже не солдат, а человек, одетый польским мужиком. Гумберг — фехтовальщик, и не из последних, и проколоть этого мужика сумеет. Но "мужик" оказался рубакою превосходным. Это не германская муштра дала ему. Этим он обязан своей крови. Да, в крови у поляков — драться на саблях. То же самое, что искусство лихо и огненно плясать мазурку. Засвистала шашка, несколько стремительных, глазом не поймать, движений, и Гумберг уронил свой палаш, и рука его была рассечена от локтя до кисти. Близко, вплотную, так что кони переплелись шеями, наседал Ковальский. Диким, чужим и в то же время знакомым голосом, от которого у Гумберга забегали мурашки, спросил: — Узнаешь теперь Ковальского, проклятый немец, истязатель, палач?.. Узнаешь? Гумберг, вздрогнув, отшатнулся, как от грозного призрака, зажмурил глаза. Но страх и ужас были так велики, что он закрыл еще лицо руками. Мститель со страшною силой ударил его шашкой по голове, разрубив и медвежью шапку, и череп, и все лицо до подбородка. Гумберг зашатался, инстинктивно придерживая руками обе половинки разрубленной головы. Но тотчас же опустились руки, и голова раздалась на обе стороны, как половинки спелого арбуза… Ковальский сразу успокоился. Он отомстил хорошо — чего же больше? Сам дивился редкостности своего удара. Гумберг, вернее то, что за минуту было Гумбергом, теряя равновесие, медленно, до жуткого медленно сползал с седла… А там, на дороге, было тоже все кончено. Наполовину изрубленные гусары поспешили сдаться, бросая оружие и поднимая над головами руки. Наши солдаты, сгоряча не заметившие, поражены были присутствием в отряде всадника в белой вязаной шапочке и такой же гимнастерке, туго охватывавшей фигуру. — Та с ными якась барышня!.. — вырвалось с изумлением у хохла унтер-офицера, который не знал, как поступить со своей окровавленной шашкой: вытереть ее сначала об шинель или как есть вправить в ножны. — Где ваш офицер? — обратилась Мара к солдатам, еще не придя в себя, еще не успев поблагодарить своих избавителей. Но офицер уже был тут как тут, незаметно подоспевший с эскадроном. Он, он!.. Его смуглое лицо и черная мефистофельская бородка… И хотя она звала его, и это был её голос, он верить не хотел, пораженный. В эту ночь верхом, среди немецких гусар, она, которой он писал в "Бристоль"?.. Не может быть! Они отъехали, и он бережно снял ее с седла, счастливую, измученную всем пережитым. И смотрел близко в страшно знакомое дорогое лицо с природною мушкою на щеке. И все-таки не верил глазам, и ему чудилось, что это мираж, созданный разгулявшимися нервами… Да, это был мираж… Прекрасный мираж наяву, бред бледного осеннего утра. Это была одна из бесчисленных сказок войны — потому что вся война с её кровью, жутью, радостью — необыкновенная волшебная сказка. — А где же Гумберг? — спохватился, придя в себя наконец, Каулуччи. — Неужели скрылся? Неужели мы его не поймаем? Не может быть!.. Если он только уйдёт… Но подъехал Ковальский, и от него узнал ротмистр, что Гумберг больше никуда не уйдёт… Никуда… Убийца, мародёр и насильник понёс должную кару. 36. В поисках "Графиня! Спешу уведомить вас, что г-ну Криволуцкому, находящемуся, как вам известно, в Петрограде, ежеминутно угрожает смертельная опасность. Я всегда симпатично к вам относился, графиня, и с удовольствием готов дать некоторые разъяснения. Таким образом, у вас будет возможность принять какие-нибудь меры или, во всяком случае, быть в курсе вещей. Повторяю, опасность, которой подвергается г-н Криволуцкий, чрезвычайно велика! В письме я ничего не могу сказать. Но если вам, графиня, угодно знать необходимые подробности, будьте добры пожаловать ко мне сегодня же в шесть часов вечера, в отель "Полония". К сожалению, я лично не могу побывать у вас, графиня, так как доктор запретил мне выходить. Спешите же… Дорога каждая минута! В ожидании вас, с глубоким уважением Ольгерд фон Пенебельский". Мирэ и Криволуцкий медленно повернулись друг к другу, встретившись глазами. — Что вы скажете, Борис Сергеевич? — А что вы скажете, Владимир Никитич?.. — Я скажу, что здесь дело нечисто… Гораздо более, чем можно было в первый момент предположить… Скажите, вы убеждены, что это письмо вышло из-под руки Пенебельского? — Затрудняюсь сказать, ибо автографы этого господина, хотя он и знаменитость, не попадались мне… — Хорошо… Но ведь Пенебельский, при всех своих миллионах, был и остался безграмотным хамом. А это немецкое письмо написано, если и без особенной литературности, то, во всяком случае, грамотно. — Но вы забываете, что этот хам таскался по заграницам, притворяясь, где это было ему выгодно, немцем… Но что мы делаем с вами, тратим время над решением академического вопроса — грамотен или неграмотен этот подлец? Гораздо проще, отправимся к нему, в "Полонию", вместе с этим письмом, и от него лично узнаем, он или не он автор. Вообще надо действовать, двигаться и не в четырех стенах нашего милого пансионата разгадывать ребус исчезновения графини… Я приведу себя в порядок, оденусь и через полчаса мы двинемся к Пенебельскому… Совершая свой туалет "охотника на львов", Борис Сергеевич опоздал и вместо получаса был готов лишь через сорок пять минут. Но это, в конце концов, беда небольшая. Венский вокзал, против которого находилась "Полония", — в нескольких шагах от Госпитальной. Ольгерд Фердинандович с первого же дня своего появления в гостинице завёл порядок, чтоб на коридоре возле его номера квартиры постоянно дежурил один из лакеев. Так и теперь. Лакей, несмотря на полувоенную форму Вовки, встретил обоих посетителей не особенно ласково. — Их превосходительство еще в постели… Они вряд ли вас примут…