27. О чём тосковала свирель! Румпеля и след простыл — он уже мчался в погоню за Ковальским, а Гумберг продолжал бесноваться: — Упустили! Ротозеи!.. Канальи!.. Какие же это гусары?.. Бабы! А я так мечтал, так хотел лично руководить завтра… И вот — убежал! Топоча ногами, эскадронный схватился за голову, с искажённым лицом. В углах тонких губ проступила пена… Флуг и Прейскер пытались успокоить его: — Брось, ты волнуешься понапрасну… Брось! Приди в себя… Во-первых, твоего Ковальского могут поймать, и даже наверное поймают. За ним кинулись по всем радиусам, затравят, как зайца… А во-вторых, Ковальский, Снипялъский, Чертальский — не все ли равно? Сколько у тебя в эскадроне поляков? — Шестнадцать… Ковальский семнадцатый… — Ну, вот видишь! Целых шестнадцать польских свиней. За одного Ковальского ты можешь спустить со всех семь шкур! — А ведь это верно, — спохватился Гумберг. — Это верно, — как-то вдруг странно успокоившись, повторил он, мигая холодными глазами, и с просветленным, слегка недоумевающим лицом, вспоминал: — Да-да… Я заметил сегодня… Мне показалось, что рядовые Шамновальский и Еленич не имели мундштучного повода. И все время ездили на одном трензеле. Это взвод Румпеля. И если этот дурацкий растяпа Румпель не вернёт мне Ковальского, живого или мёртвого, все равно я ему покажу… Я ему покажу… Не посмотрю на то, что он унтер-офицер и командует взводом… — Брось, Гумберг! Охота тебе заниматься службой в неурочное время… Всему свой час… — убеждал Прейскер. — Ты знаешь, я сам строг и терпеть не могу никаких сентиментальностей… Брось! Служба службой, дисциплина дисциплиной, все это так, но надо же что-нибудь для души и для сердца. Сам же ты поднял женский вопрос, а перешёл на мундштуки! Садись! Пей свое пиво, кури свою сигару, и… скоро будет сладкое… Вахмистр Фреммель, плечистый и рослый, казался еще выше в твёрдом, клеенчатом уланском кивере, лихо сдвинутом вбок на низко выстриженной голове. Череп с низеньким, плоским лбом у вахмистра совсем крохотный — годовалому ребенку впору. А мясистое лицо — хоть отбавляй! Тяжелый подбородок, тяжелые челюсти твердо выпирали у крохотных глазок сильно развитые скулы. Когда Фреммель смеялся, он напоминал гориллу. Трудно сказать, кто внушал больший страх солдатам эскадрона: Прейскер или Фреммель. Пожалуй, Фреммель, потому что он, как вахмистр, был чаще на глазах у солдат. Вернее, они были чаще перед его заплывшими, вечно свирепыми глазками, свирепыми, даже когда они смеялись. Прейскер ценил Фреммеля. Они вместе обделывали разные тёмные делишки с поставщиками фуража для лошадей и продовольствия для солдат эскадрона. Фреммель на "войне" исполнял все щекотливые главным образом кровавые поручения своего майора, который, волею кайзера, назначен был комендантом в Калише. Этот самый Фреммель стоял у порога в ожидании распоряжений начальства. — Подите сюда, Фреммель! Вахмистр учебным шагом подошел к столу. — Выпейте бокал пива!.. Это было громадной честью, и Фреммель оценил ее во всём объеме. Побагровевший от удовольствия, он выпалил: — Прозит, господин майор! И залпом осушил стакан. — Вот вам сигара… Вы ее выкурите потом! — Весьма благодарен, господин майор!.. — вторично выпалил Фреммель, беря красными, неуклюжими пальцами большую гамбургскую сигару. — А теперь вот что, Фреммель… Вы ведь ходок по этой части… Нельзя ли достать двух девочек? Барону Гумбергу и мне. Барон любит брюнеток, а я, вы знаете мой вкус, — блондинок… Фреммель задумался, сощурил и без того узенькие глазки. — У вас, наверное, есть что-нибудь на примете? — поощрял его Прейскер. — Так точно, господин майор! Для господина барона я имею в виду хорошенькую жидовочку… Черна, как смоль, косы, как два лошадиных хвоста, и глаза — два пулемётных дула… Даже на мрачном, окаменевшем лице Флуга эти сравнения выдавили улыбку. — А для меня?.. — спросил Прейскер. — Для господина майора у меня есть на примете жена одного… — Только не жена!.. — перебил Прейскер, поморщившись. — Девушка!.. И не старше семнадцати лет! — В таком случае, есть и это, господин майор. Это дочь одного русского чиновника. Он служит по акцизному ведомству… — Меня не интересует, где он служит!.. Хороша собой? — Ангел!.. Белокурые волосы, голубые глаза и бела, как снег! — Браво, браво, Фреммель! Вы становитесь поэтом… Итак, с Богом, за дело! Возьмите с собою десяток вооружённых улан и тащите их сюда, девушек… А с родственниками этих красоток — никаких церемоний. Да и девицам скажите: если будут упираться и выть, никого из близких не оставлю в живых! Поняли?.. — Понял, господин майор. — Ступайте! Да не терять понапрасну дорогого времени!.. Фреммель, сделав четкий оборот налево кругом, вышел. Прейскер поглубже вставил в глаз монокль, усмехнулся. — Ну, вот! Мы позабавимся… А Флуг в наказание, что упустил венгерку, останется без сладкого… — Не по адресу, милейший, — огрызнулся Флуг. — Моя голова сейчас занята совсем другим… За весь день я так намаялся и устал, что пойду спать… Спокойной ночи, друзья, наслаждайтесь вовсю. Высокий, мрачный Флуг исчез в глубине губернаторского дома. После захода солнца никто из обывателей не смел выходить на улицу. Ни одна живая душа! Ослушникам этого распоряжения грозила смертная казнь, или попросту удар штыка, или сабли дозорного патруля… Распоряжение это не касалось одного лишь существа. Человеком его нельзя назвать было. Это — сорокалетний дурачок Стась, вечно босой, вечно в лохмотьях и с неизменной свирелью, из которой он выдувал унылые, монотонные звуки. Пришли немцы… Грабили, тешились пожарами, убивали… Цветущий городок превратился в мерзость запустения. Уцелевшие жители прятались в погребах и в подвалах. А дурачок Стась бродил по улицам и площадям в короне из сусальной золотой бумаги, высвистывая жалобные мотивы. Бродил и ночью, и днём, на рассвете… Его лицо, безбородое, безусое, без возраста, хранило тупое выражение. В оловянных глазах — хоть бы искра мысли. Даже немцы щадили его, встречая поздней ночью. На оклики он отвечал: — Я глупи Стась… Стась глупи… Солдат в касках это забавляло. Они смеялись над этим дурачком в бумажной короне. — Сумасшедший! Что с него спрашивать?.. Бродил Стась и в эту ночь. Жалобно плакала его свирель какими-то затерянными звуками. Он выступал босой, в лохмотьях своих, с голой грудью и в зубчатой, бумажной короне. Останавливался, прислушиваясь к чему-то, и брёл дальше, выдувая усердно писклявые ноты из камышовой свирели, подаренной ему когда-то странствующим "друтяжем", — словаком, торговцем крысоловками. "Глупи Стась" увидел впереди себя толпу из нескольких солдат в киверах и среди них — две женские фигуры. Они упирались, уланы тащили их за руки, подгоняя ножнами сабель и прикладами карабинов. Другой на месте дурачка Стася убежал бы — от греха подальше… Но Стась никогоне боится. На то он и дурачок. Он пошёл прямо на этих людей в рогатых шапках и, сложив губы трубочкою, дул в свирель: — Тур-люр-люр… тур-люр-люр… Но звуки пресеклись вдруг. В безумных, потухших глазах "глупого" Стася, вспыхнуло что-то. Он узнал обеих девушек, растерзанных и растрёпанных, подгоняемых прикладами. Узнал… Эта белая панночка при встрече давала Стасю копейку. А эта черненькая жидовочка, когда он подходил к их лавке, выносила ему леденец или пряник. И вот их ведут эти люди, в рогатых шапках и, наверное, сделают им что-нибудь нехорошее… И в тупом животном вспыхнул человек, и "глупи Стась" в короне и лохмотьях, как жезл, подняв свою дудку, преградил путь солдатам… — Слышите вы, злодеи, пся крев! Я, глупи Стась, приказываю вам отпустить на свободу этих девушек! Слышите?.. Они добрые, глупого Стася никогда не обижали… Фреммель со смехом толкнул его кулаком в грудь. Стась обозлился, увидев близко перед собою красное, мясистое лицо. С каким-то звериным воем он хватил со всей силою по этому лицу своей дудкой… И готов был вцепиться в вахмистра твердыми и длинными, как когти, ногтями… Взмах сабли… "Глупи Стась" опрокинулся навзничь с раскроенным черепом, выпустив свою верную дудку. Смялась бумажная корона, обагренная кровью. Люди в рогатых шапках прошли со своей добычей мимо трупа, и жалобно хрустнула под солдатским каблуком раздавленная свирель глупого Стася. И всю ночь лежал посреди площади труп в лохмотьях. И палками закостенели босые, голые ноги, странно, "по-мертвому", развернутые носками. На один миг, на единственный миг в дурачке Стасе проснулся человек, и это стоило ему жизни… Когда Фреммель втолкнул в комнату обещанных блондинку и брюнетку, обезумевших, с растрепанными волосами, в синяках и ссадинах, майор Прейскер обратился к ним: — Вот что, красавицы!.. Никаких слез, никаких истерик, ничего, что могло бы нарушить и омрачить наше веселье. Эти скучные фокусы вы оставьте… Если вы будете милыми и сумеете угодить нам, я пощажу ваши семьи. В противном же случае — не взыщите! Так и знайте! От вашего поведения зависит жизнь ваших родителей и всех близких. Улыбайтесь, кокетничайте, завлекайте, чтоб не было похоронных физиономий… Неправда ли, Гумберг? Гумберг не слышал. Он оценивал глазами собственника молоденькую, смуглую, с матовым лицом и копною черных, буйно рассыпавшихся волос, еврейку. Он до крови искусает ей губы, и она узнает, что такое ласки барона Гумберга, ротмистра, "гусара смерти"… А Прейскер распоряжался: — Ганс, пива! Фреммель, спасибо… Уходите все, оставьте нас…