— Никаких новостей? — Никаких, если не считать… но… умолкаю. Ты ведь не любишь эротических отступлений. — Однако? — Можешь меня поздравить… Вот женщина!.. — Поздравляю. Но ты ошибаешься, мой друг, называя это эротическим отступлением. Наоборот, я нахожу, что это имеет прямое отношение к делу. Ты будешь, по крайней мере, в курсе вещей. Тебе легче и удобнее следить за своей собственной любовницей, чем за посторонней женщиной… — Ленька, ты развращаешь меня. Ведь это же — предательство! — Какие громкие слова. Ведь вы нужны друг другу — я не люблю таких слов, но что поделаешь, ничего другого не подберешь, — как самец и самка… Ведь ничего духовного, высокого? — Ничего… — А следовательно — странная щепетильность. А пользу России ты забываешь? Да одна её переписка с этим американцем! Какое это драгоценное значение для всех нас… — Кстати, утром она тщательно перебирала и прятала какие-то листочки, её же почерком написанные. — Вот видишь! И это несомненно его телеграммы, которые она сама расшифровала. — Пожалуй, и, кроме того, ей поданы были две телеграммы. И хотя она читала их, пряча от меня, я увидел бесконечное количество цифр. Арканцев прищурился, подумал, разгладил надушенные бакены. — Вот что… Попробуй… Но только с величайшей осторожностью… Попробуй переманить ее ко мне на службу. Я не могу оплачивать её услуги в такой мере, как это делал блаженной памяти Эренталь, а теперь делает Бертхольд, не могу… Но если бросить на одну чашку весов вместе с моим более скромным гонораром, еще к тому же интересного ассирийца, кто знает, которая из двух перетянет?.. 28. О дипломатах, о Гумберте и его чемодане Вовка просидел у товарища юных дней своих целый вечер. Совсем недавно еще Вовка был наибезмятежнейшим образом равнодушен ко всему, что называлось политикой, дипломатией и тому подобными скучными словами. Скучными — тогда, раньше… Теперь же, чувствуя себя каким-то, пусть даже самым незаметным и крохотным колесиком громадного, сложного, запутанного механизма явных и тайных международных взаимоотношений, теперь Вовка не находил эти слова «скучными». Наоборот. В его воображении стали они облекаться в нечто живое, трепещущее, сотканное из ярких и жутких образов… Вот почему и сам Арканцев прибрёл в его глазах особую интересность, которой Вовка не замечал раньше. Интересность профессионала, знающего тот мир, которого Вовка не знает, но теперь весьма и весьма любопытствует постигнуть… И, как ученик учителю, с наивностью экспансивного человека, задавал он те или другие вопросы. Арканцев, прихлебывая чай, по-деловому сервированный Герасимом на краюшке большого письменного стола, удовлетворял охотно Вовкино любопытство. Еще бы неохотно! Чем больше будет знать Вовка, тем лучше для дела. Урок свой Вовка начал просьбою охарактеризовать ему германскую и австрийскую дипломатию. Качества и той и другой. — Точнее попробуй выразиться. Что именно тебе хотелось бы знать и что ты разумеешь под словом «качество»? Насколько дипломатия осведомлена в истинном порядке вещей в тех странах, при которых она аккредитована? Это? Затем, назначаются ли на дипломатические посты люди талантливые, дипломаты по призванию? Или, наконец, тебя интересует, насколько они умеют отстаивать интересы своих правительств? — Я хотел бы знать и то, и другое, и третье… Все! — Всего нельзя… Все знает один Господь Бог… А то, и другое, и третье — можно. Видишь ли, между германской и австрийкой дипломатией много общего, хотя, безусловно, германская — солидней, серьезней. Оно и немудрено, так как германская армия много сильнее и боеспособней австрийкой. Дипломатия с большим или меньшим апломбом всегда базируется на количестве корпусов, которые государство может мобилизовать в наикратчайший срок… — Так что ноты — нотами, любезности — любезностями, а сквозь все это глядят дула пушек и пулемётов. — И винтовок! Ты забыл про винтовки… Теперь следующее: дипломатия этих двух правительств поставила свой шпионаж, как никто, в странах не только тех, с которыми она рассчитывает когда-либо воевать, но и совсем даже в нейтральных. Но вот истинный трагизм и тех и других, австрийцев в особенности. Несмотря на весь свой шпионаж, дипломаты из Вены никогда ничего толком не знают. Вот тебе пример: Балканская война. Почему австрийцы не вмешались в эту войну? Их дипломаты на Балканах уверяли свое правительство, что турки разобьют в пух и прах союзников. Знаменитый Форгач, с которым австрийцы носятся, считая его чуть ли не гением, бывший посланник в Белграде, доносил, что сербская армия никуда не годится и турки без малейших усилий раздавят Сербию. По результатам ты можешь убедиться в прозорливости Форгача и его агентов. Сербская армия оказалась на удивительной высоте и в месяц разгромила турок, завоевав Македонию и старую Сербию. С этим Фор-гачем я встречался. На меня он произвёл впечатление круглого ничтожества. Типичный австрийский дипломат, дипломат авантюрист, не брезгающий самой грубой пошлейшей провокацией и подкупом наёмных убийц… Албанские головорезы всегда у них были на жалованье… Помнишь полосу, вряд ли помнишь, когда наших русских консулов в Македонии и в Старой Сербии албанцы систематически подстреливали, как перепелов? Так погиб талантливый и умный, энергичный Ростковский, сейчас не скажу в точности, где именно — в Митровице, Ускюбе или Монастыре. Да это неважно теперь. Так погиб Щербина… И все говорили тогда, что это взрывы мусульманского фанатизма по отношению к христианам-гяурам… Чистейший вздор! Это Форгач и компания платили за каждую голову русского консула албанским разбойникам, желая уронить наш престиж на Балканах, и, почему знать, быть может, этим вызвать серьезный конфликт?.. Душою таких гнусных убийств был косовский арнаут Исса Болетинац… А на днях было в телеграммах, что этот самый Исса Болетинац поднялся со своей шайкой на защиту албанского фюрста Вида от повстанцев… Исса получает из Австрии ежегодно несколько десятков тысяч крон, и один из девяти сыновей его воспитывается на казенный счет в военном училище, в Вене… Этим Иссою, лет двенадцать назад, выпущен был целый манифест… Начинался он так: «Исса Болетинац и народ повелевает: кавасам[9] русских консулов в Митровице, Ускюбе и Приштине не давать ни хлеба, ни воды, не разговаривать с ними и при случае убивать их, как собак»… Ростковский — это было перед его убийством — запротестовал, и Абдул-Гамид волей-неволей, должен был убрать Иссу к себе, в Константинополь, и там это сокровище прожило больше двух лет в почетной ссылке, вернувшись в Косово со звездой, усыпанной бриллиантами. Вот тебе образец австрийской политики на Балканах. Убийства, мелкие гнусности, клеветнические подлоги. А серьёзного отношения к делу и проникновения в глубь вещей и настроений — никакого!.. Тишину погруженного в полумрак кабинета вспугнул затрещавший вдруг телефон. — Спросить кто? — предложил Вовка, сидевший ближе к телефону. — Нет, дай мне трубку… Здравия желаю, — ответил Арканцев на чье-то приветствие и в течение двух минуть слушал, время от времени кивая благообразной головою своей. Передал Вовке трубку и тот ее повесил. Арканцев откинулся на спинку кресла. — Ну вот… Который час? Четверть двенадцатого?.. А в одиннадцатом, в нескольких верстах от Вержболова, на границе была перестрелка между нашими и прусскими пограничниками. Колонист Герман пытался тайно перевести через границу какого-то подозрительного субъекта, по всей вероятности, этого мерзавца Гумберга, о котором ты телеграфировал. Но Гумберг оказался не таким уже простофилею и предпочёл обойти Вержболово. Герман, очевидно, известил своих приятелей с той стороны, и они все подготовили к переправе. Наши пограничники подоспели, открыв огонь. Немцы отвечали, Герман ранен и задержан, Гумберг успел убежать, кинувшись вброд через реку, но выпустил чемодан, поплывший по течению. Это было замечено и приняты меры, чтоб его выловить, если только чемодан не прибьёт к прусскому берегу. — Вот было бы хорошо, чтоб не достался им! Пусть Агапеевские документы, хоть и подмоченные, вернутся к нам. — Чего лучше?.. Но если даже предположить и худшее, то после такой основательной ванны вряд ли немцы смогут разобраться в чем-нибудь… — А бедный мальчик невинно сидит! — Это несерьезно, его скоро освободят. Я похлопочу об этом… А вот, что… Завтра, несомненно, предстоит мне неприятное объяснение с этим сиятельным дегенератом, у которого вместо черепа сплюснутая тыква. Будет лить крокодиловы слезы о том, что наша пограничная стража нарушает мирные, добрососедские отношения… Опять задребезжал телефон, и опять Арканцев сказал: — Дай мне трубку… Какой-то хриплый, задушенный, скрипучий шелест. Арканцев, закрыв на мгновение рупор ладонью, успел шепнуть Вовке: — Лёгок на помине!.. — И сразу лицо его застыло в непроницаемой маске. Сдавленный голос шелестел довольно громко, и даже к Вовке долетали неясные обрывки французских слов старческой речи… Арканцев выслушал терпеливо и с еще более холодным лицом заговорил в свою очередь: — Картина, вашим превосходительством нарисованная, была бы действительно характеризующей нарушение добрососедских отношений чинами русской пограничной стражи. Но я уверен, что вы, ваше превосходительство, получили не совсем точные сведения. На самом деле была попытка тайного перехода границы двумя подданными Его Величества императора Германии колонистом Германом и ротмистром полка «гусар смерти» бароном Гумбертом. И когда чины русской пограничной стражи потребовали от них остановиться, оба кинулись в воду по направленно к прусскому берегу. И тогда же чины конной и пешей пограничной стражи Прусского королевства первые открыли огонь, на который не оставалось ничего другого, как отвечать… Арканцев прислушивался к своему собеседнику. — Двое убитых и трое раненых? Это очень прискорбный факт, и я выражаю мое искреннее сожаление вашему превосходительству… Но это уже дело случая или, вернее, меткости стрельбы… Чины русской пограничной стражи, к глубокому прискорбию, тоже понесли потери, выразившиеся в двух, слава богу, легко раненных рядовых. Прибавив несколько официальных любезностей, Арканцев прекратил этот «дипломатический» разговор. — Вот тебе наглядная иллюстрация только что набросанной характеристики. Делают пакости, по уши сидят во всевозможных грязных историях и туда же, притворяются невинными агнцами. Они такие-сякие, хорошие, а мы взяли и напали на них. Ведь вот этот дегенерат… Думаешь, он в курсе вещей? И что-нибудь толком знает? Он уверен, что мы расползаемся по всем швам и не готовы к войне, и в таком же духе шлет в Берлин свои сообщения… И на здоровье! Тем лучше для нас… А когда пробьёт время — не миновать же войны, слишком сгустился воздух, — мы им покажем и нашу неготовность, и как мы расползаемся по швам… — Мне нравится тон, как ты с ним говорил… И всегда по-французски? — Всегда! Прежде он пускал в ход немецкий язык, но я неукоснительно отвечал ему всегда по-французски… Ты говоришь — тон? Друг мой, мягкий тон с этими господами недопустим. Чуть повышенная любезность — они понимают ее по-своему… Ага, значит, боишься! И норовят сесть на голову… Вернувшись в отель, Вовка замедлил шаги, подходя к номеру графини. Но не горело зелёным светом овальное окошечко, дверь была закрыта и вынут ключ. Вовкину грудь сжала ревность. Ревность без любви. Ревность собственника. Он постоял, ушёл к себе, но не мог спать. Сон бежал. Думал одеться и пойти к Ирме — не вернулась-ли? Но мешала какая-то гордость… А между тем Чечени вернулась спустя несколько минут вслед за ним. Вернулась от майора Ненадовича… 29. Египетские папиросы графини Пылкого серба захватило это приключение. В самом деле, какая-то загадочность во всём… И это упорное желание остаться под вуалью, и самое глубокое инкогнито, и запрещение выйти вместе, словом, что ни шаг — всюду натыкается на какую-то странную таинственность… Да, странную… И если предположить, что она из общества и муж её занимает видное положение, все же нет основания так тщательно скрывать свое имя. Ведь не проходимец же он, могущий ее шантажировать. Он офицер, командированный своим правительством в дружественную Россию с определенными полномочиями, и его красивый парадный мундир в кованых эполетах и в золотом шитье бывал далеко не последним на фоне нарядной вечерней толпы в посольствах и миссиях. Но этой Белой ночи майор нигде не встречал. А может быть и встречал. Но извольте угадать, раз эти черты, без сомнения красивые, задернуты паутиною вуали, как солнце тучей. И горела кровь, и весь Ненадович полон был этой незнакомкой. И, в конце концов, не все ли равно ему, кто она и что? И если она окажется искательницей приключений — какая-нибудь скучающая международная дамочка, многое видевшая, многим пресытившаяся, пусть так — не все ли равно? Если их встреча не будет одним только, ударившим по нервам эпизодом, а явится лишь первой главою — что ж, тем лучше!.. И он отодвинет на время свой отпуск. Майор не знал, как убить долгий летний день. Вечером придёт к нему Белая ночь. Шутка ли сказать — вечером! Истомиться можно одним ожиданием… Перед завтраком он сходил в посольство. Там он узнал из шифрованных телеграмм из Белграда, что далеко не все обстоит благополучно. Ничего определённого, никаких резких выступлений, но уже намечаются какие-то тревожные, правда, пока еще туманные предчувствия… Под самой столицею в Топчидерском парке схвачена целая шайка австрийских шпионов. Многочисленная банда арнаутов пыталась перейти границу у самого Призрена. Пограничная стража, или так называемые финансы, отбили нападение. Арнауты бежали, оставив несколько десятков «манлихеров». И каждая из этих винтовок — с клеймом венского арсенала… Приближался день годовщины Косовской битвы. Первой годовщины, которую можно отпраздновать уже на своей родной земле, потому что сербы отвоевали Косово у турок. Отвоевали через полтысячи лет. Праздник обещает особенную пышность. Съедутся на Косово поле и король Петр с сыновьями, и Пашич, все генералы и министры. Но в этот же самый день с бестактностью тупого, недалёкого человека эрцгерцог Франц-Фердинанд приурочил церемониальный смотр австрийским войскам в Сараево после боснийских манёвров. И сразу потускнел и омрачился для сербов их великий праздник… Вот что узнал в посольстве майор Ненадович. В мрачных думах возвратился он к себе. Его дорогая и прекрасная Сербия, если даже не в прямой логически сознаваемой опасности, то, во всяком случае, ясная лазурь тёплых, южных небес омрачилось кое-где легкими тучками. Но кто порукою, что эти небольшие тучки не вырастут вдруг в целое сонмище исполинских, вздутых, зловеще так шевелящихся грозовых туч?.. С усилием отогнал от себя серб эти мрачные мысли. Его потянуло на воздух, на улицу — хоть немного развеяться.