— Барон недавно вернулся откуда-то, застал телеграмму и полчаса назад уехал на Варшавский вокзал… 21. Флуг-ревизор Флуг исчез, не уехал, а именно исчез — такие люди исчезают — в отдельном купе, в вагоне международного общества. Он не любил никаких спутников, предпочитая находиться в единственном числе. Тронулся поезд навстречу гаснущим летним сумеркам болотистой равнины. Флуг зажёг у откинутого столика электричество и на готовых бланках — он имел их много — одну за другою писал телеграммы. Проводник сдавал их повсюду на остановках, в Александровской, Гатчине, Северской, в Луге. Бритый человек тусклыми глазами своими смотрел в окно. Резвились огненные искры, и тонул в ночной дымке равнинный пейзаж. Темными силуэтами проносились деревни. Флуг думал о своей неугомонной, бешеным темпом галопирующей жизни. И вся она — как этот мчащийся вдаль поезд. Ни минуты покоя, отдыха. Да и к чему? Он ненавидит покой! И чем больше скитаний, встреч и острого подъема нервов — тем лучше. В его распоряжении месяц. А сколько за этот месяц он должен объехать? С таким может соперничать только разве экран кинематографа. Варшава, Лодзь, Познань, Берлин, Вена, Будапешт, Белград, Константинополь. Оттуда морем в Салоники и через всю Сербию по железной дороге в Боснию. Из Сараево опять назад в Будапешт, Вену и Берлин. Оттуда — в Париж. На обратном пути он позволит себе роскошь побыть в пути лишние сутки, и от Рагузы сделать морское путешествие вдоль живописных Далматинских берегов… Все это вместе, чем не кинематограф?.. Во Пскове Флуг вышел в дорожной каскетке на платформу. Его поджидал какой-то господин… Обменялись двумя-тремя немецкими фразами. Поезд двинулся… Флуг разделся и лёг спать, заказав проводнику разбудить себя перед Вильно. Проводник, в темно-коричневой куртке, в усердии своём разбудил Флуга за целый час. Флуг успел тщательно заняться туалетом, побрился и вышел на Виленский перрон, свежий, сухой, обращая внимание своим высоким ростом и лицом не то актера, не то пастора, не то каторжника. Здесь его встретил тучный немец с заплывшими глазами и сигарой в зубах. Они отправились в буфет и под звон посуды и стук ножей просидели четверть часа. Немец показывал Флугу какие-то телеграммы и письма. Пробил второй звонок. «Заплывшие глазки» спрятали в большой, пухлый бумажник все телеграммы и письма, а Флуг, через подземный туннель, поспешил к своему вагону. И было время — поезд уже тихо тронулся… В Варшаве Флуг провел сутки. Но эти двадцать четыре часа стоили иных месяцев. Банкир из немцев предоставил ему свой чудовищный автомобиль, по крайней мере человек десять вмещавший. Да и сопровождавшая Флуга свита была такая же приблизительно. Большинство спутников — служащие местных фабричных контор и банков. Все эти, на первый взгляд чрезвычайно штатские господа, мирным, безмятежным делом занимающееся, походили на прусских лейтенантов и капитанов, только что снявших мундиры. При всем желании трудно было скрыть военную выправку. Вся эта компания носилась за городом, в окрестностях Варшавы. Правил автомобилем не шофёр, а один из «штатских лейтенантов». Особенное внимание обращалось на мосты. Иногда все слезали с машины, спускались к берегу, делая вид, что любуются панорамою великой славянской реки, и, осмотревшись кругом, нет ли чьих-нибудь любопытных глаз, делали пометки на складной «трехверстке». Затем, после трудов праведных, обедали все у местного богача, фамилия которого была то ли Шмидт, то ли Шульц, то ли Мейер. Но это неважно, потому что из десяти немцев, трое непременно окажутся с одной из этих фамилий. А важно, что варшавский Шульц-Шмидт-Мейер обладал восьмиэтажным домом, самым высоким во всей столице Польской, если не считать телефонной станции в целых четырнадцать этажей. Крыша дома Шмидта-Шульца-Мейера была плоская. Такая плоская, впору где-нибудь в Алжире или Египте. И Флуг любовался с этой крыши необъятным пейзажем. Долго любовался. И с таким же самым чувством, как в Петрограде на вышке «Семирамис-отеля». А следующим утром на крыше миллионера-немца закипела работа… Флуг подъезжал к Лодзи, этому уездному городу с населением в полмиллиона, прозванному «польским Манчестером». Еще не было видно города, казалось, ушедшего в землю, над равниною хаотической колоннадою поднимались многие сотни фабричных труб. Здесь Флугу устроили прямо помпезную встречу. Съехались на вокзале самые густые сливки немецкой колонии. И все это — громоздкое, самодовольное, пропахшее сигарами и пивом. И каждая такая фигура — ходячий миллион, по крайней мере, на самый худой счет. Были и дамы. Большеногие, большерукие, богато, но без вкуса одетые. Дамы забросали Флуга цветами. Один из фабрикантов порывался даже сказать краткую речь, но жена дернула его за сюртук, выразительно кивнув по направлению синей фуражки жандармского ротмистра. Словом, вышло так парадно и так торжественно, можно было подумать, что немецкую колонию города Лодзи осчастливил своим визитом, если даже и не сам кайзер Вильгельм, то, по крайней мере, — кронпринц. Но это были пока цветочки. Ягодки были впереди. Семь самых крупных миллионеров едва не перессорились из-за высокой чести приютить у себя важного гостя. Эта честь выпала двум братьям, пивным королям, королям в буквальном смысле, потому что фамилия их была Кениг. От вокзала, чрез Петровскую улицу, этот Невский проспект Лодзи, мчалась целая фаланга автомобилей с двадцатитысячной машиною в авангарде, на которую счастливые и сияющие братья Кениг посадили между собою Флуга. Евреи, старые и молодые, в длинных кафтанах, изумленно провожали глазами этот мчащийся, мотор за мотором, поезд. В лучшей гостинице города «Гранд-отель» немецкая колония чествовала Флуга обедом. Лилось шампанское, лились тосты… Братья Кениг ни на минуту не выпускали свою законную добычу и волей-неволей Флуг должен был сидеть между ними. Братья, похожие, как близнецы, ревновали друг друга. Каждому хотелось одному занимать гостя. Но никто не уступал, и они говорили вместе. Говорили то же самое, так как они были во всех отношениях близнецы. — Вот мы пьём шампанское, угощаем вас тонким обедом. Это исключительно ради такого высокого гостя! Что же касается нашего повседневного обихода, мы все живём здесь очень скромно. Да-да! Не из скупости, нет, а из принципа. Наш принцип: здесь, в чужой стране — доводить все расходы и траты до минимума. Зато, наезжая домой, в родную Германию, мы с лихвою вознаграждаем себя за временную диету в России. Там, у себя, мы живём широко везде: на курортах, в Берлине, в Мюнхене. Много тратим. Но мы знаем, что каждый пфенниг, каждая марка попадает в немецкие руки… Россия для нас — это колоссальный баран, которого мы стрижем, но которому мы вовсе не желаем золотить рога… Пусть она, Россия, возит нам свои денежки, это совсем другое дело… Так говорили братья Кениг, и Флуг вполне им сочувствовал. Глубокой ночью закончился обед, которым немцы, изменив своему принципу лодзинского воздержания, чествовали Флуга. Утром, эскортируемый своими добровольными адъютантами-близнецами, Флуг посетил некоторые фабрики. Дольше всего задержался он у мануфактурного короля Людвига. В Лодзи многое было связано с этим именем. Был квартал Людвига, улица Людвига, площадь Людвига и, наконец, фабрика Людвига. Громадное, из нескольких корпусов здание, с башнями, которые, по мнению Флуга, так и созданы для пулемётов, стояло посреди исполинского парка с гущами вековых деревьев. Парк обнесен был каменной, двухэтажной стеною. И все вместе: и эта фабрика, и этот дремучий парк, напоминали собою крепость… Людвиг, старый, величественный, отец двух сыновей, служивших в прусской гвардии и часто наезжавших к отцу, как школьник, желающий выслужиться, похвастался Флугу: — Какие у меня подвалы! И никто, кроме самых близких, посвящённых, не подозревает об их существовании. Руководили сооружавшем их наши инженерные офицеры, работавшие у меня в качестве мастеров. Людвиг не зря хвастал. Это были целые подземные галереи с изразцовыми сводами, гаражом для автомобилей, помещением для лошадей, скота и разных припасов, от хлебного зерна до орудийных снарядов включительно. Желая совсем очаровать гостя, Людвиг прибавил: — …А из своего кабинета я могу разговаривать по телефону с Познанью. Братья Кениг побледнели от зависти. Их телефонная проволока так далеко не убегала за пределы фатерленда. Она соединяла их пивоваренный завод лишь с первой германской станцией по ту сторону границы. Сущие пустяки!.. Флуг уехал в Берлин, пообещав мануфактурным, шерстяным, пивным и всяким другим королям: — Через две недели вы получите из Петрограда несколько пулемётов. Надо будет их хорошенько спрятать… — Почему же из Петрограда? — удивились немцы. — Вопрос?.. Потому что наш посланник получит их согласно международному праву, или вернее, международной любезности, без всякого таможенного досмотра. А из Петрограда уже будет легко переслать их сюда… Проводы Флуга пышностью и единодушием превзошли встречу… Опять вагон, только поменьше. Свой, немецкий. От быстрой езды его швыряло. Вечером поезд мчался над огнями Берлина, улицами, трамваями, омнибусами. И, словно укрощенный зверь, остановился вдруг на Фридрихштрассе как вкопанный. Флуг, выйдя с вокзала с маленьким ручным чемоданом, сразу очутился на перекрестке шумных, залитых светом улиц. Здесь его никто не встретил. Какая-то жирная особа с тупым нарумяненным лицом толкнула его: «Пойдём ко мне!» Он зашел в «Централ-отель», оставил свой чемодан, велел отнести его в свободный четыреста двадцать третий номер, а сам отправился в кафе и спросил себе порцию сосисок, ветчины и двойной бокал пива. Он проголодался. Надо подкрепить силы и — спать. А утром… Утром он увидит своего императора… 22. У императора Утром вылощенный, белобрысый кельнер подал в постель Флугу кофе. Настоящий немецкий кофе, где больше было молока, чем кофе. И все это из двух крохотных кувшинчиков выливалось в большую и тяжелую чашку, которой можно было бы проломить любой, самый крепкий череп. И за кельнером вслед — мальчишка, но уже самодовольный и наглый мальчишка-шассёр в куцей, до пояса, расшитой тремя рядами пуговиц куртке — принес две телеграммы. Одну от Ирмы Чечени, другую от Гумберга. Обе шифрованные. Телеграмма от «гусара смерти» была подписана цифрою «12». Псевдонимом же Ирмы Флуг выбрал фатальное число «13». Гумберг обещал, самое большее через двое суток, нагнать Флуга в Берлине и вручить ему похищенное у Агапеева. Отправлена была депеша из Вильно. Флуг поморщился. Слишком долго придется ждать. Это его задержит. Он хотел, если удастся, сегодня же ночью покинуть Берлин. Вооружавшись бумагою, карандашом и романом «Цвет цивилизации», Флуг занялся расшифровкою телеграммы Ирмы. Скучная работа. И текст довольно скучный. И хотя сообщения графини весьма и весьма не лишены ценности, он предпочёл бы из этих длинных, монотонных цифр вычитать хоть одно, ласкою и приветом дышащее, слово. Но такого слова не было. Вся телеграмма носила сухой, деловой, официальный характер доклада подчинённого своему шефу… Флуг, весь в чёрном — черный простой галстук, черный сюртук — спустился вниз, в парикмахерскую, вышел оттуда помолодевший, до глянца выбритый, и через десять минут пузатый, в красном жилете и в белом клеёнчатом цилиндре извозчик с какой-то нелепой меховой пелериною на плечах остановил свою коляску возле казарменного типа здания прусской архитектуры еще времён Фридриха Великого. Здание охранялось. У главного входа стояли две полосатые будки, и у каждой — по часовому. Рослые гвардейцы в касках, однобортных синих мундирах и по-летнему в белых парусиновых штанах. Какой-то штатский, по всей видимости, один из низших агентов, дружески беседовал с приземистым рыжеусым шуцманом, тоже в каске и тоже в парусиновых штанах. Увидев Флуга, шуцман вытянулся и, задрав щетиною обросший подбородок, отдал честь с той прусско-немецкой выправкою, которая нам всегда кажется неестественной, карикатурной. Его штатский собеседник учтиво приподнял шляпу. Флуга знали здесь… Знали его хорошо и внутри старого, казарменного типа здания. Но здесь для всех были одинаковы правила. Флуга повели в приемную. Повели, потому что за ним по пятам шел жандармский унтер-офицер. В приемной дежурный чиновник, поздоровавшись с Флугом за руку, тотчас же с непроницаемым, «чужим» видом спросил: — Как ваша фамилия и кем вы желаете быть принятым? Ничуть не удивленный бритый господин с тусклыми глазами ответил: — Моя фамилия Прэн. Американский подданный. Желаю быть принятым его сиятельством графом Ведлем. — Его сиятельство здесь. Будет сейчас же доложено. Соблаговолите присесть. Дежурный чиновник вышел, а Флуг остался в обществе жандармского унтер-офицера. Чиновник вернулся. — Пожалуйте наверх… В обширном круглом вестибюле с каменным полом жандармский унтер-офицер передал Флуга другому унтер-офицеру. Флуг вместе с ним поднялся на второй этаж. Прошли вдоль коридора с тяжелыми сводами и остановились у дверей с курьером, обшитым галунами и позументом. Курьер, пожилой, бородатый человек, ветеран Франко-прусской войны, поклонился Флугу, как знакомому, и как незнакомого спросил: