Тамара ездила по-мужски. И вот почему она была в невысоких лакированных сапожках с двумя, вместо одной, шпорами. Короткое черное платье, гладко охватывавшее фигуру, переходило в нечто близкое к шароварам, хотя это не были шаровары. Туго скрученный узел темно-рыжеватых волос увенчан был пришпиленным к нему плоским мужским котелком с плоскими полями. С улицы донеслось характерное цоканье копыт по мостовой. Барон Гумберг шагом въехал во двор. А за ним на Конквистадоре денщик Дмитрия, черноусый хохол Войтиченко. Барон, с подчеркнутой галантностью приподнял цилиндр, акробатическим движением перенеся правую ногу над седлом влево, соскочил обеими ногами на землю, не касаясь рукою ни лошади, ни седла. — Разрешите помочь вам, княжна? — Зачем? Видите — я по-мужски… А следовательно, должна обходиться без посторонней помощи. 18. Хлыст княжны Тамары И вправду, Тамара показала себя настоящим кавалеристом. Войтеченко хотел было опустить стремя. — Лэгче будэ, ваше сыятэльство… — Оставь, не надо! Разобрала рукой поводья и, высоко подняв ногу в лакированном сапожке, сама вдела ее в стремя и потом сразу, лёгким броском своего упругого девичьего тела, очутилась уже в седле. С красных вампирьих губ сорвалось: — Браво, княжна, браво! Осталась позади одна улица, другая. Всадники выехали на шоссе. От серого полотнища убегал по сторонам луг, а впереди темной синевою обозначался на фоне ясного неба сосновый лес. У дороги время от времени поднимались гранитные, пирамидальной формы обелиски. Это были «вёрсты», уцелевшие с Екатерининских времён, когда и в этих придорожных столбах сказывался монументальный, к бессмертию стремящийся век. — Как вы находите мою посадку, княжна? — спросил Гумберг, ожидая услышать комплимент и стараясь обеспечить его себе заранее: — В полку я считался одним из первых ездоков… Тамара лукаво-критическим взглядом окинула своего спутника. Гумберг был великолепен. Хоть сейчас прямо в аллеи Тиргартена, в чаянии желанной встречи с кайзером, тоже притворяющимся знаменитым кавалеристом. Цилиндр, визитка в обтяжку, застегнутая на две пуговицы, и умопомрачительный галифе, как шахматная доска — в белых и чёрных квадратиках. Гумберг ждал с нетерпением всяческих приятностей по своему адресу. Но Тамара с первых же слов охладила его: — Я буду критиковать… я сама езжу. И оба моих брата в коннице. — Критикуйте, я только этого и прошу, — хотя в душе он вовсе не желал критики. — Извольте. У вас неестественная посадка. Вы глотаете аршин… — Глотаю аршин?.. — Да, слишком стараетесь прямо сидеть. Нужна свобода всего тела. А в остальном — ничего… По двенадцатибалльной системе вам можно поставить восемь… Гумберг молчал надувшись. Княжна подняла своего гунтера в галоп. Гумберг поскакал за нею, и на галопе продолжая «глотать аршин». Тамара, увлекшись быстрой ездою, шпорила своего Конквистадора все энергичней, и галоп перешёл в карьер. Только воздух свистел кругом. Девушка раскраснелась. Каким-то вызовом, хмельным и буйным, горели зеленые глаза… И когда вспотевший, как черная бронза, Конквистадор, роняя с морды клочья белой пены, уже выступал шагом — лес был совсем близко, и с дыханием ветерка доносился острый аромат хвои, — барон заговорил: — Княжна, вы давно не видели Агапеева? — Дня три-четыре. Это я считаю давно. И он к нам не приезжал, и я эти дни в городе не была. А почему вы спрашиваете? Ведь вы даже незнакомы друг с другом? Гумберг загадочно улыбнулся. — Так… спросил… Вы, кажется, большие друзья? — Да, мы друзья, — ответила просто княжна. — Он очень милый и талантливый в своей области. — Говорят! Повсюду только и слышишь об его «Огнедышащем драконе». Он вам нравится? Не «дракон», нет, а сам Агапеев?.. — Я же вам только что сказала, что мы — друзья. А раз это так, значит, нравится… — Вы прикидываетесь непонимающей. Я имею в виду совсем не то. Он вам нравится как мужчина? Вы чувствуете в нем пол? Этот допрос начинал злить княжну. И она бросила: — Вот в вас я совсем не чувствую пола! Вы нечто среднее между мужчиной и женщиной… Довольны?.. Гумберг нахмурился под лоснящимся цилиндром, закусив свои подозрительно-красные губы. — Вы начинаете говорить дерзости! — Мой ответ стоит вашего вопроса. На каком основании вы так настойчиво допытываетесь? Нравится или не нравится он мне как мужчина. Ведь я же не любопытна знать, нравится вам или не нравится Бэби?.. Это уже не в бровь, а в самый глаз! Под кличкою Бэби весьма известен был один молодой светский шалопай, румянивший щеки и подводивший глаза. Гумберг почёл за благо отразить удар чистосердечным признанием — сердиться или делать вид, что сердишься, было бы хуже. И он воскликнул: — Бэби — одна прелесть!.. — натянуто-фальшиво прозвучало. Кони отмахивались головой и хвостами от наседавших мух, громадных, синих, жужжащих. Гумберг вспомнил — кстати, повод нарушить неприятное молчание… — У нас, да и у вас, на севере — это еще ничего. Но в жару, на юге, эти мухи — бич для лошадей! И я помню в Триполи, когда мы с Энвер-пашой, тогда он был только Энвер-беем, брали в плен итальянских кавалеристов: у каждого из них имелся особый султан из лошадиного хвоста, чтобы во время езды отгонять мух. — Вот как. Это для меня вдвойне ново. Во-первых, я ничего не знала про такие султаны, а во-вторых, неужели вы сражались против итальянцев? Ведь это же нарушение — как это называется в политике?.. Германия в союзе с Италией, насколько я знаю?.. — Да, но союз одно, а собственная политика — другое. И не в интересах Германии колониальный рост нашей «союзницы». — И много там было вас… германских офицеров?.. — В Триполи? Человек семьдесят. — Стыдитесь, барон! И лучше никогда об этом не говорите… — Наоборот, я горжусь! Мы, руководя всяким арабским сбродом, поколачивали эту опереточную армию… Арабы и турки, надо сознаться, большие художники по части всевозможных пыток. Я видел, каким пыткам подвергли они пленных берсальеров. В одном оазисе я сейчас вам скажу точно, в Занзуре, они устроили живую аллею смерти. По обеим сторонам тянулись кресты и на каждом — распятый берсальер… Вы себе представить не можете, какое это было драгоценное зрелище! Именно драгоценное! Такого развлечения не могут себе позволить в наш век все Вандербильды и Корнеджи, взятые вместе… Эти свисшие головы, эти окровавленные руки и ноги… Некоторые успели сойти с ума и выли, протяжно так… Это не был человеческий вой… И арабы плясали вокруг при свете факелов, а у одного берсальера… — Замолчите, барон! Слышите?!. Довольно этих гадостей! — оборвала его княжна. — Как вам не стыдно? Офицер избранного полка, вы, который на каждом шагу кичитесь вашей германской культурой, и вы смакуете все эти зверства? Она задыхалась и, несмотря на жару, побледнела. Ей неудержимо хотелось ударить хлыстом по этому красивому лицу, так ударить, чтоб кровавая борозда легла поперёк… И надолго легла… Гумберг увидел, что зашёл далеко. Надо помнить, с кем имеешь дело. Эти русские только и носятся со своей славянской сентиментальностью. — Княжна, вы не так меня поняли… Я сам не одобрял этих зверств. Но один в поле не воин. И осмелься я только выступить в защиту, эти дикие, чёрные обезьяны… Но Тамара не слышала. Ей физически противно было соседство Гумберга, тошнило от его сладких духов, и, круто свернув с дороги, подняв лошадь в галоп, она бросилась в лес. И только там, в прохладной тени косматых, протяжно гудящих верхушками сосен, догнал ее Гумберг. — Неужели вы сердитесь? Давайте заключим мир! — Мира не может быть между нами. Слишком по-разному смотрит каждый из нас на вещи, — ответила княжна строго и вдумчиво. — Ну, в таком случае — перемирие. И что за странная манера — заглубляться. Светские барышни должны скользить… А вы — углубляетесь. — В таком случае я не светская… Но бросим этот разговор. Я не желаю отравлять всю прогулку… Довольно… Здесь так хорошо в лесу… — Не правда ли? — подхватил Гумберг. — И поэтому я предлагаю нам спешиться и посидеть на траве… Княжна молча кивнула, торопясь скорей сойти с лошади, чтоб Гумберг не успел ей помочь. Он отвел коней в сторону, привязав их поводом к тоненькой молодой сосенке с так нежно шелушащейся желтыми пленками корою. Нет, положительно испорчена прогулка, думала Тамара с досадой. С каким удовольствием, будь она одна, легла бы на спину и, запрокинув руки за голову, ушла бы вся в созерцание далёкого неба, с тихо скользящим, как вата бледным, неустанно меняющим очертанием, облачком. И так лежать долго, без мыслей, без желаний… Хорошо… Не то явь, не то прозрачный сон… А тучки плывут и, медленно разрываясь, тают в чистой лазури… Но это в другой раз. А теперь надо чинно, поджав колени сидеть, на могучих корнях гигантской сосны и следить, как за собою, так и за своим кавалером… Гумберг с подчеркнутой церемонностью испросил разрешения закурить.