Он поднялся с тупым безразличием ко всему, надел котелок, не позаботившись даже выпрямить его и, не зная местности, побрел вдоль набережной. Идти пришлось конец немалый. Все клубился над рекою туман, и ползли немым хороводом косматые призраки, но становились воздушней и легче, и мертвенно-сизый рассвет медленно переливался в утро, обещавшее погоду и солнце. Агапеев брел наугад, без мысли, без желаний, отупевший какой-то весь. Вот уже и знакомые места. Он помнит зеленый дом на углу с вывеской «Виноторговля», помнит деревянный мост. Городовой в светлых жёстких усах с наспавшимся, красным и хмурым лицом, бросил подозрительный взгляд на человека в измятом котелке и с нетвердой походкою. Агапеев свернул на мост. Здесь уже стали попадаться люди. Мост как-то прозрачно грохотал под копытами. Завыла сирена автомобиля. Спешили в город из загородного сада запоздавшие гуляки. Два-три помятых женских лица по привычке стрельнули подведенными глазами из-под широких вызывающих шляпок… Попался грязный и шершавый ночной «ванька» с такой же, как и сам, немытой и нечищеной пролеткой… Самому элегантному экипажу не обрадовался бы так Агапеев. Расцеловать был готов… «Ванька», нахлестывая свою клячу, медленной рысцою, трюх-трюх, волок, не вез, а именно волок через весь Каменноостровский своего клюющего носом седока. Агапеева разморило, как после кутежа. Да разве добрая порция снотворного не была своеобразным кутежом? Он дремал… У себя в номере Агапеев свалился и крепко спал до полудня… И спал бы еще, но его разбудили… Он сердито вскочил с кровати, отпер дверь и плюхнулся назад в постель, закрывшись одеялом до горла. На пороге с готовым, учтивым извинением обрисовалась фигура молодого офицера. — Я думал, что вы бодрствуете. И если б знал… — Ничего… Пожалуйста, садитесь. Это я должен извиняться… Второй час… Офицер, сказав несколько любезностей, вполне, впрочем, искренних по адресу Агапеева, смелыми полетами которого ему приходилось не раз восхищаться, приступил к цели своего визита: — Я обеспокоил вас от имени вам несомненно знакомого, это имя полковника Шепетовского. Он обещал одному лицу с высоким положением представить вас, чтобы вы лично продемонстрировали все ваши относящиеся к «Дракону» чертежи и рисунки, сопровождая соответствующими пояснениями. Если вы сегодня свободны между… Офицер осёкся, до того поразил его Агапеев своим видом. Приподнявшись на локте, знаменитый авиатор, бледный, с ужасом, округлившим его птичьи глаза, смотрел на молодого офицера. Смотрел, как столбняком объятый… 17. Барон с губами вампира Барон Отто Гумберг еще этой зимою появился на петроградском горизонте. Другой барон, значительно старше и с более трудной и длинной фамилией — Крейцнах фон Крейцнау — взял Гумберга под свое покровительство. Барон Крейцнах занимал видный пост, имея к тому же большие связи, и немудрено, что молодой человек попал сразу в общество, перезнакомившись с военной и штатской молодежью гвардейских частей и так называемых «элегантных канцелярш». Но барона Гумберга тянуло к военным и преимущественно кавалерским кругам. Объяснял он это любовью к конскому спорту и своему собственному, совсем недавнему кавалерийскому прошлому. Настолько недавнему, что под изящным штатским платьем, — Гумберг, надо отдать ему справедливость, одевался с подлинным, для немца в особенности, изяществом, — угадывался сразу германский офицер. Но это не была типичная прусская, аршин глотающая, вымуштрованность… Наоборот, во всей повадке и манере Гумберга было что-то скорей женственное, хотя в этой женственности с первого взгляда чувствовалась мужская выносливость и сила… Светлый блондин с тщательным пробором жиденьких волос и низко подстриженными усами Гумберг четкой правильностью своего лица напоминал греческого божка. Скорей всего, молодого Гермеса. Но было в этом прусском Гермесе что-то отталкивающее, портившее его красоту, красоту несомненную. Что-то ледяное, нечеловеческое, скорее звериное было в блеске его холодных и, если не всматриваться в них, красивых больших глаз. На лице, бледном особенной здоровой бледностью, ярко и беспокойно алели очерченные с изысканной правильностью губы. И что-то вампирье было в них. И не всякий сказал бы сразу, тронуты они какой-нибудь жирной губной помадой, осталась ли на них еще невысохшая кровь, или такие уже они от природы у него ярко-красные? Скорее женский рот, чем мужской. Но портили его сухие, жёсткая линии, расходившаяся от углов. При своём небольшом росте Гумберг отличался редкой пропорциональностью фигуры, и поэтому не было впечатления маленького человека. Он душился какими-то сладковатыми, чересчур сладковатыми, пряными духами. И на вопрос какой это запах, отвечал: — Это восточные духи. Таких нет в Европе… И действительно не было. Что общего имел барон Гумберг с Востоком?.. По его словам, он был два года инструктором в турецкой армии, а затем дрался в её рядах против итальянцев среди песков Триполитанской пустыни. Можно было дать ему и двадцать четыре года, и все тридцать пять — такой неуловимостью отличалось это лицо без возраста. Сегодня молодое, а завтра пожившее весьма и весьма. И трудно было сказать, в зависимости от чего именно так резко менялся барон Отто Гумберг. В каком полку он служил у себя в Германии? Гумберг молвил с гордостью: — В «Гусарах смерти». Говорил правду. Охотно показывал фотографию со своим изображением в расшитой белыми шпурами венгерке и в мохнатой медвежьей шапке с белым черепом и двумя, крест на крест, белыми костями. Зачем он приехал в Петроград? И на какие живёт средства? Никто этим не интересовался. Да и не было ни охоты, ни времени интересоваться. Какое кому дело, раз на нем всегда все самое дорогое с иголочки? Бумажник набит деньгами, и обладатель его не стеснялся в расходах. Где он жил? Штаб-квартирой его был номер одной из первоклассных гостиниц. Но Гумберг часто уезжал к своим родственникам в Остзейский край, живал по нескольку дней в столичных пригородах по Варшавской, Царскосельской и Прибалтийской дорогах, а иногда отлучался в Финляндию. Он имел знакомых и в том полку, где служил Дмитрий Солнцев-Насакин, брат княжны Тамары. Он обнаруживал большой интерес к строевой службе. Ранним утром, зимою, когда было темно, Гумберг являлся в манеж смотреть сменную езду. Всадники, друг за другом, то галопом, то рысью носились вдоль стен под наблюдением сменного офицера. И крупные, сильные лошади густо «дымились» молочным паром. Туман заволакивал весь манеж, и всадники чудились призрачными… Он восхищался рубкою наших нижних чинов и офицеров, сознаваясь, что у них, в Германии, это, как и многое другое в русской коннице, к сожалению, далеко не на такой высоте. С каким-то наивным цинизмом удивлялся он человеческим отношениям русского офицера к солдату. — У нас подобная мягкость недопустима. Нижнего чина следует держать в ежовых рукавицах. Мне самому часто приходилось гонять смену, и я не выпускал из рук бича. И если я оставался недоволен посадкою или прыжками через барьер, я хлестал солдат бичом, и так ловко, что рассекал им рейтузы. Иначе нельзя! Необходима самая суровая дисциплина… Не встречая в своей откровенности поощрения, Гумберг умалчивал и об остальных своих — да и не только своих, все они так у себя поступали — художествах. Он мог бы порассказать, как господа, ротмистры и лейтенанты в медвежьих шапках с черепами, вешали солдатам на грудь торбу с навозом, перешибали кулаком барабанные перепонки и, глумясь, заставляли начисто вылизывать языком грязный пол в казарме… С особенным, смакующим наслаждением производились все эти издевательства над поляками и эльзасцами. При желании Гумберг умел быть и тактичным, и вкрадчивым. Эта вкрадчивость помогла ему в обществе… Дмитрий Солнцев-Насакин ввел его в свою семью. Отец не выходил к нему. Он вообще редко выходил к кому бы то ни было. Княгиня-мать, доброе, тихое и кроткое существо, относилась к Гумбергу безразлично. «Раз Дима хочет (а Дима был её божком и любимцем), пусть бывает»… Тщеславный, падкий до всего, что связано с древностью рода и титулом, Гумберг любил напоминать при всяком удобном случае, что его предки — рыцари крестовых походов на языческую Литву. И при этом замечал, с одной стороны с грустью, с другой — кичливо, что дальше предки династии Гогенцоллернов — герои еще первых Крестовых походов на Святую землю, и что они, Гогенцоллерны, едва ли не самый древний род во всей Европе. Тогда младший брат Дмитрия, Василий, армейский улан, приехавший домой в гости откуда-то из Царства Польского, развернул перед Гумбергом родословное древо Солнцевых-Насакиных. Этот громадный картон Василий в течение двух месяцев, по нескольку часов, изо дня в день, вычерчивал лежа. И он доказал барону, что Солнцевы-Насакины — прямые потомки Рюриковы и род их старше Гогенцоллернов по крайней мере лет на двести. Род, насчитывающий нескольких святых и многих удельных князей. Гумберг проникся каким-то благоговением и стал особенно дорожить честью знакомства с этим «историческим» домом. В княжне Тамаре он побуждал любопытство, смешанное с каким-то необъяснимым отвращением. Но кокетничать с ним было ей в удовольствие. Вообще она любила завлекать. Ей нравилось дразнить мужчин, читать в пожатии руки, в глазах, в горячей, хлынувшей в лицо краске — желание… Оставшись как-то с княжною вдвоём, Гумберг подарил ее откровением: — Женщин я терпеть не могу… Я их презираю. Но вы мне нравитесь. Вы — первая… И осмотревшись своими звериными глазами, нет ли кого поблизости, Гумберг кошачьим движением прыгнул к ней. — Слышите, вы — первая! — Вот как! Значит мне надо преисполниться гордостью, что мне выпала честь обратить вас на путь истинный. — Почему истинный… Дело вкуса… — Верно… Вкусы бывают разные… — И в зеленоватых глазах Тамары он увидел жгучую, оскорбительную насмешку. Он закусил губы и молча отошёл, холодный, погасший. Он хотел наладить добрые товарищеские отношения, но Тамара была настороже. Раз как-то позднею весною княжна проговорилась, что любит кататься верхом. Но брат днем занят в полку, вечером ездит в город к невесте, маркизе Реале, и не может быть ей кавалером. Да и вообще братья — какие же это кавалеры?.. Гумберг поймал ее на слове. — В таком случае, покатаемся как-нибудь вместе? — Покатаемся… Отец, пожалуй, был бы против этой совместной прогулки своей дочери с молодым человеком, которого он упорно не замечал у себя в доме и который к тому же был немец. А немцев старый князь терпеть не мог! Он не служил никогда ни одного дня на правительственной службе из упрямого нежелания когда-нибудь и где-нибудь подчиниться начальнику-немцу. — Чтобы я, потомок святой Ольги и Владимира Мономаха, гнул спину перед каким-то проходимцем из Риги или Митавы? Слуга покорный… И князь часть дня проводил в халате, другую часть — в кожаной охотничьей куртке, а вечером, при керосиновой лампе — электричества у себя в кабинете он не терпел — гусиным пером писал свои воспоминая. Но отец уехал по каким-то делам в Москву — выбирался он из дому редко, и это было целым событием — и осмелевшая княжна, уже готовая, в костюме и с хлыстом, поджидала на дворе усадьбы лошадей и с ними — Гумберга. Он должен был ехать на лошади Дмитрия, а Тамара на гнедом, рослом гунтере брата — у него их было два — Конквистадоре.