Гость в буквальном смысле слова исполнил просьбу и, минуя всякие афоризмы — свои ли, чужие ли, твердо, крупно и четко вывел посредине белого, обрамлённого виньеткою листа: «Э. Флуг». Среди этих «рыцарей пьяной библии» обращал внимание своей громадной огненной бородою мужчина средних лет в дымчатых очках, куривший типичную бюргерскую «файку». Окружающие называли его господином профессором. И в самом деле, это был профессор одного из наших южных университетов — Карл Августович Зе-земан. Он приходился дальним дядюшкою Гогайзе-лю и приехал к племяннику погостить на недельку, с тем дабы, вернувшись к экзаменам со свежими силами, основательно резать этих «русских свиней», что доставляло всегда почтенному профессору великое удовольствие… Гогайзель гордился своим учёным дядюшкой. Он советовал Флугу: — Побеседуйте с господином профессором… Человек колоссального ума и колоссальных знаний!.. А главное, может рассказать вам кое-что о наших колониях вдоль юго-западной границы. Кстати, вам не приходилось ревизовать эти колонии?.. — Нет, не приходилось. — Вот видите… Новых Америк почтенный профессор не открыл Флугу. И без него знал Флуг все о немецких колониях нашего юго-запада. Знал понаслышке. Профессор же, поминутно обсасывая свои покрытые белой пеною густые, лезшие в рот усища, рисовал ему очевиднейшие картины и в таких отрадных красках, что сердце каждого доброго немецкого патриота должно было трепетать от восторга… — Вы думаете, лучшая земля принадлежит местным польским помещикам?.. Ничего подобного! Самые тучные нивы, самые жирные луга, самые громадные участки корабельного леса, все это в руках наших колонистов! — с гордостью говорил профессор Зезе-ман. — Каждая усадьба — это небольшой, обнесенный каменной стеною форт, обращенный своими бойницами и амбразурами на восток… В планировке этих колоний принимал участие наш генеральный штаб… Они группируются концентрическими кругами, расходясь от главных стратегических пунктов! Громадные конюшни, в которых могут поместиться целые эскадроны. И такие же, если не больше, сооружения под землею. Там можно прятать запасы снарядов, пулеметы, аэропланы… И даже полевые орудия… Какая организация! В каникулярное время я обходил эти колонии пешком… В таком, знаете, альпийском костюме, шерстяные чулки до колен, мешок за плечами и палка с железным концом… Душою отдыхал в беседе с колонистами. Здоровый, крепкий народ, в большинстве наши отставные унтер-офицеры. А сыновья их служат в германской армии… Какие ясные, трезвые головы! Какой патриотизм! Делая паузы, господин профессор тянул из своей кружки, проводя и языком, и губами по мокрым усам. Он долго еще рисовал бы своему собеседнику все прелести колоний юго-западной границы, но Флуг спешил. — Постойте, — сказал Гогайзель. — Мы должны все осушить единым духом наши кружки в честь кайзера Вильгельма! Осушить «единым духом» никому не удалось — слишком велики были кружки, да и многие успели основательно уже нализаться. Но тост получился шумный, и немцы кричали «хох!». Хозяин проводил почётного гостя, лично помог ему сесть в автомобиль и, захлопывая дверцу, еще раз пообещал завтра же начать работы. Флуг вернулся в отель во втором часу ночи. Он жил в одном коридоре с графинею Чечени и, думая, что она еще не спит, хотел повидаться с нею. Над белой дверью, словно чей-то бессонный глаз, светилось зелёным огоньком овальное, в виде небольшого эллипсиса, окошечко. Это показатель, что в номере не потушен свет. Флуг ударил концом трости в дверь. Дверь немедленно распахнулась. На пороге стояла графиня, бледная-бледная. — Вам не по себе, нездоровится? — спросил Флуг. — Ах, я расстроена!.. — Что случилось?.. Можно к вам? — Можно… Флуг вошёл, притворив обе двери. — Ну?.. — Снимки исчезли. — Как исчезли? Не может быть! — Увы, это именно так… Я провела вечер у княгини Долгошеевой и по какой-то невероятной оплошности забыла сделать то, что я всегда делаю, — закрыть дверь и взять с собою ключ. Флуг кусал губы. — Непростительная бабья рассеянность… Дальше?.. — Дальше… Кодак был на письменном столике… Несколько минут назад, вернувшись от княгини, я заглянула в аппарат и… катушки с пленками не было на месте… Я позвонила горничной, спрашиваю… Никто, говорит, не входил в мою комнату. По крайней мере, она никого не видела. Но самый факт похищения налицо. Не могла же катушка исчезнуть сверхъестественным образом… — Я думаю!.. Чудес нет на свете… Флуг смотрел на нее тяжёлым, недобрым взглядом. — Безобразие!.. И это вы так опростоволосились? Вы?.. Ирма Чечени, подарившая Австрии Боснию и Герцеговину! Но весь ужас в том, что за вами следят и, главное, мы не знаем — кто? Теперь вы будете на большом подозрении. У вас подрублены крылышки. Вы разгаданы. Понимаете — расшифрованы!.. И если вас не арестуют и не вышлют, то для того лишь, чтоб незаметно следить за вашим дальнейшим поведением… И, как назло, у меня создалось новое, более тонкое и ответственное для вас поручение! Но рисунки и чертежи «дракона», чёрт побери… Это посущественнее фотографий… — Рисунки и чертежи у него в номере… — Необходимо завладеть ими! Но ни в коем случае не выкрасть их. Это опасно. Я уже придумал кое-что. И успею завтра до отъезда еще сделать соответствующее распоряжение. Посылайте мне ежедневно телеграммы. А теперь я отниму у вас полчаса… Надо переговорить еще о многом… 15. Вовка действует Арканцев, уже в силу привычки и условий дворянски чиновничьей жизни своей, любил вкусно и тонко поесть. Но кухня и повар в обиходе его не играли значения. Он почти не пил вина или пил очень мало. Курил хорошие сигары, но мог обойтись и без сигар. Все и вся знающая петроградская сплетня, при самом пламенном желании своём, не могла клеветать на женщин, близких Арканцеву, потому что или таковых совсем не было, или он обставлял свои романы слишком уж шито-крыто, искусно пряча концы в воду. Словом, это был человек уравновешенный, спокойный, бесстрастный. Так, по крайней мере, казалось многим. На самом же деле у Арканцева была одна страсть, благородная, тонкая. Это любовь, заставлявшая сладостно биться его бюрократическое, как часовой механизм, сердце, — любовь к старинной живописи и коллекционерству картин. Но выходило это у Леонида Евгеньевича скромно, тихо — для себя. Именно — для себя. Он никому не навязывал своей страсти к потемневшим от времени холстам, не кричал об этом, подобно другим сановникам, занимающимся коллекционерством больше из снобизма или соображений карьерного свойства, чем по призванию. Ежегодно Арканцев покупал на несколько тысяч картин. Покупал с разбором и вкусом. Эти благоухающие «валуевские» бакены отлично были знакомы и евреям — торговцам в Александровском рынке, и антикварам покрупнее, занимающим целые бельэтажи на бойких и шумных улицах. В этом мире Леонид Евгеньевич пользовался известностью. Уже весь громадный кабинет его был увешан картинами. И в других комнатах — рама к раме, холсты всевозможных величин. II некуда было вешать, а он все покупал, и не хватало воли удержаться, поставить наконец точку. А между тем во всем остальном он обладал характером изумительной твердости. Торговцы картинами часто обжигались на нем. Разлетится этакий шустрый господин: — Ваше превосходительство! Только для вас и берёг как зеницу ока. Жемчужина! Извольте посмотреть! Рубенс, настоящий Рубенс!.. Леонид Евгеньевич, вооружившись очками и, по близорукости, водя благообразным носом своим по темному холсту, из которого неясно проступала сливочно-розовая жирная, как у мамки, грудь, через нисколько минуть переводил свой «фарфоровый» взгляд на шустрого господина, явно покушавшегося на его карман. — Милейший… Унесите эту дрянь… — Как дрянь? Помилуйте, ваше превосходительство… Чистейший Рубенс… Одни телеса чего стоят!.. — Вот именно, в данном случае ровно ничего не стоят. Ни рисунка, ни формы, ни тона… Подделка! Грубая подделка. Освободите меня от этой… мазни… Провести Арканцева было не так уж легко. Зато с каким наслаждением уходил он в созерцание нового, действительно стоящего приобретения. Вот и сейчас, в это воскресное утро, — не надо спешить в министерство — он любовался портретом в ореховой золоченой раме, прислонив его к спинке монументального кожаного дивана. На письменном столе задребезжал телефон. Арканцев с недовольной гримасою снял трубку и нарочно измененным голосом спросил: — Кто изволит говорить? — Здравствуй, Леонид Евгеньевич. Не притворяйся, пожалуйста, Герасимом. Это я, Криволуцкий. Можно к тебе сейчас приехать? — Дело? — И даже очень — дело!.. — Приезжай… Через десять минут Вовка входил в кабинет. Леонид Евгеньевич стоял на коленях перед мужским портретом молодого гусара двадцатых годов, с отважным взглядом, энергичным поворотом головы и мятежной копною волос. — Поди сюда, Вовка! — не меняя позы и не оборачиваясь окликнул Арканцев. — Гляди! Настоящий Кипренский. Тут уже никаких сомнений. Эта горячая живопись. Эта сила и размах Рубенса, и тончайшее благородство Ван-Дейка. Сколько романтизма! Какой взлёт! Наверное, один из героев Бородина… Потом брал Париж, в пятнадцатом году, а затем, почём знать, быть может, попал в декабристы… — Действительно, хорошая вещь, — согласился Вовка, знавший толк в живописи. — Поздравляю. Сколько? — Угадай! — По случаю… Рублей… рублей двести? Арканцев поспешно встал с колен и, гордый своей любительской удачею, бросил с вызовом: — Семьдесят пять, мой друг… Семьдесят пять! — Гроши! Вдвойне поздравляю…