— Почему вас так интересует площадка?.. — Потому что я люблю природу… Я велю поставить здесь столик, и мы будем здесь с вами завтракать, пить чай, обедать и любоваться… Опять говорю глупости… Он рассмеялся металлическим, неприятным, скрипучим смехом, подошёл близко к графине и прямо в лицо ей сказал шёпотом: — Я хочу устроить здесь радиотелеграфную станцию! — Возможно ли это? — Легче лёгкого… В парижском «Семирамис-отеле» наша станция уже с февраля чудесно работает… И даже Эйфелева башня, это дурацкое сооружение, ничуть не мешает… — Но как это практически осуществить? — Опять-таки легче лёгкого!.. На некоторое время по случаю ремонта «висячий сад» закрывается для публики… Оборудование станции возьмёт на себя электротехнический завод Гогайзеля… Сам Гогайзель в своём недавнем прошлом командовал ротою электротехнического батальона в Кенигсберге… Большинство мастеров и главных рабочих — наши же немцы и все это испытанные верноподданные кайзера… Эта площадка будет опоясана металлической решеткой, а вдоль решетки я велю поставить побольше тропических растений… Таким образом, небольшая станция-кабинка будет скрыта от чужих, любопытных глаз и никому не покажется странным появление высокого металлического стержня над этой кабинкой… Объяснение самое простое — громоотвод!.. На крышах немецких фабрик в Лодзи таких «громоотводов» пять-шесть, и никому это не кажется странным, ибо все остальные фабричные крыши, словно спины гигантских ежей, утыканы множеством бутафорских громоотводов… Я не люблю откладывать… Я сейчас же переговорю с директором… Флуг, подойдя к ступенькам, крикнул вниз: — Эй, кто там!.. Позвать сюда господина Шнейдера!.. Через две-три минуты объемистый директор, отдуваясь, влезал на площадку. — Вот что, милейший… Подите же сюда… Флуг отвёл его в сторонку. Графиня из приличия отвернулась, уйдя в созерцание полосы взморья, то гаснущей, то вспыхивающей серебром. Флуг говорил с директором властным приказывающим тоном. Шнейдер покраснел весь. — Но ведь это же громадный риск… Я должен подумать!.. — Никаких размышлений! — Господин Прэн… Я не могу сам решить… Я должен посоветоваться с его сиятельством, господином министром… — Никаких совещаний! В данный момент я здесь министр… — Но позвольте… Прэн с искаженным лицом схватил господина директора за плечи и так потряс, что Шнейдер весь налился кровью… — Послушай ты, каналья!.. С тобой надо говорить другим языком… Человеческого ты не понимаешь… Слишком зазнался и разжирел, получая двадцать четыре тысячи марок в год… Тебя зачем прислали сюда?.. Чтоб ты размышлял, советовался? Беспрекословное повиновение — вот твое дело! А если будешь фордыбачиться, я сегодня же дам телеграмму, тебя сместят и пришлют на твое место другого, который будет более покладист… В самом деле, вошёл в роль независимого директора?.. Ну что ж ты молчишь?.. И Флуг отпустил наконец директорские плечи… Господин Шнейдер перевёл дух. — Не надо телеграфировать… Приказывайте… — молвил он с покорностью. — То-то… Вы забыли, сударь, что вы солдат великой армии… Солдат, несмотря на ваше брюшко и директорский смокинг… Забыли, и я готов извиниться, что не совсем-таки нежным образом напомнил вам о вашем долге немецкого патриота… Шнейдер, еще не придя в себя, виновато молчал. — Так слушайте же… Сегодня вы объявляете здесь ремонт. Никого сюда не пускать!.. А с утра начинается работа… Я пришлю сюда верных людей… Они будут у вас на полном пансионе… Им нет времени отлучаться для обеда и завтрака… Чтоб я не слышал жалоб… Отпускайте им побольше пива… И не местной бурды, а настоящего, мюнхенского… Поняли? — Понял… — Вы человек занятой, я вас больше не задерживаю… Ступайте… Загипнотизированный этим начальническим, приказывающим голосом, Шнейдер, тряхнув стариною, чисто по-военному, в три приема, сделав поворот, удалился. Флуг встретил улыбку графини. — Я кусала губы, чтоб не расхохотаться… Вы нашего бедного директора вогнали в священный страх и трепет. — Иначе нельзя… Это дисциплина… Железная дисциплина, необходимая в нашем деле… И попробуй он дальше возражать, я швырнул бы его вниз головою с этой площадки… Кончено!.. Теперь он будет как шелковый… А вы, графиня, дайте мне ваш «кодак», и я займусь проявлением драгоценных снимков… Не успел Флуг сойти вниз, ему доложили, что его зовут к телефону… Переговорив из своего номера, Флуг поспешно уехал. Уехал, сказав Ирме: — Ни минуты свободного времени!.. Должен сейчас быть на одном важном заседании… Возьмите аппарат к себе… И если я не успею проявить и сделать отпечатки — весьма может статься, что я завтра же покину Петроград… этим займется другое лицо… Флуг был на заседании, успел заглянуть еще кой-куда и только в десятом часу вечера таксомотор повез его на окраину, вдоль широкой, застывшей под дыханием светлой прозрачной ночи реки… В одном месте булыжная мостовая переходила в ровную асфальтовую набережную. За монументальной чугунной решеткою, в глубине такого же асфальтового двора, поднимался четырёхэтажный корпус электротехнического завода Гоганзеля… Работы давно кончились… Темно было в многочисленных окнах по фасаду, и не курились дымом высокие, поднимавшиеся к бледным небесам трубы. Во дворе, сбоку, стоял двухэтажный особняк владельца. Таксомотор остановился у освещённого двумя молочными шарами подъезда. Старый лакей во фраке ответил Флугу по-немецки: — Господин Гогайзель в «погребке Фауста»… С ним еще несколько друзей… Вас ждут… Лакей провел гостя через анфиладу комнат, убранных с тяжеловесной богатой роскошью, и с картинами из немецкой жизни и кисти немецких художников. Где-то в глубине дома пришлось спуститься по витой, чугунной лестнице. Доносился громкий, самодовольный хохот нескольких голосов. Лакей распахнул дверь, и Флуг вошёл в «погребок Фауста». За крепкими дубовыми столами сидели в облаках табачного дыма хорошо одетые люди. И перед каждым — исполинская, тяжелая каменная кружка. «Погребок Фауста» был чем-то средним между сталактитовым гротом и одной из пивных, сохранившихся еще в Нюрнберге и Дрездене, чуть ли не с пятнадцатого века, во всей своей неприкосновенности. Гогайзелю надоело бражничать со своими друзьями в обычных условиях ресторана, или в своей собственной громадной столовой. И вот появился «погребок Фауста», обошедшийся заводчику в несколько десятков тысяч… Но что ему десятки тысяч, раз отъевшийся на русских хлебах Гогайзель ворочает миллионами… Дубовые столы, подлинные, прожившие немалый пятисотлетний век, столы немецких кнейп, перекупленные от владельцев втридорога и привезенные в Россию. Стены расписаны известным берлинским художником Зоммером, специалистом по части декоративных панно, иллюстрирующих служение Бахусу. Толстые, медно-красные голые мужики, сидя верхом на бочках, поднимали кверху пенящиеся кружки. Женщины, таких же монументальных размеров и тоже голые, медно-красные, с тупым, животным бесстыдством кокетничали с этими, оседлавшими бочонки с пивом «кавалеристами». С ноздреватого, неправильного потолка спускались к таким же неправильным углам конусы каменных сталактитов. И средь них запутались какие-то чудовища, летучие мыши, головастики, гномы, лягушки, нетопыри. И у всей этой нечисти — громадные электрические глаза вспыхивали синими, красными, зелеными и желтыми огнями. Вот в какой обстановке насасывались мюнхенским пивом, дымя сигарами и трубками, Гогайзель с его гостями. Флуг встречен быль шумно и радостно. В облаках табачного дыма замелькали тяжёлые готические кружки и слышалось отовсюду «хох!». 14. «Рыцари пьяной библии» Новому гостю мигом, с поспешной предупредительностью, подвинули ящик сигар, и перед ним выросла кружка, опоясанная барельефом из жизни ландскнехтов. Было какое-то неизменное изречение заостренными буквами, а свинцовая крышка герметически сохраняла свежесть, вкус и запах доброго мюнхенского пива. Гогайзель, румяный, светлоусый гигант с маленьким черепом и мясистым бульдожьим лицом, подсел к Флугу. — Скоро в путь, наш уважаемый гастролёр?.. — Пожалуй, завтра, даже наверное завтра! А вот что, любезный Гогайзель… И под говор всех остальных Флуг изложил хозяину свой план относительно радиотелеграфной станции. Гогайзель кивал головой. — Натурально! Чем Петроград хуже Парижа? Чем он хуже Брюсселя и Антверпена? Там везде имеются наши радиостанции. Почему же здесь нет?.. Это значило бы, ха-ха, незаслуженно обидеть Петроград! Что касается арматуры и прочего, мы это в несколько дней оборудуем. А вот относительно кабинки придется к моему другу Кнабе. Знаменитая фабрика переносных бетонных домов, бараков, пакгаузов. У него такие громадные поставки, что от щедрот своих он, как добрый немец, соорудит нам чудесную кабинку в лёгком павильонном стиле. Итак, решено. С завтрашнего дня начнутся работы. А теперь соблаговолите расписаться в «пьяной библии». — Это еще что?.. — Ха-ха-ха! — громко, самодовольно рассмеялся Гогайзель. Тряслись его красные, жирные, пивом налитые щеки, вздрагивал объемистый живот. — Господа, наш почтенный гость не знает, что такое «пьяная библия»?.. Любезный Штурман, передайте-ка ее сюда… Штурман, худой и рыжий, весь рыжий, до ресниц и бровей включительно, протянул хозяину большую, в солидном кожаном переплёте книгу. — Вот она, пьяная библия! А все мы здесь, собирающиеся под этими сводами, «рыцари пьяной библии»… Флуг перелистывал книгу. Были совсем чистые страницы. Но многие уже записаны разными почерками, далеко не всегда трезвыми. Недаром же это была пьяная библия! Одни скромно ограничивались автографами, другие переписывали изречения и цитаты великих немцев, начиная от Момзена и кончая Бисмарком. Но и у таких светил, как Момзен, брались напрокат все подлейшей тенденциозности афоризмы вроде следующего: «Славянские головы настолько тупы, что истину необходимо вбивать в них ружейными прикладами». Были рыцари, щеголявшие афоризмами собственного измышления. Боже милостивый, что за «литература»! Эти афоризмы — двух родов. Одни блистали глумлением и бранью по адресу России и русских, другие же являли собою сплошную похабщину. Что ни слово — самая грубая непристойность, порожденная оскотинившимися от пивных паров мозгами… Каждая страница сопровождалась виньеточной рамкою, тонко и с необычайной кропотливостью исполненной пером… Содержание виньеток — совсем под стать украшавшему страницы тексту. Либо голая тяжеловесная порнография без юмора, без артистического изящества, либо порнография, переплетенная вместе с самым оголтелым кощунством… Виньетки всех пятисот страниц рисовались изо дня в день в течение двух лет голодным талантливым — талант чувствовался в каждом штрихе — рисовальщиком Зонтагом. Его пригрел господин Гогайзель. В течение двух лет почтенный заводчик содержал своего бедного соотечественника и платил ему небольшое жалованье… Зато во всей обильной петроградской колонии никто не мог конкурировать с Гогайзелем. И у других были «пьяные библии», но такой пьяной библией, как у Гогайзеля, не мог никто похвастаться. Ни у кого не было такого обилия автографов, а самое главное, таких виньеток. Правда, эти рисунки — их можно было рассматривать в лупу — стоили художнику потери зрения. Но, подумаешь, велика важность, что какой-то Зонтаг начал терять глаза, если этой потерею он возвеличил «пьяную библию» Фридриха Гогайзеля! — Распишитесь! — предложил хозяин.