Психолог описывал их признаки; говорил, что эти люди обесценивают достижения и чувства. Ядовито шутят и могут унизить на публике. Замечают радостно каждый промах и тут же оскорбляют. Выуживают информацию, передают другим и сами используют для того, чтобы больнее ударить потом. Заставляют оправдываться и считают, что им должны. Должны – и все тут… И от таких людей надо защищаться; а лучше всего – уходить. Нет смысла терпеть такое отношение. Можно заболеть и даже погибнуть. Лекция кончилась. И один мужчина сказал: «Но разве можно уйти? Как же так? А если мы с таким человеком вынуждены общаться?» Психолог еще раз объяснил, что организму не объяснишь это. И неизбежно здоровье разрушится. А здоровье дороже желания быть хорошим! И мужчина грустно сказал, что это жена оскорбляет его и унижает. Замечает все промахи и издевательски называет «криворучкой» или «идиотом». Рассказывает интимные вещи своей матери. Может при всех обозвать или закричать… С ней невозможно ни о чем поговорить; она тут же начинает спорить и унижать. Мужчина очень горько все это рассказал, а потом добавил, что у него уже было два инфаркта. И что делать? Подошли другие слушатели. И кто-то сказал: «А у меня такая мать!», «Это копия мой муж», «Так ведет себя моя сестра»… Оказалось, что таким образом ведут себя многие близкие люди. Чужие себе этого не позволяют, а близкие наносят удары по больному месту и ядовито кусают. Самые вредные люди оказались самыми близкими, вот в чем дело. Внутривидовая агрессия гораздо страшнее межвидовой; это знают зоопсихологи. Чужаков опасаются больше, чем своих. Чужой немедленно убежит или ответит адекватно. Может ударить! Или опозорить в обществе. А свой – он безопасен. И его можно обижать сколько угодно. Свой еще и понятен; все его слабые места известны. В них и бьют. А потом «давят» на совесть и на чувство ответственности. И напоминают: «Мы с тобой одной крови! Ты не можешь уйти!» Близкие люди, которые так себя ведут, перестают быть близкими. Агрессор и мучитель становится чужим. И от ядовитых нападок начинают защищаться; или уходят из отношений. Если есть у агрессора ум и любовь, – он изменится. Если же он продолжит вредоносное поведение, значит, он ничуть не дорожит вами. И ему неважно, был ли у вас инфаркт, больно ли вам, трудно ли… Приходится выбирать: жизнь или губительное терпение. Надо отойти на дистанцию; хотя бы психологическую. Не делиться информацией, не ждать помощи и понимания, не открывать душу… И продолжать кормить таких людей, отойдя на разумное расстояние, если вы их обязаны их кормить, – вот что сказал психолог. Другого способа сохранить себя просто нет… Следить и выслеживать некрасиво и подло, так ведь? Лезть в телефон, подслушивать разговоры, читать переписку в сети, расспрашивать знакомых… Низкое это дело. И сейчас часто говорят, что так делать нельзя. Не надо опускаться и искать информацию. Если подросток ведет себя странно, деньги и ценности пропадают из дома, – постарайтесь с ним поговорить. А если он будет отрицать очевидное, не вздумайте лезть в его телефон! Когда подросток созреет, он сам расскажет правду! Только может быть непоправимо поздно… А если ребенок ничего дурного не делает, просто сидит и часами что-то пишет, тем более не заглядывайте в его тексты и не проверяйте контакты. Вы же не шпион! Только вот у писателя Мариенгофа покончил с собой шестнадцатилетний сын Кирилл. Воспитанный, образованный, спокойный юноша. Все сидел и стихи писал, дневники вел. Все лежало открыто; но писатель Мариенгоф считал ниже своего достоинства читать чужие записи. Шпионить за сыном. Он потом дневники прочитал, после похорон. И был потрясен; в дневниках подросток высказывал свои сомнения, свое намерение уйти из жизни, свою депрессию изливал… А внешне все было просто прекрасно! Ах, если бы отец прочитал дневники! Если бы он знал о замысле сына! Ведь подросток специально все описывал так подробно; в глубине души он надеялся, что родители его отговорят и спасут! Дети всегда надеются тайно на родительскую помощь. И все мы подсознательно ждем помощи от близких людей. Иногда потому человек и оставляет «улики», – переписку, фотографии, дневники, – он рассчитывает, что этот призыв о помощи увидят и как-то ему помогут, спасут! Потом он может спасителя обвинить в «шпионстве», но главное, – будет спасен. Мариенгоф написал: «…умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках… Умоляю: не будьте жалкими, трусливыми «интеллигентами»! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: «Ты что – шпионишь за мной?» Это шпионство святое. И еще: никогда не забывайте, что дети очень скрытны, закрыты. Закрыты хитро, тонко, умело, упрямо. И особенно – для родителей. Даже если они дружат с ними. Почему закрыты? Да потому, что они – дети, а мы – взрослые. Два мира». Любой человек, не только ребенок, – другой мир. Чужая душа – потемки, так говорят. Иногда грань между «шпионством» и спасительным вниманием очень тонкая. Как между «шпионом» и «разведчиком». Может быть, стоит обратить внимание на горькие слова отца, который потерял единственного сына… Хорошие истории имеют продолжение У хороших сериалов есть новые серии. Хорошее не кончается никогда, просто заканчивается одна глава или одна серия. А потом начинается другая. Это слишком оптимистичное утверждение? Вот поэтесса Одоевцева попала в дом престарелых вместе с мужем, поэтом Ивановым. Им шел седьмой десяток. Они обнищали, потеряли свой дом и все свое имущество. А муж еще и заболел смертельно. Он умирал уже. Одоевцева в приюте писала стихи: Мне дышать не надоело, Хоть «печален наш удел», Жизнь – приятнейшее дело Изо всех приятных дел. Такой вот у нее был характер. Счастливый нрав. И муж, умирая, оставил завещание-просьбу; мол, дорогие мои друзья! Позаботьтесь о моей жене, пожалуйста. Только об этом и прошу! А потом подозвал Ирину свою и сказал ей последние слова: «Какие красивые у тебя ножки!» И умер с этими словами. Вот такая история про любовь и счастливый характер одной поэтессы. Которая никогда не жаловалась. Ни про кого гадостей не писала. А завещание мужа спрятала; зачем людей тревожить и попрошайничать! Вот и сказочке конец, да? Нет. Сейчас вторую серию расскажу. Одоевцева прожила еще двадцать лет и в 83 года вышла замуж за писателя Горбова. Он ее любил безмерно с юности. И на войне носил на груди ее роман «Изольда», представляете? Его ранили, роман пропитался кровью… Но он его сохранил: роман сохранил писателя, а писатель – роман. А потом он нашел Одоевцеву и женился. Ему было совершенно все равно, сколько ей лет. А еще он подарил Ирине автомобиль, и она ездила на автомобиле по Парижу очень энергично. А потом она издала свои воспоминания беззлобные и гуманные. И разбогатела. А потом вернулась в Россию и там дожила свой долгий век, на берегах Невы, как и мечтала. И это тоже не конец фильма. Потом будет продолжение, вот на что намекала Одоевцева. Тот, кто благодарен за жизнь, всегда получает продолжение. «На берегах Невы», «На берегах Сены», – так ее книги называются. «На берегах Леты» – эту книгу она не дописала, не успела. Но намек понятен, правда? И продолжение следует – в другом мире, на других берегах. Потому что хорошее не кончается никогда. Все очевидно! Но мы все равно ошибаемся И можем нанести глубокую рану. Плюнем, уйдем с чувством негодования или презрения, не выслушаем объяснения; зачем их выслушивать, если все очевидно? И будем неправы. Может, не узнаем о том, что мы были неправы. Но все равно это плохо, вот о чем я думаю. Это один писатель рассказал историю. Давно еще он собирал деньги на лечение другому писателю. Тот тяжело болел, и братья по перу решили устроить сбор на лечение. Никаких карточек в помине не было. Просто этого, предположим, Николая назначили ответственным. Он ездил по домам коллег и собирал деньги по списку; там три рубля, там пять рублей… И насобирал пачку денег: рубли, трешки, пятерки… Рублей двести насобирал, целый день ездил. Ну, я не знаю сколько. Может, меньше. Пачку. Потому что он был бедный и внушительного портмоне не было у него. Он деньги положил под рубашку, чтобы в трамвае не украли. И он поехал по последнему адресу со своим подписным листом. На улице стояла очередь большая за арбузами. Много-много людей. И из очереди его окликнул знакомый. Николай подошел и стал разговаривать. Знакомый стал просить в долг двадцать пять рублей, расписывая свое бедственное положение. Он поэт был, этим все сказано. Николай стал говорить, что у него нет денег. Поверь, дружище, осталось мелочью копеек восемьдесят и железный рубль с Лениным. Больше нет! Николай развел руками. Он правду говорил и был готов отдать железный рубль с Лениным! И тут на асфальт шлепнулась эта пачечка денег… О, какой стыд! Какой позор! Все люди смотрели осуждающе, некоторые смеялись. А поэт гордо отвел взгляд и замолчал. Так и молчал, пока Николай собирал деньги с асфальта, оправдываясь, бормоча, пытаясь пояснить… Больше они не разговаривали. Никогда. Поэт не простил. А подходить и объяснять еще раз как-то глупо… Не настолько они дружили. Просто знакомые. А у Николая сердце с тех пор стало болеть и болеть. И он всю жизнь помнил этот жгучий стыд за то, в чем был не виноват совсем. У него и правда был только рубль и мелочь… Все очевидно. Но подоплека может быть совсем другой. Мало ли, кого с кем видели. Кто на кого бросился. Кто кажется явно виноватым или явно правым. Все может быть совсем не так. Надо разобраться и понять. Чтобы не болело ни у кого сердце… Вот придет человек и начнет все считать Все, что у вас есть. Расспрашивает и подсчитывает, а иногда пальцем показывает: все посчитает. Сколько вы зарабатываете, сколько у вас комнат в квартире, сколько квадратных метров, сколько дней вы на море отдыхали, сколько раз женились, сколько у вас детей, сколько братьев и сестер… Сколько вы весите, сколько вам лет… Считает и считает. Детализирует и подсчитывает. В народе, у абхазов, например, такого человека остерегались очень. И резко ему отвечали: иди к себе домой и там считай то, что у тебя есть. А наше считать не надо. Посчитал овец, пальцем в них потыкал, – стало меньше овец! Падеж начался или волки унесли. Посчитал детей – на одного меньше стало. Или на двух. Или все пропали… Посчитал родню – кто-то исчез, пропал, умер. Посчитал деньги наши – деньги стали уменьшаться. А наш вес – увеличиваться. Очень опасными и неприятными считали людей, которые все подсчитывали и обо всем расспрашивали детально, въедливо. «Куда ты пошел? Где ты находишься?» – тоже ненужные расспросы, если это не близкий человек. Некто словно хочет узнать точные наши координаты с какой-то целью. Пустить ракету или торпеду. Или обнулить счет; уменьшить количество того, что у нас есть. Точные суммы заработка и количество имущества не надо называть посторонним людям. Это въедливое внимание и ненужные подсчеты могут нам повредить, так считалось; это как с паролем от банковской карты, с шифром от сейфа – не надо их сообщать чужим. А подсчеты говорят об излишнем и слишком пристальном внимании к нам и к нашим делам. За такими подсчетами часто прячется зависть. Это нехорошая «считалочка»; в кого пальцем ткнули – тот и вышел. Детские «считалочки» по такому же принципу используют. Странное внимание и подсчеты наше подсознание распознает как нарушение границ. Пусть такой человек посчитает то, чем сам обладает. Или займется занимательной математикой. Лучше перевести разговор на другую тему и посчитать что-нибудь другое. Не имеющее к нам отношения… Сказки и истории графини де Сегюр во Франции до сих пор издают и очень любят. Графиня начала книги писать в 57 лет для своих внуков; их было двадцать. А до этого рассказывала истории своим детям – их было восемь. Детей графиня очень любила и баловала. Устраивала музыкальные вечера, представления, сочиняла сказки для них. Она жила любовью к детям. И была отличной мамой и бабушкой. Она была русская, графиня де Сегюр; Ростопчина. Это ее папа-генерал сжег Москву при вторжении Наполеона. А мама тоже могла запросто что-нибудь сжечь. И ей бы ничего за это не было, я так думаю. Сама графиня де Сегюр о матушке почти не писала, но ее сестра оставила некоторые воспоминания о детстве. У графини де Сегюр была странная привычка укрываться газетами. То есть, использовать их вместо одеяла; это в детстве маменька не давала детям теплых одеял. И они спали при открытых окнах, – чтобы не изнежились. Умненькая графиня тайком укрывалась газетами. От них гораздо теплее! Вот и привыкла. И еще детям не давали пить между приемами пищи. Чтобы они не изнежились. Маленькая графиня нашла выход – она пила из собачьей миски тайком. Если уж жажда становилась невыносимой. Еще маменька порола детей розгами. Чтобы они не изнежились. И лишала еды – тоже с этой целью. Запрещено было также прикасаться к маменьке руками. Обнимать и дотрагиваться. Чтобы дети не изнежились, естественно. Можно было отвечать на вопросы, находясь на почтительном расстоянии. Это можно. Это разрешено. Учтиво отвечать на вопросы маменьки. И еще много всего было, очень странного, мягко говоря. На мой взгляд, по маменьке сумасшедший дом плакал. Или исправительное учреждение, где с ней следовало обращаться так же, чтобы она не изнежилась… Но вот так прошло детство будущей детской писательницы. И она не свихнулась, не ожесточилась, не стала всем рассказывать о душевных ранах. Толку-то? Только обсуждать начнут и сплетничать. Она стала совсем иначе относиться к своим детям. Она усвоила урок жизни; очень жестокий урок. Но она его правильно поняла. И стала совсем другой матерью и бабушкой. А дети ее любили. И не изнежились; многого достигли в жизни. Дети ее и по сей день любят; другие дети. И читают добрые веселые истории даже не подозревая о том, каким на самом деле было детство автора. Нежное сердце и добрая душа остаются такими же. Даже если пил из собачьей миски и газетами укрывался после побоев.