Мне ничего не оставалось, как сделать то, что нельзя. Нельзя лазить в палисад – это я усвоил в первый же день, как мы переехали. Наша соседка Вера Максимовна так и сказала: «Повредишь там что-нибудь, убью». Я тогда ещё не знал, что это образное выражение, и даже заплакал немного – до того мне не хотелось погибать в ранней молодости. В общем, я полез погибать. То есть в палисад, за землеройкой. Штаны у меня за штакетину зацепились, так что я просто пузом сполз и пузом же бобину в клумбу вжал. Паська бежать больше не мог, а только барахтался. Это было очень хорошо. То есть плохо, конечно. Вера Максимовна как раз в окно смотрела и всё видела. И ей не понравилось, что мы в палисад залезли, у неё там… цветки какие-то важные. Я хотел ей рассказать, как всё получилось. Но она закричала, что мы – паразиты и что она вечером с папой придёт разговаривать. И окно захлопнула. – Влетит? – спросил Тоха. Я поскрёб подсохший на рукаве желток и вздохнул. Надо было всецело умыться – я стал куда как загрязнён. * * * Вера Максимовна вечером пришла, как обещала. Я до того времени успел к бабе Люсе сходить, извиниться и пирог с повидлом у неё поесть. А Пасику она яблоко дала покатать. И мы окончательно забыли про обеденные неприятности. Но Вера Максимовна ничего не забыла. Я вообще заметил, что она жутко всё помнит. Особенно если плохое что-нибудь. Я подумал, что «повторенье – мать мученья» – как раз про неё. Ещё я заметил, что Пасика она, кажется, не полюбила. Страшно деловая она к нам пришла. Я на всякий случай тихонько спрятался в зале, но всё слышал. Папа очень спокойный был. А она злилась. Я видел через щёлочку, как она прямо кипела вся. Одно я понял сразу: больше всего она злится вовсе не на Пасика, а на меня. И не только в палисаде дело. Оказывается, я не уважаю старших. Бегаю по квартире, как табун лошадей, и вообще очень громко живу. Я думал, это маленькая Катенька – «громко». Она как заладит реветь над нами без остановки… Но мы привыкли. Мама говорит, хорошо, когда детей в доме много. Правда, Вера Максимовна оказалась несогласной. Папа понятно всё объяснял. Что я расту, что стараюсь не шуметь, но какое-то время всё равно буду шуметь, пока не вырасту. На это Вера Максимовна сказала, что она уже немолода и каждый мой шаг за стеной – нож ей в сердце. Тогда папа предложил помочь ей стену пенопластом отделать, чтобы не так слышно было. А она ответила, что не собирается ни стену утеплять, ни квартиру менять. Меня всё это начало сильно беспокоить. Я крепко разволновался. Потому что маме мои прыжки совсем не мешали, даже когда она к экзаменам готовилась. У Веры Максимовны слух, видимо, как у рыси. А я никак, ну никак не могу играть тише! Я очень сильно стал думать, но никакой подходящей мысли мне в голову не приходило. Получалось так, что радости теперь вообще не видать. До самого скончания дней. Тогда я тихонько вышел из комнаты и спросил её вежливо: – А когда вы умрёте, мне можно будет в зале скакать? У нее стало такое лицо, как будто внутри головы шарик надувается и давит ей на глаза. Она сначала рот открыла, потом закрыла, потом снова открыла. Да как заорёт! Из её крика я понял, что мы очень плохая семья. И дети у нас очень плохие. Я, то есть. И собака очень плохая. Тут вижу, у папы в голове тоже шарик надувается. Только папин лопнуть не успел, потому что в это время наша плохая собака из зала вырвалась. Пасик давно у порога скрёбся, а когда Вера Максимовна на крик перешла, совершил решающий толчок. БУМ! – дверь об стену ударилась. Выкатился мопс – шерсть дыбом, сам завывает. Мы поняли, что сейчас будет загрызение. А как соседка сбежала – не поняли. Тут как раз мама с работы пришла. Я её обнял и волосы понюхал – вкусно пахнут мамины волосы. – Вы зачем, – спросила мама, – собаку дразните? С улицы слышно. – Я у бабушки Люси все яйца разбил, – сказал я. – И кофту испачкал. – Бабушки Люсину? – Мама всплеснула руками. – И штаны порвал. – Бабушки Люсины?! – Мама приложила ладонь к щеке. – Нет же, – я замотал головой. – Свои. У бабушки Люси я только сметану раздавил и пирог съел. – Ага, – сказала мама и посмотрела на папу. – Ага, – сказал папа и незаметно маме кивнул, но я заметил. Папа заметил, что я заметил и сказал: – Мы сосисок сварили. А про Веру Максимовну ничего не стал говорить. И я тоже не стал. А Пасик и не собирался, он уже всё по этому поводу высказал. Мы ели сосиски с рисом и говорили про поход и про новые удочки. Пасику тоже сосиску выдали. Он быстро её слопал под столом, и я потихоньку отдал ему половину своей. А папа тоже потихоньку ещё половину. Только Вера Максимовна всё не шла у меня из головы. И цветки эти её. Мне было неловко, что у меня новые удочки, а у неё – лилии поломанные. Она, конечно, нанесла по мне моральный удар, но разрушение клумбы омрачало мою жизнь. А я не хотел омрачаться на каникулах. Тем более у меня был Пасик. А у Веры Максимовны – ни одной живой души. Я постучал к ней на следующий день. И протянул синее ведро. – Вот, – сказал я. – Возьмите. Это с нашего пруда. Она заглянула в ведро. Там плавал карасик. – Он очень тихий, – заверил я. – Только надо воду менять. Она кивнула. И кричать не стала. И не стала пихать мне обратно ведро. И прогонять меня не стала. – Понятно, – сказала она, – я полюбуюсь немного и выпущу. Ладно? – Ладно, – сказал я. – Я могу потом… ну… ещё кого-нибудь принести… тихого. И… ничего не плохая собака у нас. – Нет, – сказала она. – Нет, Витя, не плохая. И я помчался на улицу, в каникулы, в лето. Во двор, где меня ждали Тоха с Пасиком. И снова я был самым счастливым человеком на земле. И пока что – очень чистым, в новых штанах. Деньги маленького мальчика Александр Цыпкин © Александр Цыпкин, текст, 2019 © Алиса Перкмини, ил., 2021 Деньги я любил с детства. Это чувство проснулось во мне в момент стояния в углу в возрасте лет десяти. Наказан я был за следующий проступок: приобрёл игрушечную пожарную машину на три рубля, выданные мне на покупку еды в универсаме[5]. Мы жили небогато, но я ни в чём не нуждался. Наказали же за растрату. Итак, я стоял носом в стенку, думал о природе денег, их значении в моей несчастной жизни и твёрдо решил начать зарабатывать. Трудился я на износ, а именно: объехал всю многочисленную родню (вот ведь время было, ездил один через весь город, и никто не боялся отпускать) и дипломатично подвёл всех к необходимости пожертвовать мне рубль в счёт подарка на день рождения, до которого оставалось всего-то полгода. Убеждать я умел, и слабая нервами ленинградская интеллигенция сдалась. Собранное было поменяно на красный, как закат, червонец – десятирублёвую купюру. До сих пор помню восторг, с которым я на неё смотрел. Десятка! Я помню все её скрипы и шелесты. Я не расставался с ней ни на минуту. Через пару дней её отобрали у меня какие-то невские гопники. Мне даже удалось врезать одному перед тем, как я побежал, но меня догнали и разгрузили на шапку, модный пенал и содержимое карманов. Я шёл домой по лужам и плакал. На следующий день я записался в спортивную секцию. По бегу. И уже летом попытался заработать по-настоящему. Лето я проводил на даче, заняться было особо нечем, а в сельмаге[6] продавалось много интересного и отчаянно нужного. От безысходности мы с другом начали собирать бутылки. Лес, окружающий дачный посёлок, никогда не пребывал в такой чистоте, как после наших походов. Людей, разбивавших бутылки, я ненавидел всей душой, а тех, кто их выбрасывал, считал глупцами. Я начал жить измеряя капитал любого человека количеством бутылок. Даже мамину зарплату младшего научного сотрудника я перевёл в стеклотару. Я стал просить покупать мне омерзительный нарзан вместо пепси-колы. Родители удивились, но радостно пошли навстречу. Давясь солёной гадостью, я думал о том, что эта бутылка стоит на десять копеек дороже. Иногда в лесу мы находили такой стеклянный антиквариат, что приёмщики подозревали нас в ограблении музея раннего палеолита. В общем, мы с другом сошли с ума. Надо сказать, что в трёх километрах от дачи, где я жил с прабабушкой, находилась дача моего дедушки по папиной линии – большого начальника. На выходных я регулярно являлся туда с лицом выражающим безмерные страдания и очевидную потребность в деньгах. Воспитывали меня в строгости, так что домой отправляли сытым, но таким же бедным. День рождения у дедушки был летом и отмечался на даче с большим размахом. Дефицитные деликатесы украшали богато уставленный стол. Однако в тот день, о котором идёт речь, я не обращал внимания на копчёную колбасу и красную икру. Меня интересовали бутылки. Ещё до начала застолья я подсчитал свою завтрашнюю выручку и офигел. Это был первый раз, когда я хотел, чтобы праздник поскорее закончился. Мне не терпелось получить активы в собственность. Когда стало понятно, что опустошены все принимаемые в СССР бутылки, я вылетел из-за стола, примчался на кухню, куда уносили всё, что мешало в столовой, и начал складывать стеклотару в припасённую сумку безобразного вида. Праздник был весёлый, и мои копания в мусоре никто не заметил. Наконец я собрал всё 60-гатство и решил откланяться, так как тащить три километра огромную звенящую сумку в ночи не хотелось. Я до одури боялся ограбления. Провожать любимого внука именинника собрались все участники банкета. Каждый гость, выходивший меня поцеловать, застывал, разглядывая сумку с бутылками, стоявшую рядом с тщедушным мальчонкой, собирающимся уйти в сумерки. Разум, замутнённый нахапанным стеклом, постепенно стал ко мне возвращаться, и я представил, как это смотрится со стороны. В глазах общественности состоятельный дедушка выглядел окончательным скрягой, который заставляет внука переть на себе обоз с бутылками, чтобы дать ребёнку хоть как-то заработать на пропитание. Сумка была чуть ли не с меня размером, но в ней едва ли набралось тары на пять-семь рублей. Колбаса и икра на столе стоили значительно дороже. Гости с недоумением уставились на хозяина праздника. Я ждал едких шуток на тему отношения в еврейской семье к русскому внуку.