– Нет. – Наиль, одиннадцатый час, вообще-то. – Мне мешают, вообще-то, – сказал я, слегка зверея. – Кто? – всполошилась мама и что-то быстро сказала в сторону. – Ты. Мы уже ложимся, вообще-то, а ты вот… – Уф. Нельзя же так пугать. – Можно, – сообщил я угрюмо и показал Дильке, в каком темпе она должна уже бежать в ванную и вооружаться зубной щеткой. Мама захихикала и сказала: – Суров ты, юноша. Гуля-апа вон вся под впечатлением от тебя. Что, в самом деле не пустил бы ее? – Не велено же. – А нас пустишь? Я вздохнул и сказал: – Вас пущу. Мама вздохнула и сказала: – Тогда дверь открой. Я два раза хлопнул глазами и заорал: – Дильк, они приехали! Они правда приехали. Стояли уже за дверью – и ждали особого приглашения. У всех родители нормальные, а у нас такие балбесы. Ну, тут началась пятиминутка визгов, обниманий, мазания зубной пастой и рассказов о том, как мы тут без вас, а вы там без нас страдали. Впрочем, папа с мамой были не сильно исстрадавшиеся. Так, утомленные слегка, веселые и злые. Мама обцеловала Дильку и попинала ее укладываться. Дилька завопила, что хочет со всеми посидеть. Мама попинала ее готовить второй ужин с десертом, бланманже и фофанами. Ну и сама с нею ушла, понятно. Папа взбил мне волосы, пару раз бленькнул пальцем по оттопыренному уху и рассказал, что я молодец, на меня можно положиться и все такое. Я поправил волосы и сказал: – Я знаю. Мне было хорошо и спокойно. Я только сейчас понял, что все это время было не так – не хорошо и не спокойно. Папа усмехнулся, снова бленькнул по уху, как-то внезапно рухнул на стул и сказал, прикрыв глаза: – Все-таки полтыщи кэмэ за неполные сутки – это перебор. Еще бы дорога была… А самое смешное знаешь чего? – Чего? – спросил я, настораживаясь. Знаю я папино смешное. – Того, что никакого вандализма там нет. Лукман-абый сослепу не разглядел что-то, папа его неправильно понял, потом я – синдром испорченного телефона, хоть в учебник. А там, ну, ziratta[6], пара камней покосилась – ну и у Марата просела могила. Обычное дело. – Так что, зря ездили? – спросил я, сразу расстроившись. – Ну как зря. Не зря все-таки. Я не хотел – а по-человечески-то надо было все равно. Вот. Родню повидал, да. Хотя деревня, конечно, ужас во что превратилась. Чернобыль, блин. Зона с саркофагом. Всё районы меж собой не поделят, никому такое богатство не нужно. Выселять, говорят, будут, да кого там выселять уже. Дом наш вообще… Я не узнал даже сперва. Папа моргнул и отвернулся. Я тоже отвернулся, но папа, к счастью, уже воскликнул: – А! Я ж забыл совсем. Он полез во внутренний карман вязаной кофты, покопался и вытащил оттуда плоскую рыжую коробку. – Вот, – сказал он, – тебе. За заслуги перед Отечеством. – О, спасибо, – сказал я и осторожно принял дар. Коробочка была старой, пластмассовой и неожиданно тяжелой. Я внимательно ее осмотрел и на всякий случай сделал понимающее лицо. – Вот клоун, – сказал папа, снова откинувшись на стенку. – Это просто пенал, Марата или чей-то еще. Ты внутрь посмотри. Я посмотрел внутрь и офигел. Внутри лежал кинжал. Ну, не кинжал, а офигенский такой нож: тонкий, с темной резной ручкой, кажется, костяной, и в потертых кожаных ножнах. Небольшой, чуть длиннее моей ладони – и очень старый. Будто экспонат из нацмузея. Я положил пенал на стол, обхватил рукоятку так и эдак, бережно снял ножны – они были в мелких морщинках, тугие и очень легкие. И пахли кисло. А лезвие оказалось почти черным. Только края светлые, даже белые, и очень острые. – Ух ты, – прошептал я. В книжках острыми клинками волосок на лету рубят. Я полез в лохмы, и тут, тихонько притворив дверь, в зал вошла мама. Она сказала: – Наилек, спасибо тебе. Рустам, он, оказывается, даже сказку Дильке… Ты с ума сошел? У нее аж голос поменялся – не интонация, а весь. Я вздрогнул, посмотрел на нож, на папу и понял, что вопрос задан не мне. – Нормально всё, – сказал папа, не меняя усталой позы. – Это фамильный нож, я не рассказывал разве? Мне столько же было, когда дед подарил. А я и забыл про него, а тут гляжу – ба! Ну и Лукман говорит – забирай, твоему как раз время пришло. Он же в школу или там на улицу носить не будет, правда, Наиль? Я кивнул. – Тебе видней, – сухо сказала мама и вышла. – Дамы без огня не бывает, – отметил папа. – Устала. И «Ак Барс» продул. Не парься. Мне было неловко, но все равно оторваться от разглядывания ножа я не мог. – Это нержавейка? – спросил я. – Наверно. Хотя если он действительно такой старый, как мне рассказывали, то нержавейки тогда и не было. Этот нож, говорят, у нас в семье всю дорогу первому сыну передается, с самого начала. А начало документированное у нас в тысяча семьсот восьмидесятом году как минимум. – Лашманлык такой старый? – поразился я. – О, он, говорят, еще при Казанском ханстве был, если не раньше. Там же захолустье, река мелкая, зато леса-леса, бурелом да сычи, дорог сроду не было. Ни монголы, ни царские ребята не доходили. А, нет, царские дошли, потому и Лашманлык[7]. Да и монголы… Не суть. Все равно, может, и вся тысяча лет ножичку. Раритет и реликвия, считай. А металл – ну, булат какой-нибудь, а то и серебро – вон черный какой. Надо как-нибудь на анализ отдать, у дяди Андрея остались же в кримэкспертизе знакомые. – Фигассе, – сказал я. – Смотри, а тут вроде не узор даже, а написано, вот, на рукоятке. Что написано, пап, не знаешь? Он немедленно ответил: – «Славному бойцу победоносной Красной армии Наилю Измайлову от командарма Котовского». Я не стал напоминать, что он сам ведь рассказывал о древности ножа. Кротко сказал: – Тут не по-русски написано. – Так и ты не русский. – Тут по-арабски. – Дай-ка. Но когда я протянул нож, папа уронил поднятую было руку на колено и сказал: – А, и так вижу. Помню, вернее. Точно, я пробовал прочитать в детстве – ума не хватило. А алфавит забыл уже. Ну, вот это «ба», «са» – а, ну «бисмилля»[8], точно. Молитва, значит. Хлопнула дверь, папа отвернулся и с готовностью засиял. Я тоже. Мама прошла мимо. Папа посмотрел на меня, скорчив страшную рожу. Я засмеялся. В комнату просочилась Дилька, которая торжественно сделала жест рукой и сказала, почему-то сильно окая: – Прошу всех к столу. – Проси, – разрешил я.