Кораблю И тихонечко Взяла на руки, Потому что не бывать Разлуке. Потому что Я Тебя Люблю[1]. Я закончила читать и, переведя дыхание, посмотрела на мужа. Он сидел, откинувшись к стене и закрыв глаз, и, казалось, не дышал. Я даже испугалась – что это с ним? Но, едва я сделала движение к нему, как Сашка открыл глаз и проговорил: – Алька... что ж ты делаешь-то со мной? Я ведь старый уже, нельзя мне так волноваться. – А я волную тебя? – Я пересела к нему и обняла. – Не стыдно спрашивать? – Его руки по-хозяйски расстегнули ремень, а затем и застежку на боку платья. – Ну-ка... – Я привстала, помогая ему, и платье было тут же отброшено в сторону. – Я никогда не видел женщины прекраснее тебя, Алька. Ты ведь исключительно красива... Я не стала напоминать о своих ужасных шрамах на руках и животе – к чему? Он и так их видел, но это не мешало ему. В любви Сашка был настолько восхитителен, насколько может быть взрослый, опытный человек, относящийся к процессу как к священнодействию, а не к банальному совокуплению. Он прикасался ко мне так, словно мое тело – хрустальный сосуд, могущий в любую секунду выскользнуть и разбиться. Мне не с чем было сравнить – он был первым и единственным моим мужчиной – но, думаю, вряд ли с кем-то мне было бы так же хорошо, как с ним. Его пальцы казались то легкими перьями, нежно ласкавшими меня, то стальными прутьями, прожигавшими насквозь, – но и то, и другое заставляло меня замирать от восхитительных ощущений. Сегодня я впервые за долгое время плакала от счастья в его руках – таких сладких слез я не лила никогда в своей жизни. А главное, мне не приходилось скрывать и стыдиться их, потому что это не было проявлением слабости. Сашка понял это и оставил меня в покое на короткое время, давая всласть выплакаться и ощутить новый прилив желания. Мы занимались любовью всю ночь, не выпуская друг друга из объятий. Наверное, уже давно я не была так счастлива. * * * Утреннее солнце лучом щекотало нос и правый глаз – этот пучок света пробился через небольшую щель в сдвинутых шторах и теперь настойчиво мешал мне нежиться в постели. Я сонно пробурчала что-то о несправедливости жизни и зарылась головой под подушку. Даже не проверяя, я могла сказать – мужа рядом уже нет, он во дворе упражняется с шестом. Неуемный – мог бы хоть в субботу полежать на час подольше. Но нет – мой самурай не пропускал тренировок даже в дождь и снегопад, что уж говорить о таком прекрасном утре. Я окончательно проснулась, досадуя на солнце за столь раннее и беспардонное пробуждение, села в постели и потянулась. В чуть приоткрытую дверь из кухни тянуло запахом свежей выпечки – блины, не иначе. Есть пока не хотелось, хотелось соку и еще поваляться. К счастью, вернулся муж – черная футболка в пятнах пота, на лбу тоже капли. – Проснулась, малышка? Я потянулась к нему руками, но Саша отрицательно покачал головой: – Я мокрый, Аленька. Сейчас в душ схожу и приду. Подождешь? – Нет. Иди, как есть – я хочу тебя, такого. – С тобой стало опасно, – ухмыльнулся он, но подошел и присел на край кровати, а я тут же обхватила его за шею и притянула к себе. – Я так люблю тебя, Саш, – уткнувшись в него, прошептала я. – Ты самый лучший – знаешь? – Мне всегда было интересно – почему ты меня выбрала, а? Ты – молодая, с такими возможностями, вдруг обратила внимание на меня – я ж тебе в отцы годился. – Я терпеть не могу, когда ты начинаешь кокетничать. Прекрасно знаешь – ты настолько привлекателен, что я не могла не заметить этого. И сейчас замечаю. И ревную, – неожиданно для себя призналась я и почувствовала, как напрягся Сашка. – Ты даже представить не можешь, как я ревную. – Алька, это же глупо. Ревность – удел слабых и неуверенных в себе, уж кому-кому, а не тебе! – Он чуть отстранил меня и заглянул в глаза. – Я сто раз говорил тебе, что для меня ревность не является доказательством любви. Скорее – доказательством недоверия, а этого я не выношу. Я честен перед тобой, и мне неприятно слышать, что ты сомневаешься. Я не могла объяснить ему, что ни в коем случае не сомневаюсь, нет – просто вижу, какими взглядами провожают его женщины на улице, как смотрят сотрудницы в банке. Это разрезало мое сердце надвое. Да, я не сомневалась в его верности – но куда деть это противное чувство сосущего холодка под ложечкой? Я никогда не смогу родить ему детей – а любая из этих женщин сможет. И кто может дать гарантию, что однажды Сашка не захочет наполнить свой дом детским смехом и топотом ножек? Что ему не осточертеет возиться со мной, вместо того чтобы учить сына, например, основам боя на шестах? Но поговорить с мужем об этом я не могла – тема считалась в нашей семье запретной и давно закрытой. Но это ведь только на словах – а кто может поручиться за то, что происходит в голове моего супруга? Никто... * * * Говорят, что дети не помнят себя до трех лет. Наверное, это правда – ведь я помню себя где-то с четырехлетнего возраста, а до этого – нет. Я отчетливо, как на фотографии, вижу себя, маму, папу, братьев – и мне лет пять, мы все вместе идем куда-то, и в волосах у меня большой синий бант в белый горошек, и я то и дело висну на руках отца и Семена, между которыми иду, а мама недовольно хмурится и требует, чтобы я прекратила баловство. Но до этого я не помню совершенно ничего, даже какого-то пятна вроде события или просто какого-то предмета, например любимой игрушки. Это почему-то пугает меня и вызывает ощущение пустоты. Как будто я не жила до четырех лет. Вот не было меня – и все тут. Но тогда откуда же я взялась? Не с Марса же, правда? Я не верю в инопланетный разум... * * * Братец в сопровождении Никиты и Андрея явился аккурат к обеду – помятый, с ввалившимися глазами, щетиной и трясущимися руками, которыми он то и дело взъерошивал и приглаживал волосы. Внимательно приглядевшись, я вдруг поняла, что Семка их красит. Жуть... Акела и отец были в городе, поехали навестить Бесо, а я отговорилась, сославшись на приезд брата, с которым якобы хотела обсудить смену интерьера в его клубе. Вранье лепилось на ходу, я даже не поверила собственной удаче – отец и муж беспрекословно прожевали этот бред. Из меня дизайнер интерьера как примерно из Семена офицер спецназа, но ладно. Не желая растягивать удовольствие от общения с истерично настроенным братцем на остаток дня, я сразу с порога ухватила его за рукав и уволокла в комнату, толкнула там в кресло и приказала: – Давай, колись. – Да что говорить-то... вроде ни с кем ничего... – Так, если ты намерен мне здесь святую невинность разыгрывать, тогда сразу говорю – вали домой, разговора не будет! – отрезала я. – Ни с чего ничего не происходит – не забыл простую старую истину? Если в тебя шмаляют – значит, кому-то где-то на мозоль наступил. Семен уставился на меня мутными от ужаса глазами, и я испытала легкое чувство брезгливости – ну, что за наказание, и это – мой брат, сын моего отца! Слизняк... – Ну?! – подстегнула я, боясь не выдержать и влепить брату оплеуху, что было бы совсем уж лишним. – Саш... да не знаю, вот честно! Вроде как все чисто... – Чисто?! – зашипела я, вцепившись в подлокотник кресла, в котором сидел Семен, и наклонившись к самому лицу отшатнувшегося в испуге брата. – Чисто, урод ты?! А наркота в твоем клубе – она чья?! Снова за старое?! Мало тебе пули в легком? Мало того, что я из-за тебя теперь инвалид?! Мало, сволочь?! Снова взялся?! – Саня... Саня, да ты что? Какая наркота? – забормотал Семен, и вот тут я уже не смогла удержаться и влепила-таки ему такую смачную затрещину, что он ударился головой о спинку кресла. – Урод! Ты еще врать мне будешь? Да про твои финты с коксом уже даже Акела знает! А если он знает – ты, надеюсь, понимаешь, что это скоро и до папы дойдет? Рассказать, что дальше будет? Клубешник твой сожгут к едрене-фене, а тебя, голубчика, вздернут за те самые причиндалы, которые тебе вчера едва не отстрелили! Еще неизвестно, что было бы лучше! – Я перевела дыхание, оттолкнулась от кресла и, отойдя к окну, почти спокойно приказала: – Говори, у кого берешь. Только в этом случае я попробую тебе помочь. И не вздумай соврать – сама лично башку продырявлю. Я внимательно наблюдала за тем, как на лице Семена отражаются самые разные эмоции – от сомнения до ужаса, и ждала. Он не может уехать отсюда, не рассказав, – потому что это я знаю, кто на самом деле стрелял в него, а он – нет. И этот вопрос не будет давать ему покоя, заставит бояться даже собственной тени, шороха в квартире или шагов за спиной на темной улице. А это – не самое приятное ощущение, когда ты чувствуешь чужое дыхание всей кожей, а, повернувшись, не видишь источник опасности. Семен не выдержит такого прессинга, у него не тот характер, а в подобной ситуации и более крепкие люди пасовали и сдавались. – Саш... не хотел тебя втравливать... – Ой, да не разыгрывай ты тут святого Себастьяна! – поморщилась я. – Терпеть не могу лицемерия – ты меня и так втравил уже, что дальше некуда, поэтому не надо петь длинных жалостных песен. Вываливай. Семен полез в карман за сигаретами, извлек почти пустую пачку и закурил. Я видела, что он мнется, собирается с силами и мыслями, но, вполне возможно, просто ищет способ обмануть меня. А вот это уже совсем дрянь дело. – Сема, не тяни время. Я не собираюсь до скончания века копаться в твоих проблемах, понимаешь? Я устала, у меня есть собственная жизнь, а ты никак не можешь понять этого. Если так – давай разбегаться в разные стороны. Живи, как знаешь, решай проблемы, как можешь. Но тащить из тебя слова клещами – нет, уволь, не буду. Я устало опустилась в кресло и потянулась к бутылке с минеральной водой. Все, если он и сейчас ничего не скажет – я действительно умываю руки, сдаю все, что знаю, Сашке, и вот тогда мой драгоценный братец Саймон поймет, что такое сидеть голым задом на раскаленной сковороде. Акела церемониться не станет, а за наркоту так и вовсе, потому что это прямое нарушение папиного категорического требования – чтобы никто из его людей не смел связываться с этим. – Я никогда его не видел... – простонал брат, решившись, и закрыл руками глаза. – Никогда – только голос слышал по телефону. И знаю, что его зовут Рамзес. Опять всплыло это имя... Рамзес, Рамзес, Рамзес... Очень уж настойчиво человек с этим именем лез в нашу семью, это из-за него едва не погиб мой отец и погиб старший брат, а теперь вот ввязался в наркоторговлю и средний. Определенно, у этого Рамзеса что-то личное к нам... – А как же ты забираешь товар и передаешь деньги? Или у вас по-другому купля-продажа осуществляется? – Он оставляет сумку в камере хранения на вокзале, а я потом перевожу деньги на счет, каждый раз разный. Мне номер сообщают с очередной партией. – Охренеть можно – конспирация, – пробормотала я. – И ты, разумеется, никаких документов не хранишь? – Я возвращаю все бумаги из банка, когда забираю сумку из ячейки... – Умно. Только все равно рискованно – можно ведь и ксерокопии снять. Ну, правда, это не про тебя – ты ж у нас на умственную деятельность не способен, – не удержалась я от колкости в адрес Семена и даже угрызений совести не испытала, глядя на совсем растерянное лицо старшего брата. – Саня... – Да что «Саня, Саня»! – передразнила я со злостью. – И что ты от меня теперь хочешь? Ни одной зацепки, ничего – как я смогу вычислить твоего поставщика? – А ты почему уверена, что это он? Какой смысл ему убивать меня? – Идиот ты потому что! Хотели бы тебя убить – уж поверь, не промахнулись бы. Что, кстати, за новая телка у тебя? Семен покраснел и опустил глаза: – Откуда знаешь?