Но жена не открыла: за годы совместной жизни она устала смотреть на свои синяки. Анвару ничего не оставалось, кроме как постоять перед дверью, спуститься вниз и начать все с чистого листа. В новой жизни ничего особо не изменилось, просто место первой жены и родной дочери заняли другая женщина по имени Лиза и другая девочка по имени Яна. Он будет колотить их так же методично и регулярно – до сбитых на руках костяшек. Елизавете было не страшно, когда ее обливали кипятком или молотили кулачищами. Куда страшнее оказалось наблюдать, как большие волосатые руки и ноги поднимались над родной дочерью. Светлые волосики любимой двадцатичетырехлетней наркоманки прилипали к грязному сопливому лицу, тоненькие ручки с исколотыми венами обнимали колени и безуспешно пытались отразить удары, пока мужчина бил по ребрам, животу и голове. – Прекрати, пожалуйста, прекрати! – кричали жена Лиза и внучка Аля, но Анвара невозможно было остановить. Мужчина сам решал, когда хватит, тогда он просто выходил подышать свежим воздухом. На улице успокаивался и потом как ни в чем не бывало возвращался. Он знал, что его ждет: чем больше синяков оставалось на женских телах, тем дольше ему предстояло подыгрывать в их любимой игре под названием молчанка. Правила были просты: ты приходил домой, а все молчали. Однажды он принес наручники и приковал Яну к большой кровати. Чтобы защелкнуть металлические браслеты на тонких запястьях, ему понадобилось всего одно движение. Браслеты пришлось защелкнуть до упора – иначе тоненькие кисти выскальзывали. Аля пыталась освободить маму, однако ничего не получилось: вытянуть руку из наручников было мало того что практически невозможно, так еще и очень больно: кожа сдиралась маленькими белыми лоскутками, но хотя бы не кровоточила. Через полчаса браслеты оставили красные следы, через несколько часов – фиолетовые. Аля просила у деда: – Отпусти маму, отпусти! Дай ключ! Но Анвар не отпускал: ему понравились запах наручников и выгравированный на тяжелом сером металле индивидуальный номер. Наркоманов он искренне ненавидел, испытывал к ним презрение и отвращение – они казались ему существами, недостойными жизни и нормального отношения. – Таких, как она, надо убивать, – говорил он на семейных ужинах, и у внучки в горле появлялся комок, который невозможно было сглотнуть с первого раза. То, что мама умерла, Аля осознала лишь спустя несколько лет. Первой реакцией были слезы, обычные человеческие соленые слезы. Она заплакала сразу, как только услышала неожиданную новость, – теплой апрельской ночью, пока они в пижамах готовились ко сну. Потом она плакала и по пути к маме, и когда стояла в коридоре квартиры и смотрела на тянувшуюся из кухни белоснежную мертвую руку. Через несколько дней слезы высохли, а вместе с ними ушли и эмоции. Девочка продолжила существовать так, словно ничего не случилось. Нелюбимые одноклассники по просьбе учителей стали заботливыми и вежливыми, а Алла не понимала, почему: образ ее жизни никак не изменился. Она давно была разлучена с мамой, и последняя так часто пропадала неизвестно где или лежала в больнице, что девочке казалось, будто и сейчас Яна уехала, но вернется. И лишь два года спустя Аля стала понимать, что мамы больше нет. К осознанию невозвратного прибавилось чувство вины – за полгода до смерти она перестала разговаривать с матерью. Правила игры были по-прежнему очень просты: если тебе говорят «Здравствуй», молчи, звонят – сбрасывай, пытаются обнять – отверни лицо. Так и прошли шесть месяцев. «Тебе что, больше мать не нужна?» – написала Яна дочери за несколько дней до самоубийства. Аля хотела ответить, но отложила телефон в сторону. «Чуть попозже, пусть помучается, – подумала, – а потом я ей обязательно напишу». Аля рассказывает, что они с мамой всегда страдали от тотального контроля бабушки: чтобы быть рядом с дочкой, Елизавета Павловна купила квартиры в соседних домах. Она часто врывалась не только без приглашения, но даже без стука, иногда обнаруживая Яну в спальне с мужчиной, иногда – на кухне со шприцом. Она пыталась отслеживать каждый шаг взрослой, но наркозависимой дочери: ежечасно звонила на домашний телефон, ежедневно непрошеной гостьей заявлялась к ней в дом, ежегодно пыталась «подлечить». Примерно так же Елизавета Павловна вела себя и с внучкой: контролировала действия, комментировала яркие крашеные волосы и стиль одежды. При этом оплачивала ей все необходимое: квартиру, машину, путешествия и образовательные курсы за рубежом. Але было плохо в родном городе: она не могла расслабиться и в свои двадцать два ощутить себя взрослым человеком, а не вечным ребенком сердобольной бабушки и жестокого деда. Поэтому однажды решила покинуть родовое гнездо и уехать в другой город. В день отъезда зашла в квартиру, увидела лежащего на полу кухни деда и на цыпочках подошла к нему. – Деда, – позвала она его, – ты живой? Деда молчал и не шевелился. Юная внучка склонилась над старым дедом, затаила дыхание и стала смотреть на грудную клетку – так обычно делают испуганные заботливые мамы, только-только вытолкнувшие детей из своих тел. Та медленно поднималась: легкие продолжали принимать кислород. Аля успокоилась и вышла из кухни. В коридоре около двери стояли рюкзак и чемодан с вещами. Девушка взяла их в руки и неожиданно услышала позади громкий бас: – Ты никуда не уедешь! Аля обернулась. – Я сказал тебе, что ты от нас никуда не уедешь! – Ну, дедуля, – сказала она спокойно, – меня ждет такси, я опоздаю на поезд. – Я не позволю тебе уехать. Несмотря на то, что дедушка Анвар превратил жизнь бабушки и мамы в ад, Аля считала его хорошим: внучку он называл «ангельским творением» и никогда не бил. Она видела его с другой стороны: человеком, который любил животных и ревел как ребенок, когда пришлось усыпить любимую собаку. Человеком, который в растянутой футболке «Я рыбак» сидел на берегу реки с удочкой и подкармливал леща то хлебом, то червем, то опарышем. Человеком, который верил, что он настоящий цыган, хотя над этой байкой все лишь добродушно посмеивались. Зато теперь, стоя в длинном коридоре родового гнезда, Аля наконец впервые посмотрела на деда иначе. И он предстал перед ней как большой агрессивный мужик, способный одним ударом кулака свалить на пол. – Де-е-е-е-да, – ласково сказала внучка, – ну ты чего? И настороженно улыбнулась. – А вдруг у меня с сердцем было плохо?! – орал он. – Вдруг я там умирал! – Ты румяный и от тебя разит алкоголем – на человека с инсультом ты не похож. Аля поняла: он лег на пол, чтобы она испугалась, сдала билет и осталась дома. Если у молодой девушки любимой игрой была молчанка, то у деда – манипуляция. – Никуда ты, нахер, не уйдешь, – повторил он и преградил ей дорогу. – Перестань, пожалуйста, отпусти. Раздался его крик. Потом дикий протяжный ор. Анвар несколько раз грязно выругался, схватил ее за руки и толкнул в гардеробную комнату. Девушка схватила с тумбы вазу и попыталась его ударить, но Анвар перехватил стеклянный сосуд, отбросил в сторону, вырвал из рук телефон и им же на Алю замахнулся. – Какой же ты сильный, – удивилась она, – ого! Нежная внучка продолжила обороняться: она ударила деда по больной коленной чашечке, и тот застонал. Аля быстро выбежала из квартиры, дрожащими руками закрыла дверь на замок и позвонила Елизавете. – Бабуля, – говорила она, запыхавшись, – не приходи сегодня домой. Дед пьяный, агрессивный. – Хорошо, – ответила она. – Ты все-таки от нас уезжаешь? – Да, – виновато произнесла внучка. – Не уезжай… Но Аля села в такси и поехала, оставив позади собственный дом и дом матери, ненавистную школу, любимый сквер и до боли знакомую психбольницу. Миновала большой торговый центр, облюбованную туристами пешеходную улицу, истоптанный старушками и нищенками «Колхозный рынок». Добралась до железнодорожного вокзала, добрела до серого перрона и одной из верхних полок длинного поезда. Закинув наверх вещи, поджав ноги и воткнув наушники в уши, она отправилась в Москву. Уехать было правильным решением: там ждали престижный вуз, карьерные возможности и самое главное – свобода. В новой жизни не было узких коричневых дорог до кладбищ, по которым каждый уходил по-разному: от выстрелов в грудь, удавки на шее, тяжелых болезней. Их хоронили и после смерти за ними ухаживали по-разному: у кого-то могилы сровнялись с землей, у кого-то были окружены ржавыми ограждениями, а у кого-то портрет на большой каменной плите от частых прикосновений маминых рук блестел на солнце как новенький. История Анжелики Все хорошо В жизни Анжелики все было хорошо – ей часто говорили об этом родственники и подруги. Точно так же о ней думали коллеги и случайные знакомые: молодая двадцатипятилетняя женщина с длинными черными волосами, белоснежной улыбкой и стройными ногами казалась счастливой. Она работала стилистом в одном из столичных салонов красоты, завивала локоны обеспеченным бизнесвумен и наклеивала ресницы счастливым невестам. Каждый вечер к салону подъезжал дорогой автомобиль, в котором сидел широкоплечий мужчина среднего возраста. Он покачивал головой в такт музыке и косился в сторону обложенного серой плиткой крыльца. Коллеги Анжелики завистливо смотрели сквозь панорамные окна на припаркованный внедорожник – им казалось, что девушке необоснованно повезло: муж задаривал ее цветами и подарками, был всегда внимателен и деликатен. Никто из окружающих не догадывался, что бóльшую часть времени Анжелика жила в страхе и что забота, которой ее одаривал супруг, была способом ежеминутного контроля. Практически все детство Анжелика провела в съемной квартире; мама занимала комнату с маленьким раскладным диваном и светло-коричневой стенкой, на полках которой стояли хозяйский хрустальный сервиз и фарфоровые статуэтки, дочь спала в большой прямоугольной комнате, где вдоль стены разместилась маленькая деревянная кровать, а напротив – рабочий стол, заваленный стопками учебников и тетрадей. Женщина работала поваром в школьной столовой, имела плотное телосложение и ноги, покрытые синими венозными сетками. Дочь стыдилась матери и ее толстых ног и в школе старалась лишний раз не выходить из класса, чтобы не столкнуться с ней на глазах у прыщавых соучеников. Анжелика была уверена: она никогда не станет похожа на женщину, которая ее родила, и не повторит ее судьбу. Маму звали Еленой, и она относила себя к категории сильных, гордых и независимых. Вместе с маленькой дочкой ушла от мужчины, когда тот впервые поднял на нее руку, оставив ему квартиру и скудное свадебное приданое. Лена наставляла: – Нельзя позволять мужчине себя обижать. Женщина должна быть смелой и ничего не бояться. Анжелике казалось, что мать обманывает: вокруг у всех семьи как семьи, во многих ежедневно скандалят и терпят друг друга, но никто не разъезжается. Виновницей развода Анжелика считала маму, втайне ее ненавидела и мечтала, чтобы отец забрал к себе, но тот приходил лишь вначале, а потом перестал. В этом девочка тоже упрекала мать. Ее не интересовали оправдания и причины, по которым та собрала вещи и ушла, а сама Елена долгие годы молчала, изредка повторяя, как важно женщине быть финансово независимой: – У тебя всегда должны быть деньги на ребенка, на котенка и на новые капронки. Нельзя носить под шелковым платьем дырявые колготки. Анжелика думала, почему именно под шелковым: мать никогда не носила праздничных платьев, только строгие сарафаны на белые блузки: подробности выяснились неожиданно. Сидя за столом уже другой, но по-прежнему съемной квартиры, мама с дочкой разговорились: – Когда мы с твоим отцом играли свадьбу, мне было всего девятнадцать лет. У меня не было родительского благословения; я сшила себе свадебное платье из бежевого шелка, надела под него драные колготки, мамины туфли с бляшкой посередине и в таком виде стояла в ЗАГСе. Мне было одновременно очень хорошо и очень стыдно, и я подумала: не хочу, чтобы мои дети жили в нужде. Не получилось. Не скажу, что я много тебе дала в финансовом плане. Но надеюсь, что ты хотя бы получила мой характер. Однако прежде всего Елена дала дочери молодость. Густые волосы, выразительные черные брови, тонкая талия, большая грудь и стройные выносливые ноги – Анжелика вовремя оценила собственную привлекательность и, как ей казалось, довольно умело той воспользовалась: перешла от больших букетов белых роз вначале к маленьким подаркам в виде дорогих кружевных чулок, а затем – к путешествиям, съемным квартирам и наконец к собственной машине. Мужчины начали увиваться за Анжеликой, когда ей исполнилось пятнадцать лет; именно тогда она поняла, что неприступная женщина – желанная женщина, и стала сводить с ума ухажеров отлаженной тактикой поведения. – Никаких поцелуев на первом свидании, – говорила она подруге. – Пришла в кафе, через полчаса рукой махнула и ушла. Подарил цветы – говоришь, что не в твоих привычках принимать цветы. И постоянно говори «Нет». Подвезти? Нет. Встретить? Нет. А на третий раз нужно сказать «Да», принять букет, положить невзначай руку ему на ногу и улыбнуться. И потом он – абсолютно точно – весь в твоих руках. Много лет все именно так и работало – девушка жила в окружении наборов дорогой косметики, туфель и шляп. А потом встретила Давида; ей было двадцать два, ему тридцать семь. Он жил недалеко от Старого Арбата в двухэтажной квартире, занимался бизнесом и любил тратить деньги.