Вдруг идущий впереди проводник резко остановился, подняв руку, и караван замер, как насторожившееся животное. Я тихо подошел к нему и в солнечном блике, пробившемся из-под кроны леса, увидел две тонкие проволоки, протянутые через кусты от дерева к дереву и исчезающие где-то в лесу. Одна в сантиметрах шестидесяти от земли, другая на уровне приблизительно человеческой груди. Сядь на них птица, ничего бы не случилось. Они были рассчитаны на кое-кого покрупнее — они были рассчитаны на нас. Следуя всем инструкциям, я должен был дать приказ на обход этого препятствия, предварительно исследовав, что скрывается по краям проволок. Но времени не оставалось, и я отдал приказ на «вползание» в ловушку. Медленно, очень медленно заметно побледневший вьетнамец лег на землю и начал проползать под нижнюю проволоку, ощупывая чуть дрожащей рукой землю перед собой. Остальные, застыв, наблюдали за ним. Вдруг большая многоножка, неожиданно вырвавшись из-под опрелой листвы, взбежала на голый локоть вьетнамца, и тот, чуть вздрогнув от неожиданности, коснулся рюкзачком проволоки — та угрожающе дернулась. На мгновение показалось, что все это бутафория на фоне поразительно мирной картины, сотканной из листвы вееролистных пальм и папоротников: и мы, стоящие в напряжении, и эти вьетнамцы, в немом ужасе следящие за своим товарищем, и этот проводник, застывший с позеленевшим лицом, в покорном ожидании неминуемой смерти. Я нетерпеливо дернул автоматом, и проводник, как бы очнувшись ото сна, пополз дальше. Когда он очутился по ту сторону проволок и, встав на колени, повернулся лицом к нам, по его остекленевшим глазам я понял, что он на грани истерики. Дорога была проверена. Я лег и стал заползать под проволоку, и еще шестеро приготовились вслед за мной испытать свою судьбу… Еще не успел последний полностью выползти из-под проволоки, как я дал приказ двигаться вперед. Времени не хватало катастрофически, и если смена караула из лагеря обнаружит те трупы раньше, чем мы войдем в сарай, ситуация может выйти из-под контроля. Передний и задний проводники поменялись местами, и группа двинулась дальше. Там, наверху, солнце светило вовсю; здесь же, во влажном полумраке тропического леса, мы вот-вот должны были выйти на цель. Наконец-то впереди блеснула светом прогалина. Я осторожно прополз вперед, и в паре сотен метров передо мной оказалась задняя стенка сарая. Я медленно поднял и опустил ладонь, и группа рассыпалась полукругом по периметру лагеря в поисках часовых. Мой же часовой был уже передо мной. Остальных обнаружить не составляло труда, поскольку они располагались так, чтобы видеть друг друга. В свой усиленный бинокль я разглядел три пулеметных гнезда и заодно, по едва приметному покачиванию кустов, понял, что группа заняла исходную позицию. Я знал, что ребята меня видят, а видеть их мне было не за чем, мое поведение уже было для них сигналом. Я подобрался было сзади к пулеметчику, когда послышались шаги, и к гнезду моего часового подошел вьетнамец. Обменявшись парой слов, они произвели смену караула. В двух других точках тоже сменили постовых. Мы опоздали. Очевидно, сейчас обнаружат трупы на том конце лагеря, и будет дана тревога. Надо было действовать немедленно. Выждав, когда вьетнамец, сдавший пост, ушел, разминая ноги, я достал нож и метнул его, целясь в пространство между левой лопаткой и позвоночником. С глухим звуком нож почти по рукоятку воткнулся в спину караульного, который поднял руку, чтобы поприветствовать того — другого, сидящего в соседнем пулеметном гнезде. Тело вздрогнуло, рука сначала медленно, а затем все убыстряя ход, стала опускаться. Совсем еще детский подбородок вьетнамца дрогнул, как бы в плаче, и тело рухнуло вниз. Второй пулеметчик заметил это. И увидев, как вдруг из листвы появился я и занял место его товарища, он схватил автомат, разинув рот в крике. Но вдруг застыл, и из его рта вытекла ярко-алая струйка крови. Его заменил сухощавый парень с монголоидным разрезом глаз. Третьего пулеметчика уже не было на позиции. Но самое главное, что я увидел — был Шукшин, стоявший с расстегнутой ширинкой у задней стены сарая, и с разинутым ртом смотрящий на нас. Пожалуй, такого совпадения желаний: помочиться у Шукшина, и как-то выманить его из сарая — у нас, не могли предусмотреть никакие аналитики из ГРУ. Я резким взмахом руки позвал его к себе, одновременно краем глаза заметив, как Костя и еще двое пытаются полукругом застраховать его отход. Двое других сидели в пулеметных гнездах, а двое оставшихся, судя по всему, контролировали проводников. Шукшин никак не реагировал на мои призывы, и только по его блестевшей от пота лысине, я понял, что он находится в состоянии аффекта и не может сдвинуться с места. Я дал знать Косте зафиксировать Шукшина. На кромке прогалины появились и остальные двое офицеров с проводниками. Костя уже приготовился к рывку, как вдруг завыла сирена, и беспорядочные автоматные очереди оповестили лагерь о нашем присутствии. Трупы были обнаружены. На мгновение все застыло, как в немой сцене «Ревизора». И тут же понеслось в многократно ускоренном темпе. Пока что наше местонахождение не было известно, и противник поливал беспорядочным огнем кусты на той стороне лагеря, но это было уже не важно. Через считанные секунды мы будем обнаружены, а эти бесценные секунды гробил Шукшин, стоявший с разинутым ртом и расширенными от ужаса глазами. Он даже не убрал рук с расстегнутой ширинки, и его ладони как-то неприлично блестели под солнцем то ли от пота, то ли от мочи. Из казармы высыпали вьетнамцы. Из-за стены сарая вынырнули двое, по-видимому, часовые, желавшие препроводить Шукшина в безопасное место. Пулеметным огнем я снял обоих, и они, нелепо взмахнув руками, осели как тряпичные куклы. Костя рванулся к Шукшину, но еще раньше него к Шукшину рванулся один из наших проводников. Очевидно, он решил, что поскольку это человек, которого мы должны освободить, то если он будет стоять рядом с ним, мы не приведем в действие детонатор. Как он сумел вырваться незамеченным — не понятно. По-видимому, охрана отвлеклась, наблюдая за происходящим, и упустила вьетнамца из поля зрения. Вьетнамец рванулся к Шукшину, обнял его за плечи и, толкая того, как безвольную куклу, стал уводить за сарай. Мы были обнаружены, и в нашу сторону рванулся отряд вьетконговцев. Огонь пока что велся неприцельный, но пули уже вздымали мелкие фонтанчики пыли прямо на плато, отделяя нас от Шукшина. А он, подталкиваемый вьетнамским проводником, удалялся от нас все дальше и дальше. Костя взглянул с отчаянием на меня. Я понял его и кивнул. И тут же мощный взрыв потряс стену сарая, раскидав в разные стороны куски человеческой плоти. Стена, от которой вьетнамец уводил Шукшина, стала как бы барьером для взрывной волны и на ней, окрашенной кровью и бог весть какими размозженными частями тел, резко выделялась вколоченная нога вьетнамца и нижняя половина разорванного тела Шукшина. Взрыв отбросил назад и авангард вьетконговцев. В эту образовавшуюся брешь рванулись я, Костя и еще трое офицеров. Краем глаза я приметил, что шестой занял мою позицию у пулемета, так как это была самая удобная точка для огня «на поражение». Оставшиеся двое сторожили проводников. Надо было успеть к месту взрыва, пока вьетнамцы не обогнули сарай с другой стороны и не взяли нас в клешни. Пулемет строчил по проходу между сараем и лесом, и учитывая скученность противника в том месте, кинжальный огонь был весьма кстати. Мы с Костей бросились к месту взрыва, а трое остальных к противоположному углу стены сарая, в ожидании нападения с той стороны. Их задача — задержать противника пока я не дам знать, что пора отходить. Если они не справятся с этим, то мы, взятые в клещи, никогда не выберемся отсюда. Подбегая к стене сарая, я одновременно развертывал толстый брезентовый мешок, а Костя угрюмо матерясь, уже шарил в груде полузажаренного человеческого мяса, как бы скомканного и забитого в угол сарая. Я знал, что он ищет, и пока он это делал, я быстро сдирал с остатков Шукшина полуобгоревшие штаны с прилипшими к ним кусками плоти. Отодрав штанины местами до кости и запихнув всю эту дикую мешанину из ткани и обгоревшего мяса в мешок, я лихорадочно стал искать остатки костюма и сорочки. Справа наши начали отстреливаться от вконец остервеневших вьетконговцев. Слева вдруг затих пулемет (патроны, видать, кончились), и застрочил АК (надолго ли?). Надо было спешить! — Нашел! … Твою мать! … Нашел! — вдруг дико захрипел Костя. И я увидел, как он, вцепившись руками в какой-то лоскут кожи и упершись ногой в полуобгоревшее брюхо вьетнамца, с сочным хлюпаньем вырвал голову Шукшина, оторванную взрывной волной и вбитую в брюхо вьетнамского проводника. Половина лица Шукшина была обезображена до неузнаваемости. Почти вытекший правый глаз был зажарен как глазунья. Но левая часть лица сохранилась. Костя быстро запихнул голову с обгоревшими волосами в мешок и передал его мне. Я резко выхватил его из рук Кости, опустил в свой рюкзак, завязал его и закинул все это за плечи. Мы исполнили свою миссию, и пора было уходить. — Уходим! — крикнул я двоим, защищавшим левый фланг. И, убедившись, что услышан, дал короткую очередь в сторону наседавших вьетнамцев. Я приметил, как Костя вместе с теми двумя, уже перегруппировавшись, короткими перебежками отходят к кромке леса. АК, строчивший из пулеметного гнезда, затих, и в проходе появились наседающие вьетнамцы. Достав гранату из-за пояса, я выдернул чеку и бросил в том направлении. И пока за моей спиной оседало облако пыли, и затихал чей-то истошный вопль, я опрометью кинулся к лесу. Еще чуть-чуть и нас обложат со всех сторон. Маленькие фонтанчики пыли, то тут, то там возникающие вокруг меня, говорили о том, что я единственный, кто еще не укрылся от узкоглазых. Остановиться было равносильно смерти, и только движение спасало от прицельного огня. По спине с тяжелым хлюпаньем бился мешок с тем, что осталось от Шукшина. Я упал на землю и отполз за бугор. Ребята открыли огонь, прикрывая мое отступление. Наконец лес! Я пересчитал свой отряд. Не считая двух проводников, нас осталось семеро. На мой вопросительный взгляд Костя поднял руку, и на его ладони холодно блеснул номерок с цепочкой. — Тот… в пулеметном гнезде, — отрывисто произнес он. — Уже мертв. — Вперед. — скомандовал я и в сердцах пнул ближайшего проводника стволом автомата в плечо. Тот послушно повернулся и быстро исчез за кустами. Мы двинулись в обратный путь под звуки выстрелов и тревожное завывание лагерной сирены вьетконговцев. Я допил остывший кофе и встал, чтоб сварить себе свежий. … Тишину и сумрак тропического леса оборвал властный шум реки и, как обычно бывает в тропиках, буйная растительность джунглей резко перешла в прибрежный песок Хыонга. Я, Костя и двое проводников, лежа в зарослях циперуса, внимательно шарили взглядом по всему побережью, высматривая места предполагаемой засады на этом и том берегах. Хыонг мирно катил свои темные воды под разноголосое пение лягушек. И после ватной немоты джунглей это пение действовало на нервы и било по ушам, как угрожающее жужжание высоковольтного провода. Теперь весь наш отряд состоял из четырех человек, и на моей шее висело семь железок, как напоминание о том, что пули, которые минули меня, все-таки нашли своих адресатов. Я не знал их имен. Я даже не перекинулся с ними парой слов. В нашей работе это было излишне, но я видел их самое сокровенное, приход чего каждый человек желает оттянуть насколько это возможно, прихода чего страшится и стесняется — я видел их смерть. Все они знали на что идут, их готовили к смерти, но каждый из них, умирая, цеплялся за жизнь с чисто животной силой, не признающей ни идеологий, ни рас. Смерть страшна и нелепа всегда. Она была страшна и тогда, когда, убегая от засады, взорвался на мине-лягушке один из ребят, и ему взрывом влепило его же кишками по лицу. И секунд пять не мог понять он, чьи же это внутренности медленно сползают по нему. Я видел его взгляд, в напрасной надежде пересчитывающий нас, его руки, судорожно сбивающие с лица обрывки кишок. Я слышал его предсмертный шепот, когда он, шаря руками в своем пустом нутре, взглянул в небо расширенными глазами и, обращаясь неизвестно к кому-то там, наверху, — спросил, не надеясь на отрицательный ответ, — «И все-таки это я?» — затих навсегда. Я видел, как тот паренек, с восточными чертами лица, так и не поняв, что стряслось, взрывной волной был насажен на торчащий сук дерева, и как жутко извивалось тело в бессознательном желании избавиться от этой гигантской булавки, проткнувшей его как бабочку. Но, пожалуй, самое страшное для меня было то, что будет с ребятами после их смерти. Мы пытались скрыть тела, насколько это было возможно и хватало времени, но каждый из нас отдавал себе отчет о бесполезности своего труда. Тела ребят все равно найдут, а поскольку это только безымянные тела без документов, (а значит и без доказательства их принадлежности к той или иной стране) их изрубят лопатами, и они пойдут на корм свиньям и на удобрения для рисовых полей вьетнамцев. Поэтому долго еще не мог я смотреть без содрогания документальную хронику Вьетнама, где улыбающийся вьетнамец стоит рядом со своими откормленными свиньями и ухоженным рисовым полем. Все было вроде тихо, и я кивнул одному из проводников, который неуверенно стал выходить на берег. Вспугнутая вьетнамцем со ствола поваленного дерева, бесшумно соскользнула в воду змея толщиной с руку. Вьетнамец неуверенно подошел к берегу реки и прошелся вдоль него несколько десятков метров туда и обратно. Нет, вроде все чисто. Ни один куст не шелохнулся, несмотря на то, что я и Костя усиленно просматривали из биноклей оба берега. Я дал знать второму проводнику, чтобы тот вышел и помог вытащить лодку, спрятанную в чаще леса. Когда оба проводника поставили лодку на воду, Костя под моим прикрытием вышел и сел в нее. Затем я встал и с трудом, под прикрытием Кости, страховавшего меня из лодки, засеменил к реке. Мне было трудно передвигаться. Меня ранило в плечо, а вдобавок ткань моих штанов на правом бедре покрылась толстой коркой засохшей крови, которая первое время обильно сочилась из мешка с остатками Шукшина, и потому образовалось что-то наподобие жесткого каркаса, натирающего ногу при каждом движении. Костю ранило тоже, но его рана, хоть и выглядела устрашающе и кроваво, мешала ему меньше. При отступлении срикошетившая пуля, разорвав мочку правого уха, скользнула вдоль щеки к подбородку. Рана страшно зияла и кровила, но не мешала передвигаться и, хотя в условиях тропиков под действием высокой температуры и влажности раны нагнаиваются очень быстро, все-таки мы были почти у цели. А это значило: максимум, что может быть в последствии — это шрам на лице. Зная Костю, думаю, что его это особо не должно было беспокоить. Нам повезло, и когда мы достигли середины Хыонга, я расслышал сзади вздох облегчения. Это Костя за моей спиной шумно перевел дух. Проводники усиленно гребли, особенно не заботясь о нашем комфорте. Да нам он был и не нужен. Я сел на дно лодки, прислонившись спиной к ее борту. Костя же внимательно следил за приближающимся берегом. Советский лагерь на левом берегу Хыонга, специально сооруженный для диверсионных групп, был небольшим и не очень бросался в глаза. На первый взгляд — обычная вьетнамская деревня, с грязными свиньями, невзрачными вьетнамцами и крикливо-худыми малорослыми вьетнамскими петухами. Но для нас это был рай! После импровизированного душа и довольно квалифицированной перевязки наших ран мы лежали в гамаках и лениво разглядывали вислоухую черно-белую свинью, валяющуюся в грязи прямо перед нами. Вертолет должен был прилететь завтра, а сегодня мы отдыхали. Комендант лагеря, капитан Летягин, верзила под два метра, с красными белками глаз от непомерных возлияний и словно вытесанными топором чертами лица, принял нас спокойно. Получив от меня мешок, отвердевший от засохшей крови, он даже не изменился в лице. И только когда я передал ему шесть жетонов, со звоном упавших ему на ладонь, мне показалось, что в его глазах мелькнула какая-то звериная тоска и тут же исчезла, уступив место обычной угрюмости. — Отдыхайте. Вертолет завтра… — только и сказал он, и безмолвный солдат гарнизона повел нас в хижину, где мы и расположились со всем доступным нам комфортом. Я забылся тяжелым сном, а когда проснулся, было уже утро следующего дня и, стоящий над моей головой, Костя тряс меня изо всех сил. — Вставай, Летягин зовет. — Он кивнул в сторону стоящего поодаль солдата. — Говорит, скоро будет вертушка. Мы привели себя в божеский вид и отправились к коменданту. Пока мы шли к нему, над деревней уже завис, как огромная стрекоза Ми-6, медленно спускающийся вниз. Летягин ждал нас у входа в хижину. В руках он держал специальный чемоданчик, где, по-видимому, рядом с останками Шукшина находились и шесть жетонов. И почему-то именно этот чемоданчик, с его холодно поблескивающими боками, напомнил мне о цивилизации, которой мы были лишены, казалось, целую вечность. Теперь наш путь лежал в Лондон, где с нетерпением ждали меня и Костю, а вернее этот чемодан, со своим взрывоопасным грузом. Стало прохладно. Я встал, закрыл форточку, снова сел и потянулся за очередной сигаретой. Во рту горчило от выкуренного. … Эскалатор в международном аэропорту Хитроу работал бесшумно и плавно. И это его вопиющее отличие от своих ревущих московских собратьев уже диктовало модель поведения. Мы с Костей, одетые и причесанные, двое мужчин с маркой дипломатической почты на ручном багаже, спокойно прошли через таможню и направились к стеклянным дверям аэропорта, где нас ожидала машина советского посольства — с виду обычный «сааб», но с усиленным двигателем и с бронированным корпусом. Настроение у нас было не ахти какое. Я чувствовал, что Костя сильно раздражен. И, несмотря на наш цивильный и вполне благополучный вид, внутри ощущалась какая-то пустота, как часто бывает, когда завершаешь какое-либо дело. Разговаривать в аэропорту нам, пожалуй, не стоило, да и не хотелось. Нас могли запеленговать узконаправленной подслушивающей аппаратурой. Так что мы молча шли, в ожидании, когда окажемся в машине с ее звукоискажающими стеклами, готовые к любой неожиданности и провокациям со стороны, да хотя бы той же, британской разведки. И тем более меня удивил вопрос Кости, когда он, даже не смотря на меня и не двигая губами, спросил: — Ну, как ты себя чувствуешь? — Хреново, — в сердцах устало бросил я, направляясь к серо-стальному «саабу», уже показавшемуся в нескончаемом ряду машин. — Послушай, Степа, у нас мало времени. Я хочу тебе предложить кое-что. Будь кто-то другой, я бы этого не сказал, … надоело мне все!.. Ей богу, надоело! Давай кинем чемодан туда — он кивнул в сторону автомобиля — и исчезнем. Ты знаешь — мы сможем! Исчезнем и забудем кто мы. Забудем обо всем. Я был настолько поражен, что на долю секунды замедлил шаг. И с удивлением оглянулся на Костю. Это было, по меньшей мере, странно. Костя, тот Костя, который с молодцеватой выправкой и с каменным лицом, не мешкая ни секунды, без тени сомнения в серых глазах заправского садиста, убивал противника, вдруг сдавленным голосом скороговоркой выговаривал текст, только за который, по меньшей мере, можно было бы попасть в крематорий ГРУ. Расскажи мне кто-нибудь такое — я бы не поверил. Да что там говорить — я рассмеялся бы в лицо. Но сейчас мне было не до смеха. Мне вдруг стало страшно. Холодок пополз по спине. Я шел рядом с Костей и лихорадочно размышляя над услышанным. Краем глаза я наблюдал за ним, за его спокойным лицом. Со стороны могло показаться, что это два спортсмена с безоблачным будущим выходят из здания аэропорта, причем выходят молча, не разговаривая друг с другом. Такой эффект не портила даже повязка на лице Кости, аккуратно наложенная от правого уха к подбородку. Мне нельзя было мешкать с ответом, до машины оставалось метров сто. Но главная причина, почему мне надо было быстро ответить, крылась в другом. В ГРУ часто устраивались подобные проверки. И, возможно, Костей было получено задание — проверить меня. Не выполнить приказа он не мог. В этом случае неблагонадежным оказался бы он. Предупреди Костя меня об этом — конец его был бы неминуем, ведь в любом месте на нас мог бы оказаться «жучок» или за нами могло вестись микрофонное наблюдение. Все это означало, что от моего ответа зависела моя судьба. И даже после — не доложи я об этом разговоре начальству, я оказался бы трупом. В ГРУ не щадят даже колеблющихся — «колеблется — значит потенциально опасен». Все это пронеслось в моем мозгу мгновенно, ведь даже промедление в ответе могло быть расценено как измена. Я не шевелящимися губами произнес только одно слово «нет» и ускорил шаги. Стеклянная дверь аэропорта бесшумно отошла в сторону, и мы двинулись к «саабу». Я открыл дверь и первым сел на заднее сидение машины, предварительно передав чемоданчик водителю. За мной последовал заметно побледневший, но все такой же невозмутимый Костя. …Советское посольство в Лондоне, находившееся на Кроуди-стрит, представляло собой тихое здание с пристройками и небольшим английским садом. Аккуратно подстриженные клумбы и лужайки ярко зеленели, радуя глаз. Нас с Костей разместили в разных комнатах. В каждой из этих комнат находились две кровати, комплект белья и нехитрая канцелярская утварь и, как всегда, по «жучку» на брата. Было понятно, почему меня и Костю поселили порознь, и я знал, что мой сосед по комнате будет следить за мной во время нашего совместного проживания, впрочем, так же, как и я за ним. Нас поодиночке должны были допросить в нижнем подвальном этаже посольства в первый же день нашего там пребывания. Этот процесс назывался докладом, хотя суть его сводилась к самому настоящему допросу. Первым на доклад пошел я, как командир группы. Меня провели в подвальное помещение, где за сейфовой дверью я должен был встретиться с полковником Осиловым. Хотя все стекла в посольстве были звукоискажающими, и ни один иностранный «жучок» не мог остаться в посольстве не замеченным, все равно доклады и разговоры, мало-мальски относящиеся к разведданным, проводились здесь. Представитель ГРУ — полковник Осилов — был незаметной фигурой в посольстве и человеком, который имел завидный вес в штаб-квартире ГРУ в Москве. Вообще-то в любой момент он мог взять на себя управление посольством, и все, включая посла, обязаны были повиноваться его инструкциям. Об этом знал посол, и об этом догадывались многие старожилы консульства. Такие «серые кардиналы» имелись во всех, без исключения, советских, да и иностранных представительствах. У них были самые разные должности, но всех их можно было вычислить по одному простому признаку — они никогда не выходили за пределы посольства. Слишком многое им было известно и, наверняка, за ними охотились представители иностранных разведок. Ведь каждый из них, как паук, осторожно и терпеливо, плел свою агентурную сеть, и окажись он в руках врагов, кто знает, как поведет себя тот же полковник или майор. Я доложил обо всем Осилову, но трудно было догадаться по его непроницаемому лицу, как оценил он наши действия. И в конце я буквально слово в слово передал наш диалог с Костей. Человек не обладает даром предвидения, и это, наверное, одно из немногих нечеловеческих качеств, о которых не стоит жалеть. И сидя в одиночестве в сейфовой комнате, излагая все факты на бумаге, я не сомневался в истинности своих действий. Это, конечно же, была проверка, и я почти убедил себя в этом. Но где-то там, в глубине души, что-то тревожно ныло, и время от времени, как тошнота, подкатывало к горлу чувство омерзения. Черт его знает, может это и есть то, что называют совестью? … Костю я больше не видел никогда. Он исчез из моей жизни. И хоть я и говорил себе, что он просто служит в смежном засекреченном отделе или где-то выполняет очередное задание, я знал, что Кости Лебедя, единственного человека, который хотел заодно с собой спасти и меня, уже не существует, и заложил его я. С этого времени я сломался. Внешне я был спокоен и невозмутим, работая как и прежде в Москве. Потом, через два месяца, меня перевели в Лондон, и я обосновался в дипломатическом корпусе. Это было повышение, которому позавидовали бы многие. Но знали бы они, какие кошмары мне снились ночью, что происходило со мной в то время суток, когда люди отдыхают. Я неотступно думал о Косте. Я почти наверняка знал, что произошло в тот день, когда я приговорил к смерти своего, пожалуй, единственного друга. Его вызвали на доклад, и когда он вошел и сел перед Осиловым, за его спиной появились двое. Я знаю наверняка — Костя понял все, когда Осилов объявил ему о его возвращении в Москву и когда один из верзил закатил его рукав и вколол ему в вену чудо-препарат всех разведок — дормикум. Я надеюсь, что он простил и понял меня, если это возможно простить. Но я знаю точно, что он меня понял, как я понял бы его. Управление не оставляло выбора — это был главный принцип работы ГРУ. Что сделали с Костей в точности — я не знаю. Пулю в затылок там, в Москве, или крематорий, предварительно засняв все на ленту, в назидание «потомкам»… Не знаю… Только знаю, что я потерял покой. Мне было очень плохо. И впервые за всю свою жизнь я почувствовал себя убийцей. В Лондоне я проработал около четырех лет. И все это время неотступно меня преследовало чувство то ли вины, то ли омерзения к себе самому. И чувство это нарастало. Внешне я был спокоен и невозмутим. Днем мои сомнения и кошмары, вытесняемые рутинной работой и каждодневными заботами, как бы уходили на задний план. Но ночью меня терзали кошмары. Не знаю, что я наговорил во сне, не знаю, что услышал мой сосед по комнате. А может и просто по причине массовых кадровых изменений, лихорадящих командование ГРУ. Но когда в один из дождливых осенних дней меня вызвал все тот же полковник Осилов, и за моей спиной выросли две фигуры, я понял, что участь моя решена. На следующий день я садился в самолет на Москву, безучастно спокойно смотря впереди себя под воздействием все того же дормикума и в сопровождении все тех же двоих. В Москве мне с глазу на глаз, без какого-либо объяснения были одновременно зачитаны приговор и обвинение. По-видимому, для ГРУ все и так было ясно, а может, надо было окончательно зачистить следы той миссии. И я попал сюда в качестве «куклы». Круг замкнулся.