… После окончания моего обучения я был приказом направлен служить в Красноярск. На самом деле мой Красноярск совсем не соответствовал Красноярску общепринятому и общедоступному. Проехав официальный город насквозь, мы, то есть я и сопровождающий меня офицер, продолжили путь вдоль Енисея. Красноярск остался далеко позади, и только через 90 километров мы добрались до места назначения. Городок, куда нас доставили, назывался Красноярск-26. Это был один из многочисленных засекреченных городов, которые не значились на карте Союза. По всему периметру он интенсивно охранялся, как рядами колючей проволоки, так и караулами с постами. Все местные жители Красноярска-26 имели пропуска, с которыми они не расставались всю жизнь. Эти пропуска ценились здесь гораздо выше, чем паспорта, так как только они обеспечивали возможность попасть в город беспрепятственно. Чужих здесь практически не было, а кто был — те приехали повидать своих близких родственников, служивших в Красноярске. Приезжали сюда только после тщательной проверки Комитетом Государственной Безопасности биографий и самих людей, и только после визирования той же организацией временных пропусков. По меркам Союза, приезжий, попавший сюда, чувствовал себя в хозяйственно-экономическом раю: здесь можно было купить все, что угодно (включая импортные товары) за копейки в буквальном смысле этого слова. Еда, за которую по всей стране выстраивались очереди или которую можно было купить по спекулятивной цене и только по блату, в таких чудо-городках, продавалась с прилавка за гроши и в любом количестве. Красноярск-26 был уникальным городом-фантомом, в ряду таких же уникальных городов, разбросанных по всей территории страны. Все его жители своим пребыванием в нем и всей своей жизнедеятельностью были обязаны трем объектам государственной важности. Собственно, из-за них и был создан этот город. Первый объект среди населения называли «Механическим Заводом». Он выполнял военно-космические заказы и находился в жилой черте города. Зато остальные два объекта были за чертой Красноярска — в промышленной зоне. Они поражали своими масштабами: Изо-комбинат и ГРЗ (горнорудный завод). Изокомбинат считался самым жутким местом, поскольку являлся кладбищем отработанного урана. Сюда со всего Союза свозили отработанное ядерное топливо, и здесь, в огромных бетонированных бассейнах — саркофагах глубоко под землей, оно находило свой смертоносный последний приют. Работали тут в основном зеки. Отходы сливались в Енисей. Зеки не знали, где они работают — да им и не положено было знать; но человеку со стороны их вид говорил о многом. Горнорудный завод, или ГРЗ впечатлял своими масштабами. Если Изокомбинат свидетельствовал о безмерной жестокости государственной машины, то ГРЗ был монументом беспрецедентной мощности и всемогущества государства. Горнорудный завод производил боеголовки, оружие индивидуального пользования, диверсионное снаряжение и многое, многое другое, о чем даже профессиональные военные не догадывались. Являясь огромным комплексом, он не выделялся не только на карте, но и на «лице Земли». Если можно было бы предположить, что все посты и караулы были бы убраны, то воображаемый грибник, искавший в лесу какой-нибудь боровик, никогда бы не догадался, что стоит на крыше 10-этажного военно-промышленного комплекса, поскольку крышей ГРЗ был лес. На работу туда сотрудники-горожане ехали на электричке. Они просто въезжали в сопку. Огромный комплекс представлял собой город в городе со своим внутренним транспортом, дорогами и коммуникациями. Солдаты-сверхсрочники охраняли только верхние три этажа ГРЗ. Остальные этажи охранялись специальными войсками. Причем охрана одного этажа не знала о том, что находится на другом. Когда я в первый раз на трамвайчике въезжал в сопку с чисто ознакомительной целью, на КПП я в первый раз встретился с человеком, который в последствии сыграл важную роль в моей жизни. Два солдата внимательно осматривали транспорт, а чуть поодаль, казалось, несколько отстранено стоял высокий светловолосый парень в гражданской одежде. Он не вмешивался в процесс проверки, не задавал никаких вопросов. Просто безучастно, своими серо — стальными глазами наблюдал за происходящим. Я еще подумал, что такими в кино любят изображать фашистов. Я сошел с трамвайчика и, предъявив документы солдату, направился к «фашисту», как я мысленно уже окрестил его. Подойдя к нему, достал пачку «Казбека», вытащил папиросу, помял между пальцами: — Спичек не найдется? — дружелюбно обратился я к парню. — Закурить бы, а спички забыл… Зная, что на территории КПП курить запрещено, я заранее предвидел ответ, но у меня появилось желание вызвать «фашиста» на разговор. «Фашист» внимательно посмотрел на меня, и к моему удивлению медленно достал коробок спичек и протянул мне. — Покурим? — я протянул ему пачку. Игра становилась интересной. Парень достал папиросу из пачки, не спеша, смачно продул ее и поблагодарил меня кивком головы. Все это он проделал, не сводя с меня холодного оценивающего взгляда. Я не спешил закуривать сигарету и, как бы поддерживая заданный «фашистом» ритм выжидательных движений, медленно прошуршав в коробке, достал спичку. Также медленно поднес ее к боку коробка, ожидая, когда наконец парень произнесет заветные слова. Нервы у «фашиста» оказались под стать его внешности, в чем я, в принципе, и не сомневался. Специально затягивая процесс зажигания спички, я исподлобья наблюдал за новым знакомым. «Когда же он не выдержит? В какой форме скажет об этом? Ну же,… сучонок!» — лихорадочно и с каким — то веселым азартом подумал я. Но насладиться этой игрой до конца нам так и не довелось. Наше безмолвное противостояние оказалось прерванным пронзительным и по-бабьи писклявым криком: — Ни хрена себе, раскурились! Лебедь, б…! Курилку устроил! Выйди за шлагбаум, там и кури! … Я, несколько удивленный фамильярным отношением, обернулся на голос. Недалеко от нас стоял приземистый, как каравай, майор, туго перетянутый портупеей. Нахмурившись и в то же время с легкой ухмылкой, он смотрел в нашу сторону. — Слушаюсь, товарищ майор! — звонко и в то же время наигранно подобострастно, отчеканил «фашист» и, слегка улыбнувшись, уже мне добавил. — Выйдем за шлагбаум… — По службе или просто на экскурсию? — закурив и с неожиданно тонкой улыбкой на лице, спросил меня «фашист». Голос у него был ровный и какой-то располагающе нейтральный. — А разве сюда можно на экскурсию? — я усмехнулся. — По службе, конечно. Просто сегодня первый день, вот и смахиваю на туриста. — Кстати — Степан. А тебя как звать-то? — Константин. — Он протянул руку, и мы обменялись рукопожатиями. — Понадобится гид — дай знать. Будет время — пообщаемся. — А как тебя найти — то? Небось, засекречен ты жутко. — Да не секретней тебя, — он с улыбкой посмотрел на мой гражданский костюм. — А найти меня легко — общежитие у нас с тобой, думаю, одно. Осмотр трамвая был завершен и я, наспех попрощавшись с Константином, затушил окурок сигареты носком ботинка, и поспешил занять свое место. На этом и закончилось мое первое общение с человеком, судьбе которого волей случая предстояло крепко сплестись с моей… На третий день своей карьеры в Красноярске я был направлен на охрану ГРЗ. О встрече на КПП я, естественно, позабыл — дел и так было невпроворот. Пока привыкал к местности и изучал свои обязанности, не было времени даже на воспоминания. Потекла рутина службы. День за днем — день отдыха, день на караул. Стало душно, и я пошире открыл форточку. Свежий морозный воздух ворвался в комнату вместе с несколькими заблудшими снежинками. … Так прошел месяц, утомительно — успокаивающий в однообразии работы. В один из дней я был назначен начальником первого караула, охраняющего вход в промышленную зону и части периметра ГРЗ. Первый караул охраняли две роты (девятая и десятая) посменно, то есть, сутки — одна, сутки — другая. В карауле было три смены, и каждая смена отстаивала по четыре часа два раза, выполняя «боевой приказ в мирных условиях», как официально называлось несение караула. Я сидел внутри караульного помещения между дежурным оператором и «тревожной группой». На смену караула ходили сержанты с солдатами. В мои обязанности входило распределять караульных по постам, а сержантский состав должен был время от времени контролировать несение службы рядовыми. В это время я сидел с «тревожной группой» на случай срабатывания сигнализации. Существовало два варианта срабатывания сигнализации: когда колючие проволоки периметра касались друг друга или если была нажата «тревожная кнопка», находившаяся на КПП. На каждом посту по всему периметру имелись розетки, и часовой был обязан через каждые 15–20 минут подключаться находившейся в его распоряжении трубкой к одной из них и докладывать обстановку начальнику своего караула, то есть мне. Было около четырех часов дня, когда из кабины оператора послышался зуммер, и тревожно замигала красная лампочка. — Стрельба на шестом посту! — крикнул оператор, не оборачиваясь к нам. — Тревожная группа в ружье! — тут же крикнул я. — Шестой пост! … И пока сержант с рядовым, прихватив автоматы, бросились к шестому посту, я внимательно прислушивался к переговорам оператора с соседним, седьмым постом. Вдруг оператор резко прервал переговоры и повернулся ко мне: — Седьмой докладывает: выстрелы на шестом! … Один выстрел — было ЧП! Но выстрелы!.. Я быстро забрал АК и побежал к КПП. — Выстрелы! … Выстрелы! … На шестом очередь! … — увидев меня, закричал караульный. — Да не ори! Знаю. … Пропускай на периметр! — в сердцах прикрикнул я на него и ринулся в проход из проволок по направлению к шестому посту. Мне уже были видны сержант с рядовым тревожной группы, подбегающие к месту. Я нагонял их. К шестому посту мы подбежали почти одновременно. Сержант замахал рукой, увидев что-то и давая тем самым понять рядовому, чтобы тот притормозил и не подходил близко. Одновременно он обернулся, как бы уступая мне дорогу. Я не видел, что находится впереди — мне мешала спина сержанта. Но когда он отошел, мне стал виден стоящий часовой, держащий в безвольно повисшей руке АК. Он был бледен и смотрел перед собой ничего не выражающим взглядом, с побелевшими белками глаз. Молодой стриженый пацан, так и не понявший, что он наделал и как испортил всю свою дальнейшую жизнь, смотрел на наше приближение, но ничего не менялось на его лице. Рядом с ним, точнее у его ног, лежало тело проверяющего сержанта. При виде нас часовой ровным, лишенным всяких интонаций, мальчишеским срывающимся голосом сказал, ни к кому не обращаясь: — Вот. … Это я — убил… Я… Рядовой тревожной группы вдруг согнулся и начал блевать прямо перед собой. Побледневший сержант, схватил его за локоть и оттащил в сторонку. Труп выглядел устрашающе. Вместо головы было сплошное месиво из костей и мозгов. Из изуродованного обрубка шеи тонкой слабеющей струйкой, пульсируя, сочилась кровь. Но самым нелепым, неестественным, почему-то выглядела обезображенная культя правой руки. По-видимому, сержант инстинктивно прикрыл лицо при выстрелах, и пулями ему снесло ладонь. Часовой беззвучно стоял, не реагируя на нас, и смотрел остекленевшим взглядом на труп. Медленно я начал подходить к нему. Спокойным голосом, стараясь не накалять обстановку, я заговорил: — Все хорошо, парень… Все нормально… Все хорошо… дай автомат… все нормально, дай автомат… Я подошел к нему вплотную и, медленным движением забрав оружие, передал его сержанту. Как только автомат оказался у сержанта в руках, я резко рубанул часового под дых. Тот согнулся и присел на землю. Взгляд стал более осмысленным. И тут вдруг он обхватил руками голову и завыл. Удар, по-видимому, вернул его в реальность, и только сейчас он осознал, что наделал. Одного солдата я приставил ко все еще воющему часовому. Приехала машина забрать труп. Стал накрапывать мелкий холодный дождь. Трое солдат уже подходили к бетонированной «тропе наряда» с ведрами воды набранной из Енисея, для того, чтобы смыть кровь с бетонки. Капли дождя стали крупнее, и по бетону медленно тягуче стали растекаться ярко алые ручейки. Труп уже забрали в машину, и «Газик» маскировочного цвета, натужно урча, отъехал от КПП. Успокоившийся часовой понуро брел в сопровождении охраны в сторону караула. Трое солдат уже почти смыли кровь с бетона, и спустя двадцать минут на шестом посту все снова было тихо. Енисей все так же равнодушно катил свои серо-стальные холодные воды под вечно пасмурным моросящим небом. Солдата, убившего часового, судили. Точную причину его поступка я так и не узнал, да особенно этим и не интересовался. Говорили, что он прикончил сержанта, выпустив ему в голову длинную автоматную очередь, когда тот спал. Сержант был дембелем, и регулярно доводил салагу. Впрочем, такие взаимоотношения в армии встречаются сплошь да рядом, вот только финал их обычно бывает не таким кровавым… На следующий день меня вызвали к начальству на доклад по этому случаю. Я, собираясь доложить о произошедшем ЧП, стоял перед командиром роты капитаном Стасовым в военной форме, внутренне готовый к очередной дежурной выволочке. Стасов слыл мужиком хоть и крутым, но справедливым. И единственное, что могло сделать его неуправляемым, — регулярные запои, которые тщательно покрывал его закадычный друг, дежурный заместитель коменданта объекта майор Лемешев. Кстати, это был тот самый майор, которого я встретил в свою первую, «экскурсионную» поездку у КПП и который, разоравшись, не дал нам с «фашистом» доиграть ту глупую мальчишескую игру с прикуриванием. Плотная фигура Стасова и грубые черты его лица дополняли образ служаки, который потом, кровью и долгими годами тяжелой службы добивался того, что имел на сегодняшний день. Капитаном Стасов стал по злой иронии судьбы. Бывший подполковник, он был разжалован до капитана из-за своих запоев во время несения боевого дежурства и за неуважительное отношение к высшему командному составу. До этого Стасов занимал высокую должность зам. командира полка по полит. части, но после всех его злоключений был понижен в должности до командира роты. Когда у Стасова начинался запой, на вышках караулов все приходило в движение. Раз в месяц совершенно трезвый Стасов, заступая начальником караула, начинал поглощать неимоверное количество браги, которая хранилась вдали от глаз начальства, на чердаке караульного помещения. В тот же вечер все караульные и часовые, зная, как несет свое «боевое дежурство» капитан, старались редко попадаться ему на глаза, а если уж такое случалось, то моментально выполняли все его приказания. В это время часовые КПП прятались подальше за укрытия, так как Стасов ночью выходил «на охоту». Охотничьи инстинкты капитана проявлялись весьма своеобразно — будучи когда — то снайпером он, пьяный вдрызг, поднимался на ближайшую сопку и начинал палить по тускло мерцающим фонарям КПП из «калашникова». Даже в таком состоянии и из такого оружия Стасов умудрялся попадать в цель. Утром, проклинающий на чем свет стоит своего кореша, Лемешев угрюмо доставал заранее припасенные лампочки, раздавал часовым, чтобы те вкрутили их на место, и никто из вышестоящего начальства случайно не заметил того, что натворил его друг. Потом он шел домой к Стасову, который каялся, клялся и божился, что больше капли в рот не возьмет. Вот такой был капитан Стасов, которого ласково и уважительно называли в солдатской среде «батей». — Ну что, капитан, не углядел. Сидишь себе в караулке, чаи попиваешь, а у тебя под носом друг друга убивают! — «Батя» тяжелым взглядом смотрел на меня, ожидая реакции на сказанное. — Виноват, товарищ капитан! Но при первом же предупреждении оператора «тревожная группа» вместе со мной вышла на периметр… — А мне насрать — при первом или при втором! Превратили армию в дерьмо на палочке! Да за такое в наше время имели, как худых свиней! … — орал в сердцах «батя», а у меня отлегло от сердца. Если Стасов перешел на отвлеченные темы дисциплины и «ихних дней», это означало, что я вызван для проформы. Я стоял и слушал отборнейший мат на тему зеленых салаг и их поведения. — Ладно, капитан, хрен с ним, со всем этим — просто пацана жалко, ведь так и не понял, что натворил, салага херов. — Стасов устало взглянул на меня. — Сейчас придет старший лейтенант. Вместе с ним проведешь разъяснительную работу среди служащих. Кропиленко! Лебедя сюда! Дверь открылась, и в кабинет к Стасову вошел мой знакомый Константин. — Знакомьтесь! Капитан Степан Карташов, — Стасов церемонно указал рукой на меня, потом кивнул в сторону Кости, — Лейтенант Лебедь. Доложите о результатах работы лично мне. Свободны. … Оба! Мы переглянулись с Костей, отдали честь Стасову и вышли из кабинета. На следующий день «батя» ушел в очередной запой… Есть люди, которые как бы «прошивают» собой твою жизнь. Их можешь долго не видеть. О них можешь долго не слышать. Но вдруг они появляются в твоей жизни. Появляются ненавязчиво, как будто случайно. Проводят с тобой какое-то время и снова исчезают. И у тебя не возникает, как бывает часто в других случаях, вопроса — «почему их так долго нет?». Потом, а может и никогда, ты понимаешь, что на самом деле они делают на твоей жизни очередной стежок собою. И тогда ты начинаешь ожидать их появления, но при этом удивляешься, если они появляются чаще обычного. Я их называю «люди-стежки». Таким «человеком-стежком» был для меня Костя Лебедь. Я всегда хорошо к нему относился. Он не был со мной особо откровенен, да и я тоже не открывал ему душу, но мы симпатизировали друг другу. … Разъяснительную работу среди состава мы провели в тот же день. Наш лексикон и стиль мало чем отличались от стиля разъяснений, которые сделал мне Стасов у себя в кабинете. А вечером я сказал Косте, что не плохо бы было отметить нашу встречу. К тому времени мне выдали служебную квартиру, и мы решили посидеть у меня. Костя предложил пригласить свою знакомую, работающую продавщицей в магазине, а у знакомой, естественно, оказалась подруга. И мы в предвкушении приятного вечера, купив нехитрую снедь и несколько бутылок «Столичной», отправились ко мне. Девушки должны были прийти позже. Зайдя в квартиру, Костя чинно осмотрел ее: — Хоромы! … Очень даже! Вот, что значит звание… — он хитро улыбнулся. — Да брось ты… — отмахнулся я. — Времянка, она и есть времянка. — И достав бутылку водки, стал ее открывать. — Ну что, … по пятьдесят за встречу, а потом накроем стол? — не дожидаясь ответа, я уже разлил водку в две рюмки. Одну с напускной важностью вручил Косте, вторую взял сам. — А что? … Больные что ли! — Костя взял рюмку. — Ну, за встречу! За удачу! … В общем, будем! — и, чокнувшись со мной, лихо по-гусарски, залпом выпил водку. — Будем. — Откликнулся я и опрокинул свою рюмку. — Так, а теперь за работу, лейтенант Лебедь!