Силы еще можно было бы наскрести на одноразовый гордый уход прочь, – но он уже не мыслил жизни без Обломова, без хотя бы самой призрачной причастности к Истории… До чего, оказывается, легко живется тем, кому все равно, чем заниматься! На улице Олег с мучительной завистью всматривался в уверенные лица работяг, – каким он и сам был спокойным и уверенным, когда каждый день махал топором! А потянулся за мечтой – и сделался зависимее последнего приживальщика… В буфете он всегда брал самое дешевое и невкусное – большего он не заслуживал – и забивался в самый незаметный уголок. Оттого его и не заметил Тедди, заглянувший сюда за шоколадкой: ему тоже были нужны какие-то специальные аминокислоты. Но это был уже не утонченно-растленный Тед, а мастеровитый, разве что слишком хорошенький, механик Юрка, – так его и называл его спутник, такой же уверенный в себе работяга, в таком же черном, чуть подзамызганном комбинезоне, они и вошли, и вышли, не прекращая увлекательного разговора о том, что где-то что-то нужно продуть, подкачать, развальцевать, прочеканить… И с такою тоской Олег проводил их взглядом и слухом: мы вольные птицы – пора, брат, пора!.. И когда он услышал в автобусе торжественное: «Анна Павловна – несчастный человек. Ей все приходится кушать в протертом виде», – он вдруг остро позавидовал этой Анне Павловне: у нее имеется серьезное дело – все кушать в протертом виде. «А теперь у нее открылась болезнь рака», – продолжалось торжественное повествование, но тут он уже не позавидовал. Это было хотя и почтенной, но слишком кратковременной, как бы сезонной работой. «Зачем, как тульский заседатель, я не лежу в параличе…» И его прямо скрутило от зависти, когда он узнал, что Лбов запил и не явился в свое речное кабэ. Правда, через пару недель он все-таки взялся за ум и явился с повинной к Баранову. Тот, как положено, объявил выговор и дал направление в другую контору. Но Лбов опять запил и больше уже не пошел ни в контору, ни к Баранову, а отчалил к себе на Таз со своей как бы малахитовой гармошкой. Богатыри не вы… Какими вы не будете… Хуже всего было то, что за все это время – по календарю не такое уж долгое – ему ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь оно все-таки кончится и начнется какая-то другая жизнь. Нет – эти дни и казались целой жизнью – до конца его дней. – Ты посмотри, посмотри, какой у него мизинчик, – смеясь от счастья, почти плача, тормошила его Светка, и он торопливо кивал несколько раз подряд, стараясь хотя бы готовностью кивания компенсировать неподвижность отказавшихся повиноваться лицевых мышц. Хотя в мизинце и нашлось бы чему подивиться: сколь ни крошечным был он сам, природа все-таки не забыла посадить на него еще и ноготок, до того уж микроскопический, что, казалось, можно было и не стараться. А Светка – тоже ведь и школьная медаль за плечами, и Чехов с Блоком, и Ойстрах с Гилельсом, да и на факультете, в общем, котировалась, хоть и не переламывалась, – а сейчас крутится по дому – обеды, кашки, купания, кормления – и совершенно довольна; кажется, ее смущает только его нынешняя оцепенелость, с которой Олег ей прислуживает – таскает воду, дрова, выносит помои, растапливает печку… Конечно, ребенок дело серьезное, но ведь историческим его может назвать разве что какая-нибудь психопатка… Или для женщин не обязательна связь с Историей? И он невольно присматривался к своим соседкам по абортарию (как выяснилось, никто, кроме Фили, эту комнату так не называл). Инна – худенькая, в фирменных джинсиках, любезная, но строгая, – никто, кроме Фили, не рискнул бы даже мысленно определить ее как некрасивую: это был просто неизвестный тебе стандарт красоты. Инна работала серьезно, печаталась (врет Филя насчет дивана, врет скотина…), но Филя поглядывал на нее, как и на всех женщин в мире, со снисходительной усмешкой первого парня: куда ж, мол, от вас, бабья, денешься! – Чего не защищаешься? – позволял он ей поговорить на его излюбленную тему. – Пять минут позора – и пожизненная пенсия. – Позор бывает только пожизненный. Инна не скрывала, что Филя вызывает у нее брезгливое чувство; его же забавляла столь простодушная форма заигрывания с ее стороны – ихнее бабье дело такое, не поломавшись, им неловко. Обидно было, что она, казалось, не видела особой разницы между Олегом и Филей, – оба примазались к канцелярщине, чтоб быть поближе к начальству, хотя Филя, к радости Олега, не допускал его напрямую «выходить на Обломова» – представать перед ним убогим счетоводом. – Впрочем, – прибавляла Инна, не стесняясь присутствия Олега, – если мы брезгуем этим заниматься, там и должна собраться подобная публика. Зато Регина никак не могла смириться с тем, что понаехавшие бог знает откуда зубастые рвачи, отсунув овчинными локтями утонченную ленинградскую интеллигенцию, расхватывают должности, ученые степени… «И почему только не издадут такой закон, чтобы каждый, где родился, там бы и работал!» – Разослать их всех по месту жительства, – поддержал ее однажды Олег. – Чернышевского в Саратов, Толстого в Тулу, Менделеева в Тобольск. Регина презрительно отвернулась, а Инна взглянула на него не без удивления: откуда бы Филиному подсобнику знать такие подробности? Впрочем, и у Олега было такое чувство, что теперь ему не совсем по чину произносить эти имена. Все это из Истории… Безупречно вычерченная Регина перешла в аспирантуру, как переходила из класса в класс с похвальной грамотой, и если бы ей продолжали задавать уроки и ставить за них отметки, она до сих пор была бы отличницей. Она гордилась тем, что не делает карьеру, вполне убежденная, что этим и исчерпываются обязанности порядочного человека. Олег еще раз убеждался, как неосторожно полагаться на совесть, – совесть Регины была абсолютно спокойна, оттого что она никогда не претендовала ни на какую зарплату сверх положенной; но ей ни разу не приходило в голову, что и положенную зарплату надо зарабатывать. На ее столе месяцами пылилась одна и та же книга, раскрытая на одной и той же странице, а сама Регина по разным лабораториям обсуждала, кто, где и как отхватил еще один неположенный кусок. Это, впрочем, не мешало ей, чуть ли не прыская в ответ на его скабрезности, балагурить с Филей, матерински ласково поправляя: «Не «значить», Филипп, а «значит», не «один ябло-чек», а «одно яблоч-ко», вот и умница», – и в глазах ее загоралось пламя удовлетворения. Про красный диплом и аспирантуру третьей неудачницы – Филя наврал, желая доставить картине законченность, а может быть, стараясь придать больше веса обожанию, с которым простоватая широколицая Людмила к нему относилась. Филины махинации, которыми в лучшем (для Фили) случае, казалось, можно было лишь забавляться, Людмила пресерьезно считала убедительнейшими доказательствами его государственного ума. Благоговейно понизив голос, она поведала, как Филя покупал скрепки по безналичному расчету: заказал двести коробок, а взял только три, – «остальные девайте куда хотите – мне их не надо». Торговые работники сразу почуяли в нем деятеля эпохального масштаба; так блистательно начавшееся знакомство не могло, разумеется, завершиться меньшим триумфом, чем пишущая машинка с латинским шрифтом. Трудилась Людмила усердно, без конца тасуя и раскладывая перфокарты, словно пожилая помещица гранпасьянс, а в свободные минуты разгадывала кроссворды и какие-то особые – как она выражалась, «эрудиционные» загадки. Как-то к ней подсел – «Ну-ка, ну-ка, это я люблю» – Филя, потный, в расстегнутом пальто: утром он попался кадровикам в качестве опоздавшего и орал, что он пришел уже давным-давно, а пальто не снимает из-за холода, – и целый день поддерживал эту версию. Людмила зачитывала вопросы из старого календаря счастливым дрожащим голоском, а Олег ждал случая встрять и утереть нос этому мужлану, всунувшемуся с суконным рылом в эрудиционные сферы. Но Филя лузгал задачки, как семечки, даже не давая себе труда стряхнуть шелуху с нижней губы. – Кто был к театру всей душой, в Москве же сел к нему спиной? – заранее ликуя, провозглашала Людмила, и прежде чем Олег успел прийти в себя от изумления, Филя уже сплюнул: – Островский. Памятник перед Малым театром. Филя отродясь не бывал в Малом театре. – Какой город стоит на мягком месте? Олег не успел вздрогнуть от неприличия, как Филя уже усмехнулся: – Париж на Сене. – В какой реке варят варенье? – В Тазу. К изумлению Олега, Филя знал, кто изобрел астролябию, где и когда придумано вязание на спицах, какие композиторы входили в «Могучую кучку». Он знал персонажей опер, из которых не слышал ни единой ноты, помнил, где и почему родились поэты, которых не читал и читать не собирался, рассказывал анекдоты из жизни исторических деятелей, о деятельности которых имел понятие самое идиотское. Очевидно, кроссворды, чайнворды, рубрики «Знаете ли вы?», «В мире интересного», «Цифры и факты», «Что такое, кто такой?» успели создать какую-то новую субкультуру, блестящим представителем которой и являлся в глазах Людмилы Филипп Филиппович Филипп: Филя, к изумлению Олега, тоже жил Историей – знал калибры пушек во время Крымской кампании, фамилии генералов, командовавших Ленинградским фронтом, имена любовников Екатерины Великой… История представала дребеденью, опрокинутой в прошлое. Интересно, правда, что Людмила произносила имена изобретателя швейной машины и автора оперы «Гугеноты» с почтением, Филя же поплевывал на них свысока. – Факты – это я люблю, – приговаривал Филя и, взглянув на Олега, добавлял, что не любит только хвастунов и пустоболтов: знать, кем написан роман, было в Филиных глазах важнее, чем прочитать его, да, пожалуй, и написать. Желая подольститься хотя бы к Людмиле, Олег выразил удивление эрудицией Фили; однако она как будто даже обиделась, что всякая тля позволяет себе судить гениев. Но все-таки разъяснила по доброте душевной: – Филипп у нас председатель общества книголюбов, – этим, по ее мнению, все было сказано. И Мохов, хотя и не был женщиной, тоже разгребал свои формульные Гималаи безо всяких терзаний, достойна его эта работа или недостойна. Хотя требовала она всего только аккуратности и грамотности, правда, довольно высокого уровня: приходилось выписывать и частные производные, и контурные интегралы, – черновики выглядели внушительно. Не смущался Крестьянский Сын и подсаживаться к Олегу за советами, и Олег блистал изо всех сил, и даже кое-что подчитывал в библиотеке, стараясь снять с одного-единственного Мохова прежний урожай признания. – Неудобно, тсамое, – каждый раз извинялся Мохов, – ты, тсамое, получаешь сто десять, а я сто двадцать, – и Олег готов был выложить ему за эти слова еще одну десятку. Олег с детства усвоил героический набор: «гениальный ученый умер в нищете» – и поэтому полагал, что чем больше разрыв между талантом и доходом, тем почетнее. Однако никто вокруг этого убеждения не разделял. А Филя, увидев его беседующим с Моховым, одобрительно похлопал Мохова по замшевому плечу: – Давай, давай, учи ученого. И ты, Евсеев, учись! Видишь, пришли вы вместе, а он уже получает на десятку больше. Поня`л? – Поня`л. Филя не притворялся – он скорее усомнился бы в третьем законе Ньютона, чем допустил, что умный может получать меньше глупого, – в чем же еще уму-то проявляться, как не в денежном превосходстве? И Олег почувствовал, что ему неприятно видеть вывешенную в коридоре таблицу уплаты профсоюзных взносов, в которой против его фамилии стояла самая маленькая сумма, – всякий раз хотелось запрятать таблицу куда-нибудь с глаз долой. Поэтому, консультируя Мохова, Олег опускался до того, что произносил громче, чем следовало, слова «самосопряженный оператор», «интеграл типа Коши» и тому подобные пышности. Они, в сущности, возвышали и Мохова, хотя тот, похоже, нисколько в этом не нуждался. Возможно, он не просто разгребал лопатой Гималаи, но еще и развивал русскую науку. А однажды и Филя решил похвастаться, что и у них в их экономической лабуде попадаются несобственные интегралы, да еще такие, что даже он не может их взять. А Олег заметил, что в интеграл можно ввести параметр так, что он окажется решением простенького дифференциального уравнения. Пока выписывал уравнение, а Филя за спиной скептически похмыкивал, сердце стучало так, словно сама проблема Легара стояла на кону. И когда он записал ответ и поскучневший Филя пробормотал: «Да, это известный прием», – Олег окончательно понял, что превратился во взрослого человека, – раньше старшие всегда хвалили за смекалку, а теперь он наконец сделался им соперником. Зато Людмила обрадовалась: «О, я теперь к тебе буду ходить спрашивать. А то к этим умникам из Третьей лаборатории не подступишься». Филю, впрочем, трудно было пронять чем угодно. Вскоре он притащил Олегу машинописную статью: «Погляди-ка, разберись. Я, по-моему, где-то что-то такое уже видал». Спустя год Олегу случайно стало известно, что статью через Филю передал ему Обломов (Обломову прислали ее на отзыв), но для Фили было недопустимо, чтобы Олег вдруг узнал, что Обломов помнит о его существовании. Однако и Филино доверие порядком его вдохновило – только бы не опозориться, не опозориться! – и так освежающе радостно было снова встретить родные локально выпуклые пространства. Вдруг он почувствовал, что бледнеет: в статье было дано решение проблемы Легара. Самое ужасное, именно этим методом Олег уже пытался ее решить, но так и не сумел преодолеть почти незаметный для постороннего глаза уступ. Одним махом Олег пролетел по тексту до знакомого уступа и перевел дыхание: автор статьи уступа просто не заметил. Оказывается, он, Олег в глубине души все ж таки считал проблему Легара как бы у себя в кармане. Потом уже дошло, что не очень-то красиво так реагировать на чужой успех, и он утешил себя, что все равно и поздравил бы автора, и работу расхвалил до небес, – хватит и этого. Но Филя-то каков! Ему приносят решение мировой проблемы, а он, оказывается, где-то что-то такое уже видал. Ну, гнида!.. Как ни спешил, ошибаясь и начиная снова, писанины опять осталось еще и на завтра. Здание уже затихло, а он все никак не мог подняться. Почему-то знобило, и от прикосновений одежды болела кожа. Словно припев, наплывало и уплывало: «Не нужен, никому не нужен…» Заглянул Филя: – Не видал, Обломов уже ушел? – весь уж до того подобострастный, словно сама жизнь его от Олега зависит. Можно ли состязаться с таким народом, готовым стелиться из-за копеечной услуги! – Не видел. Олег мгновенно перестал для него существовать. Вышли, однако, вместе. Улица не по сезону лоснилась от сырости. Филя возбужденно рассказывал про вчерашнюю передачу «В мире животных». «Тебя бы caмого в эту передачу, – через силу думал Олег, – штаны болтаются между ног, как сзади у слона». – Люблю фактические передачи, – радовался Филя. – Вчера бегемота показывали: застрелить – на год хватит. С таким же простодушием ребенок отрывает мухе крылышки. Через улицу бежал мужчина на автобус, но не успел. – Когда бегут на автобус, ты как думаешь: «хоть бы успел» или «хоть бы не успел»? – Конечно, «хоть бы успел». – А я «хоть бы не успел». Не сделав перерыва, начал плакаться, что замучился в своей однокомнатной дыре, отделенной от чересчур веселых соседей лишь тонкой дверью, заклеенной обоями, дочка уже ни с того ни с сего вздрагивает во сне, – и у него самого вздрагивает голос. Что ему обидно – профбюро считает равным претендентом на новую квартиру Саакянца, у которого условия в десять раз лучше. Зачем только Филя такая скотина! Ведь как хорошо мог бы Олег к нему относиться… но, видно, расположение Олега не единственная цель Филиной жизни. И наверняка ведь окажется, что и с квартирой он что-нибудь приврал (оказалось, он хорошую кооперативную квартиру сменял на свою дыру, чтобы получить обратно капусту за кооператив и, как полагали многие в профбюро, приплату от сменщика). Но все равно, когда он, срываясь, говорит про дочку, желаешь удачи именно ему, такие уж мы дети: кого не видим, того и не жалеем. Снова не верилось, что после столь доверительного разговора Филя опять сможет сделать пакость, хотя уже не раз убеждался, что Филе это нипочем. Да вот, пожалуйста: – Тебе что… ты на тепленьком месте пристроился – и голова не болит. А я весь воз тяну, а Инесса преподобная встает на профбюро и противно пищит: «Сегодняшнее голосование нужно признать недействительным». Дырка! Я хотел спросить: третий аборт от Саакянца собралась делать или что? Или он два пуда гранат пообещал? Не стал связываться… Говорят, у нее папаша какая-то шишка. (Назавтра выяснилось, что члены профбюро в письменном виде подавали голоса, ставить Филю на первое место, а Саакянца на второе или наоборот. А Филя, тоже член профбюро, поставил Саакянца на седьмое место, резко снизив ему суммарный балл.) Филя говорил громко, не обращая внимания на прохожих, – ему, очевидно, было чуждо лишь недавно отведанное Олегом ощущение, что из всех встречных – он самый задрипанный и никчемушный. Ему уже давно хотелось есть, но он с удовольствием терпел голод, радуясь, что делает хотя бы одно полезное дело – экономит семейные деньги. В электричке он все прижимался виском к стеклу, пытаясь вибрацией унять головную боль. В последнее время он почти не мог читать – забывал переворачивать страницы. Только слушал, как утекает песок в его часах, – все ближе, ближе старость… И бродил где-то в голове полуосознанный вопрос: для чего и читать-то, если я такое барахло? А когда закрывал глаза, начинали донимать две картины. Первая – бесконечность космоса: летишь – а конца все нет, и нет, и нет, – а бескрайняя надежная Земля превращается в мяч, в яблоко, в песчинку, в пылинку… За земными страстями он и позабыл, что это способно страшить всерьез. Однако теперь пугала почему-то мимолетность не только собственной жизни, но и мимолетность всей человеческой Истории. Ведь и человечество когда-нибудь исчезнет… Вторая картина: он, поскользнувшись, роняет Костика, – и Олег едва не мычал от боли и отчаяния, видя, как тот со всего размаха ударяется полувоздушным, еще не успевшим как следует воплотиться личиком об острый край чугунной урны. Спасался тем, что открывал глаза, и электрический свет проламывался в самую сердцевину мозга. В резиновых сапогах брел за молоком для Костика на самый край поселка, где еще сохранились коровы. Мокрая хвоя на елях вдоль дороги обвисала, как водяная плесень. В знакомой пятидесятиметровой луже отражался единственный фонарь, отражение кривлялось в черноте, словно в тазу плескалось расплавленное золото. Рядом нет-нет и вспыхнет золотое колечко – шлепнулась капля, а чаще снуют тонюсенькие золотые росчерки, – так мимолетно вспыхивают и гаснут, будто один и тот же высверк носится туда-сюда, еле успевая поспеть всюду. Дождь… Но Олегу это было все равно.