Спать мне не хотелось, поэтому я последовал за ним. Медина отпер парадную дверь и включил свет, озаривший первую лестничную площадку. При этом сам холл остался в полумраке, но я все-таки разглядел, что он довольно уютен и обставлен множеством шкафчиков, приглушенно поблескивающих позолотой. Мы поднялись по лестнице, покрытой толстой ковровой дорожкой, и на площадке мой спутник снова щелкнул выключателем, и скрытые лампы осветили следующий пролет. Меня охватило странное ощущение: словно я поднимался на большую высоту в окружении шевелящихся теней. – Не великоват ли такой дом для холостяка? – поинтересовался я. – Я храню немало редкостей, книг, картин и еще кучу всякой всячины. Люблю, чтобы все это было под рукой, – ответил Медина. Он распахнул дверь и пригласил меня в огромную комнату, настоящий зал, который, должно быть, занимал целый этаж. Вытянутый, с глубокими эркерами в торцах, он был от пола до потолка сплошь заставлен книгами. Книги лежали стопками на столах и просторной кушетке, придвинутой к камину. Это помещение походило не на обычную библиотеку джентльмена, приобретенную у книготорговца, а, скорее, на собрание какого-то ученого, и тома имели тот самый вид, который приобретают от частого пользования. Библиотеку освещали лампы, стоящие на маленьких столиках, а на массивном письменном столе в центре громоздились подшивки газет и всевозможных книг с бумажными закладками. Иными словами, здесь располагался и рабочий кабинет Доминика Медины. Почти сразу же без зова появился слуга и поставил на приставной столик поднос с напитками. Одет он был как всякий дворецкий, но мне показалось, что далеко не большую часть жизни этот человек провел в услужении. Тяжелая челюсть, маленькие, глубоко посаженные глаза, волосы на загривке, подстриженные «скобкой», а также бугрящиеся на плечах и предплечьях мышцы точно сообщили мне его прежнюю профессию. Этот малый выступал на ринге, и не так давно. Выбор Медины меня удивил – я бы ни за что не нанял бы боксера в качестве слуги. – Благодарю, Оделл, – сказал Медина. – Можете отправляться спать. Сэра Ричарда я провожу сам. Он усадил меня в кресло с высокой спинкой и придержал сифон, пока я смешивал себе виски с большим количеством содовой. Затем уселся по другую сторону ковра, лежавшего перед камином, на старинный стул, который выдвинул из-за письменного стола. Слуга, уходя, погасил весь свет, кроме одной лампы справа от Медины, и теперь она хорошо освещала его лицо. Огонь в камине едва теплился, и лампа осталась единственным ярким пятном в библиотеке. Я расположился поудобнее, вытянул ноги и взялся за трубку, размышляя над тем, хватит ли у меня силы воли через четверть часа встать и уйти домой. Уходящие во мрак полки с книгами в пергаментных и кожаных переплетах, странным образом подействовали на меня: я снова оказался во власти видений, занимавших меня, пока мы шли по Беркли-сквер. Я очутился внутри одного из тех самых солидных, крепко запертых домов, о которых размышлял, и все здесь казалось мне таинственным, как в лесу. Книги, старые книги, полные забытых знаний… Я ни на миг не сомневался, что если бы мне хватило времени и ума, я бы мог узнать из них удивительные вещи. Я допил виски с содовой, и, все еще ощущая жажду, долил в стакан содовой из сифона. При этом я взглянул на Медину: в его лице было нечто такое, что рука моя дрогнула, и струйка жидкости попала на рукав смокинга. Ткань в этом месте оставалась влажной и на следующее утро. Лицо хозяина дома, освещенное лампой, казалось, сияет изнутри собственным светом. И дело не в глазах, не в цвете кожи. Странное свечение как бы выделяло его голову из окружающего сумрака – так, что она словно парила в воздухе, подобно небесному светилу. Затрудняюсь описать то, что произошло в следующее мгновение. Даже спустя двенадцать часов я ничего не мог вспомнить, кроме того, что меня непреодолимо клонило ко сну. Должно быть, собеседником в таком состоянии я был никудышным и, вероятно, вскоре ушел. Но в действительности все обстояло иначе: я помнил то, что этот человек хотел, чтобы я помнил. Но поскольку моя воля не подчинилась ему полностью, я, вопреки его желанию, запомнил кое-что еще, но туманно и путано, как бывает в хмельных снах. Итак, голова моего собеседника продолжала парить в точке пересечения каких-то бледных расходящихся линий. Вероятно, это были книжные полки, сплошь заставленные в этой части библиотеки массивными томами в переплетах из телячьей кожи. Мой взгляд приковывали к себе два световых блика, до того яркие, что у меня заболели и начали слезиться глаза. Я попытался отвести взгляд, но смог это сделать, только повернув голову к догорающим в камине углям. Движение это потребовало невероятного усилия, ибо сон сковал каждую мышцу моего тела. Как только мой взгляд оторвался от бликов, ко мне частично вернулось самообладание. Я решил, что, должно быть, заболеваю, и на миг меня охватил страх. Мне было легче смотреть в темноту – только в ней я находил покой, а света боялся, как ребенок боится чудища, прячущегося под кроватью. Одновременно мне казалось, что если я произнесу хоть что-нибудь, то почувствую себя лучше, но мне не хватало сил, чтобы заговорить. Как ни странно, но страха перед Мединой я не испытывал. Казалось даже, что он вообще не имеет отношения к моему странному состоянию. Потом я услышал голос, но и он как будто не принадлежал Доминику Медине. – Ханней? – произнес этот голос. – Вы Ричард Ханней? Я медленно повернулся к тому месту, откуда он исходил. Свет, нестерпимый свет висел в воздухе, выжигая мои глаза и душу. Наконец я услышал собственный голос: он звучал так, будто его выдавили из меня: – Да. В этом безумном сиянии я чувствовал, как разум покидает меня. Я физически ощущал пламенеющую необоримую волю парящего в воздухе библиотеки сияния. Не лицо, не глаза человека или демона – только вселяющая ужас светящаяся аура. Я подумал – если конвульсии моего разума в ту минуту можно назвать мыслью, – что если соединить это сияние с чем-нибудь материальным, мне станет легче. Невероятным усилием воли я, кажется, различил контур человеческого плеча и спинки стула. Повторяю: о Медине я вообще не помышлял, его как будто изъяли из моего сознания. – Вы Ричард Ханней, – произнес голос. – Повторите: «Я – Ричард Ханней!» Мои губы невольно произнесли указанные слова. Тем временем я изо всех сил пытался сосредоточиться на спасительной спинке стула, которая постепенно становилась видна все отчетливее. Голос зазвучал снова: – Но до этой минуты вы были никем. Прежде Ричарда Ханнея не существовало. Когда я дам команду, вы начнете жить. Вы ничего не помните. У вас нет прошлого. – Я ничего не помню, – сонно ответил мой голос. Правда, произнося это, я знал, что лгу, и это стало моим спасением. Врачи, практикующие подобные вещи, не раз говорили мне, что я совершенно непригодный объект для гипноза. Один из них даже заявил, что я невосприимчив к внушению, как Столовая гора[29]. Могу предположить, что эта неподатливая горная вершина во мне в ту минуту встретилась с чем-то таким, что упорно пыталось подчинить меня своей воле – и оказала сопротивление. Я чувствовал себя совершенно беспомощным – голос мне больше не принадлежал, глаза терзала адская резь, но ко мне вернулся рассудок. Я как будто повторял урок под диктовку наставника. Мне пришлось сказать, что я – Ричард Ханней, который только что вернулся из Южной Африки и впервые оказался в Англии. Я никого не знаю в Лондоне, у меня нет здесь друзей. Слышал ли я о полковнике Арбутноте? Не слышал. О клубе «Четверг»? Не слышал. О мировой войне? Слышал, но почти все это время я провел в Анголе, и в боевых действиях участия не принимал. Есть ли у меня деньги? Да, значительная сумма, в таком-то банке и в таких-то ценных бумагах… Я повторял все это бойко, как попугай, но все время сознавал, что лгу. Что-то глубоко внутри настойчиво твердило: я – Ричард Ханней, рыцарь-командор ордена Бани, командовавший дивизией во Франции, владелец поместья Фоссе, муж Мэри и отец маленького Питера Джона. Потом голос начал командовать. Мне предлагалось сделать то или другое, и я покорно выполнил все команды. Страх мой к этому времени полностью улетучился. Кто-то пытался играть моим разумом, но теперь я снова стал его хозяином, хотя мне все еще казалось, что голос мой исходит из какого-то граммофона, а руки и ноги оставались ватными. Больше всего на свете я хотел, чтобы мне позволили уснуть… Наверно, я все-таки задремал на какое-то время. Последнее, что я припоминаю из этой странной беседы: невыносимый свет пропал, и все настольные лампы в библиотеке также погашены. Медина стоит у камина, рядом с ним еще один человек – тощий сутулый мужчина с вытянутым серым лицом. Этот человек находился там совсем недолго, но он внимательно рассматривал меня, и мне показалось, что Медина разговаривал с ним и при этом смеялся… Потом Медина помог мне натянуть плащ и проводил вниз. На улице горели два ярких фонаря, и от этого мне захотелось лечь прямо на тротуар и уснуть… На следующее утро я проснулся около десяти и обнаружил себя в спальне в своем клубе. Чувствовал я себя отвратительно. Голова раскалывалась, перед глазами все время плавал белый огонь, суставы ломило, словно я подцепил грипп. Несколько минут у меня ушло только на то, чтобы сообразить, где я нахожусь, а когда я попытался понять, что повергло меня в такое состояние, то ничего не смог вспомнить. В голове вертелись бессмысленные слова: «доктор Ньюховер» и какой-то адрес на Уимпол-стрит. Я мрачно усмехнулся. Для человека в моем состоянии это весьма ценные сведения, однако откуда они взялись, я понятия не имел. События предыдущего вечера представлялись мне совершенно ясно. Я во всех подробностях помнил обед в клубе «Четверг», бестактное поведение Сэнди, свою прогулку с Мединой, свое восхищение его библиотекой. Я помнил, что там меня стало клонить в сон, и как я боялся показаться ему скучным собеседником. Но причины моего удручающего состояния от меня ускользали. Вряд ли виной всему обед или вино – выпил я не так много, да и желудок у меня луженый. Виски с содовой, выпитый у Медины, также тут ни при чем. С трудом поднявшись на ноги, я добрался до зеркала и осмотрел свой язык. Тот выглядел как обычно, значит, дело не в пищеварении. Вам следует знать, что череда событий, которые я только что изложил, составлена из отдельных фрагментов – по мере того, как они «проявлялись» в моей памяти. Но в то утро я не мог вспомнить практически ничего, за исключением того, что происходило со мной до того, как я вошел в библиотеку Медины, а также имени и адреса врача, о котором прежде я никогда и нигде не слышал. Придя к выводу, что я пал жертвой какой-то жуткой инфекции, возможно, ботулизма, и скоро окончательно свалюсь, я стал уныло размышлять о том, в каком жалком виде выставил себя перед Мединой. Еще больше угнетали меня мысли о том, что теперь будет со мной. В итоге я решил, что, побывав у врача, сразу же телеграфирую Мэри и как можно скорее лягу в клинику. Я ни разу в жизни не болел по-настоящему, разве что малярией, и отчаянно нервничал. Однако, выпив чашку чая, я почувствовал себя лучше и решил, что пора вставать. Холодная ванна сняла головную боль, я смог побриться и одеться. Бреясь, я заметил первую из вещей, заставивших меня взглянуть на события минувшего вечера по-иному. Лакей выложил на туалетный столик содержимое моих карманов: ключи, часы, несколько серебряных монет, бумажник, трубку и кисет. Трубку я всегда ношу в небольшом кожаном футляре и, будучи человеком порядка, всегда кладу туда, как только она выкурена. Но футляра среди этих предметов не оказалось, хотя я помнил, что положил его на столик рядом с собой в библиотеке Медины. Более того, трубка была наполовину заполнена табаком. Я позвал лакея и выяснил, что он обнаружил трубку в кармане моего смокинга, но футляра там не оказалось. Завтракая в кофейной комнате, я усердно пытался восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Из небытия всплывали какие-то странные подробности. Например, какое-то сверхчеловеческое напряжение, отнявшее у меня все силы. Меня отравили? Но чем? Мадера, выпитая в клубе «Четверг», виски с содовой у Медины? Эта мысль показалась мне совершенно абсурдной. Будь я отравлен, наверняка возникли бы какие-нибудь желудочные явления. Я потолковал с ночным портье, решив, что он сможет что-нибудь прояснить. – Вы заметили, в котором часу я вернулся вчера вечером? – спросил я. – Лучше бы сказать – сегодня утром, сэр Ричард, – ответил он с едва скрываемой улыбкой. – Где-то в половине четвертого или без двадцати четыре. – Боже правый! – поразился я. – Я и не заметил, что так поздно. Засиделся с приятелем. – Вы, должно быть, уснули в машине, сэр Ричард, потому что шоферу пришлось вас будить. Да и после этого вы были таким сонным, что мне пришлось проводить вас наверх. На этом этаже двери спален не так-то просто найти. – Вы случайно не находили футляр для трубки? – спросил я. – Нет, сэр… Судя по выражению лица, портье считал, что я вчера изрядно перебрал за обедом, но особенно винить меня за это не стоит. Ко времени ланча я решил, что все-таки не заболеваю. Мое тело вернулось в обычное состояние, только в суставах все еще ощущалась некоторая скованность, да голова побаливала. Зато разум мой находился в полном смятении: я пробыл у Медины до трех часов ночи, но не помнил ничего из того, что со мною происходило после половины двенадцатого. Полагаю, именно то, что я сопротивлялся производимому на меня воздействию разумом (хотя язык и конечности отказались мне служить), позволило мне кое-что запомнить, хотя, по замыслу человека, оказывавшего это воздействие, это должно было начисто испариться из моей памяти. Как бы то ни было, обрывки этой странной встречи мало-помалу начали «проявляться» в моем мозгу. Я вспомнил загадочное сияние – если и не со страхом, то с большим отвращением. Затем припомнил, что повторял какую-то чушь под чью-то диктовку, но что это было – пока от меня ускользало. И чем больше я об этом размышлял, тем сильнее злился. За всеми этими событиями, несомненно, стоял Медина. Но как только я принимался думать о нем, сама эта мысль начинала казаться нелепой. Он поставил какой-то научный эксперимент, используя меня в качестве подопытного животного? Если да, то это чудовищная наглость и пренебрежение к моей личности. Хорошо, что эксперимент не удался – ведь я сумел сохранить здравый рассудок. Едва я пришел к этому выводу, как тут же вспомнил нечто такое, что придало всему происшествию иной оттенок. Ведь что, собственно, заставило меня искать знакомства с Мединой? То, что именно от него Том Гринслейд услышал те три образа, вписанные в стихотворение, служившее ключом к тайне, которую я собирался разгадать. До сих пор я воспринимал эту фигуру в качестве возможного союзника. А что, если на самом деле он является, наоборот, – врагом? Однако подобный разворот на сто восемьдесят градусов показался мне чересчур крутым. Еще недавно я был готов поклясться, что Медина – человек глубоко порядочный, и только болезненное воображение способно предположить, будто этот джентльмен может принадлежать к жуткому миру, на который открыл мне глаза Магиллври… Да, но ведь и Сэнди Арбутноту он не понравился… Тут я возблагодарил небо за то, что все-таки не решился рассказать Медине о нашем деле. Нет, я пока еще не сомневался в нем, но окончательно убедился, что действовать надо очень и очень осторожно. А затем у меня возникла неожиданная идея. Меня попытались подвергнуть гипнотическому воздействию, но без особого успеха. Однако те, кто это сделал, скорее всего, должны были убедиться в обратном. И если это так, то рано или поздно они начнут действовать соответствующим образом. Главное, что от меня требуется – укрепить их в этом заблуждении. В отношении себя я ничуть не сомневался: теперь, когда я предупрежден, никакие гипнотические штучки со мной не пройдут. Но я сделаю вид, что ни о чем не догадываюсь, и пусть они считают меня мягким воском в своих руках, пока я не пойму, в какую игру они играют. Кстати, кто эти «они», еще предстояло выяснить. Мне не терпелось обсудить все это с Сэнди, но, обзвонив несколько мест, где он обычно бывал, я так его и не нашел. Тогда я решил повидаться с доктором Ньюховером – ведь неспроста это имя так крепко засело в моей голове. Я позвонил ему, договорился о приеме и в четыре часа пополудни отправился на Уимпол-стрит. Глава 6 Дом в Госпел Оук Был сухой мартовский день с тем прихотливым ветром, который меняет направление каждый час и норовит дуть прямо в лицо, куда бы ты ни повернул. На обочинах вихрилась пыль, а аромат гиацинтов и нарциссов из цветочных магазинов смешивался с ее унылым песчаным запахом, который в Лондоне обычно указывает на скорое начало весны. Переходя Оксфорд-стрит, я вдруг подумал, в какое странное и бессмысленное дело начал втягиваться. Но мне не оставалось ничего иного, кроме как продолжать плыть по течению и пристально наблюдать за всем, что происходит. Я шел на встречу с врачом, о котором не знал ровным счетом ничего, чтобы поговорить о недуге, которого у меня не было. Я даже не удосужился составить план предстоящего разговора, положившись на волю случая. Вскоре я оказался перед одним из тех массивных и унылых с виду строений, на парадных дверях которых, как правило, висят таблички с именами целой дюжины врачей. Но в этом случае табличка оказалась всего одна: «Доктор М. Ньюховер». Горничная впустила меня в обычную приемную – те же академические гравюры, тот же мореный дуб, непременные старые газеты и журналы. Не прошло и минуты, как прислуга вернулась и сопроводила меня в кабинет, который тоже оказался самым рядовым: застекленные книжные шкафы, рукомойник в углу, письменный стол с выдвижной крышкой, еще один стол с парой-тройкой медицинских журналов и какими-то кожаными футлярами – очевидно, с медицинскими инструментами. Да и сам доктор Ньюховер с первого взгляда показался мне ничем не примечательным. Моложавый мужчина с высокими скулами и открытым лбом, густые светлые волосы зачесаны назад. На носу у него сидело пенсне, и когда он снял его, стало видно, что глаза у доктора бледно-голубые и выпуклые. Судя по его облику, я бы предположил, что его отец звался не Ньюховер, а Нойхофер, и был немцем.