Гринслейд повернулся так, что я увидел его прозрачные глаза и острые скулы, подчеркнутые отблесками пламени в камине, и продолжал: – Мы с тобой, Дик, более-менее одной породы, но я-то давно понял, что обладаю чрезвычайно любопытными качествами. У меня отменная память и хорошо развита наблюдательность, но все это ничто по сравнению с моим подсознанием. Вот тебе любое рядовое событие из тех, что происходят в течение дня. Я вижу и слышу примерно двадцатую часть, а запоминаю примерно сотую из всего, что разворачивается передо мной, – если, конечно, что-нибудь необычное не вызовет у меня особый интерес. А тем временем мое подсознание видит, слышит и запоминает практически все! Однако я не могу пользоваться этой памятью в полной мере, так как не знаю, что в ней хранится, и не умею ее пробуждать по собственному желанию. Лишь время от времени происходит нечто, открывающее краник подсознания, и оттуда начинает течь тоненькая струйка. Порой я вспоминаю имена, которых, как мне кажется, никогда не слышал, или какие-то мелкие происшествия и детали, которые никогда сознательно не замечал. Вы скажете: игра воображения. Но это не воображение, поскольку все, что выдает на-гора эта скрытая память, точно соответствует действительности, я не раз проверял. И если бы я нашел способ открывать этот краник, когда мне это требуется, я бы стал жутко смышленым парнем. А заодно и величайшим ученым нашего времени, так как в ходе исследований и экспериментов вся сложность состоит в том, что обычный мозг наблюдает недостаточно пристально и запоминает результаты и нюансы не вполне точно. – Хм, любопытно, – заметил я. – Не стану утверждать, что никогда не замечал за собой чего-то подобного, но какое это имеет отношение к тому безумию, которое, по твоим словам, охватывает мир? – Все очень просто. У обычного человека перегородка между сознанием и подсознанием всегда оставалась очень прочной, но сейчас, при всеобщем развинчивании гаек, она изрядно сдала, и два мира начали взаимодействовать. Это похоже на два сосуда с разными жидкостями, стенка между которыми прохудилась, а жидкости начали перемешиваться. Возникает путаница, а в тех случаях, когда жидкости обладают соответствующими свойствами, может произойти взрыв. Вот почему я утверждаю, что психологии большинства цивилизованных людей больше не существует в чистом виде. На ней оставляет свой отпечаток нечто, поднимающееся из самых первобытных глубин. – С этим я не спорю, – согласился я. – Наша цивилизация истощила себя, и лично я совсем не против, чтобы в ней присутствовало побольше варварства. Я хочу, чтобы мир стал проще. – В таком случае, варварства тебе не видать, как собственных ушей. – Гринслейд перевел взгляд на Мэри. – Жизнь в цивилизованном обществе гораздо проще первобытной жизни. История человечества – это беспрерывные попытки ввести четкие определения, понятные всем правила мышления, нормы поведения и твердые законы, на основании которых мы могли бы жить. Все они – порождение сознания. Подсознание – вещь первозданная, не подчиняющаяся никаким законам. Его вторжение в повседневную жизнь будет иметь два важнейших последствия. Мы столкнемся с ослаблением способности логически рассуждать – а ведь именно это сближает людей со Всевышним, и наверняка утратим всякий контроль над собой. Я встал, чтобы закурить. Не знаю, почему, но меня начал слегка угнетать диагноз, поставленный доком нашему времени. Впрочем, вряд ли он говорил все это с полной серьезностью, поскольку сразу, без всякого перехода переключился на рыбалку, одно из своих многочисленных хобби. В нашей речушке рыба на мушку почти не ловилась, но в этом сезоне я договорился с Арчи Ройленсом съездить в близлежащий «олений лес»[7]. Том Гринслейд собирался отправиться со мной, чтобы попробовать половить в тамошней реке семгу. В прошлом году на Северном нагорье совершенно исчезла форель, и мы принялись обсуждать вероятные причины этого явления. Док с ходу выдвинул дюжину теорий, и мы позабыли о человеческой психологии, погрузившись в загадочную психологию рыб из семейства лососевых. После этого Мэри нам спела, ибо я считаю вечер пропавшим зря, если не услышу ее пения, а в половине одиннадцатого Гринслейд надел пальто и церемонно откланялся. Когда я курил последнюю трубку, мои мысли снова вернулись к разговору с доком. Я обрел тихую гавань, но как бушуют и пенятся волны в открытом море, до чего коварны приливы и отливы! «Нет ли чего-то постыдного в том, что я так благоденствую в столь неуютном мире?» – подумал я, но затем решил, что нет, я заслужил свой покой, так как прожил довольно беспокойную жизнь. И все же мне снова вспомнились слова Мэри о том, что по жизни надо идти на цыпочках. Поразмыслив, я решил, что мое поведение вполне удовлетворяет такому требованию: я всегда был благодарен провидению за его милости и ни в коем случае не собирался искушать его самодовольством. Уже собираясь подняться в спальню, я заметил письма на столике в холле, которые так и не удосужился просмотреть. В основном счета, квитанции и рекламные проспекты всевозможных торговцев. Но среди них обнаружился конверт, подписанный знакомым почерком, и едва он попался мне на глаза, как сердце у меня упало. Письмо было от сэра Уолтера Булливанта, лорда Артинсвелла. В то время он уже покинул Министерство иностранных дел, и теперь жил в своем доме в Кеннете. Мы время от времени переписывались, обсуждая сельское хозяйство и рыбную ловлю, но меня внезапно охватило предчувствие, что на сей раз речь пойдет о чем-то гораздо более серьезном. Выждав секунду-две, я глубоко вздохнул и вскрыл конверт. Сэр Уолтер писал: «Дорогой Дик, отнесись к этому письму как к предупреждению. Через пару дней к тебе обратятся с просьбой, нет, скорее, с требованием заняться одним довольно хлопотным делом. Я с этим не связан, но кое-что мне известно. Если ты согласишься, это будет означать конец твоей безоблачной жизни. Не хочу влиять на твое решение в ту или иную сторону, просто предупреждаю о том, что произойдет, чтобы ты мог подготовиться и не был застигнут врасплох. Привет Мэри и малышу. Всегда твой А.» И больше ни слова. Ощущение тревоги отступило, и его место заняло раздражение. Почему эти болваны не оставят меня наконец в покое? Поднимаясь по лестнице, я дал себе зарок не сходить ни на дюйм с выбранного пути, какие бы заманчивые предложения мне ни сделали. Я достаточно послужил государству и другим людям, а теперь пришло время позаботиться о себе. Глава 2 Я узнаю о заложниках Для меня нет аромата лучше запаха деревенского дома. Мэри однажды сказала, что этот аромат состоит из запахов лампового фитиля, собачьей шерсти и древесного дыма, но в Фоссе, где имелось электрическое освещение, а в доме не было собак, это, скорее всего, запахи древесного дыма, табака, старых обоев и садовой свежести, проникающей через распахнутые окна. А если с утра к этому букету добавлялось благоухание готовящегося завтрака… Бывало, по дороге в ванную я специально останавливался на верхней площадке лестницы и принюхивался, наслаждаясь. Но в то утро, о котором идет речь, этот запах не доставлял мне ни малейшего удовольствия, наоборот: он буквально терзал меня, вызывая видения нарушенного непредвиденными обстоятельствами деревенского покоя. Проклятое письмо – оно ни на миг не выходило у меня из головы. Едва ознакомившись с посланием Булливанта, я с негодованием изорвал его в клочья, но утром, еще в халате (повергнув в изумление горничную), спустился в холл, достал из корзины для мусора обрывки, сложил их и перечитал еще раз от первой до последней буквы. А затем швырнул в недавно растопленный камин. Я остался тверд в намерении не иметь дел ни с автором письма, ни с его планами, но уже не мог вернуть ощущение безмятежности, которое прежде окутывало меня как уютный старый плащ. К завтраку я спустился раньше Мэри, и покончил с ним еще до ее появления. Затем я раскурил трубку и, как обычно, отправился на утренний обход своих владений. Утро было ясное, свежее, без инея, и пролески, распустившиеся на берегу озера, издали казались клочками летнего неба. Камышницы строили гнезда, а в жесткой прошлогодней траве под пологом сосновой рощицы уже пробились первые нарциссы. Старик Джордж Уэддон прибивал проволочную сетку для защиты от кроликов, насвистывая сквозь последние два зуба, и все вокруг, казалось, полно радости и весеннего ожидания. Да вот беда: я вдруг перестал чувствовать, что этот мир принадлежит мне. Я словно смотрел на прелестную картинку откуда-то со стороны. Что-то вторглось извне и нарушило ставшую привычной гармонию; и я не уставал проклинать Булливанта с его посланием. Вернувшись к дому, я с удивлением обнаружил на подъездной аллее перед фасадом здоровенный черный «Роллс-Ройс». Пэддок встретил меня в холле и протянул карточку, на которой я прочитал оттиснутое вязью: «Мистер Джулиус Виктор». Разумеется, это имя было мне знакомо. Джулиус Виктор – один из богатейших людей в мире, американский банкир, во время войны заправлявший финансовыми делами Британии. В газетах писали, что недавно он прибыл в Европу на какую-то международную конференцию. Заодно я вспомнил, как Бленкирон, откровенно недолюбливавший еврейский народ, однажды назвал его «самым нееврейским евреем со времен апостола Павла». В библиотеке меня поджидал рослый джентльмен – стоя у окна, он рассеянно оглядывал наши окрестности. Как только я вошел, он обернулся, и я увидел худощавое лицо, обрамленное тщательно подстриженной седой бородкой, и самые тревожные глаза из всех, в какие мне когда-либо доводилось заглянуть. Выглядел гость исключительно опрятно и даже подчеркнуто элегантно: изумительно сидящий костюм, черный галстук с заколкой, украшенной крупной розовой жемчужиной, голубая крахмальная рубашка, сверкающие туфли. Но в его взгляде было столько безумия, что он казался каким-то… всклокоченным. – Генерал! – произнес он, порывисто шагнув мне навстречу. Мы обменялись рукопожатиями, и я жестом предложил ему сесть. – С вашего позволения, без чинов, – сказал я. – Вы уже позавтракали? Он покачал головой. – Выпил чашку кофе в пути. Я никогда не ем по утрам. – Откуда вы прибыли, сэр? – спросил я. – Из Лондона. От Лондона до нас семьдесят шесть миль. Рано же ему пришлось выехать! Я взглянул на мистера Виктора с любопытством, а он тут же вскочил и начал нервно расхаживать по комнате. – Сэр Ричард! – наконец произнес он негромким приятным голосом, который наверняка располагал к себе всякого, к кому мистер Виктор обращался. – Вы солдат и немало повидали на своем веку, поэтому простите меня за прямоту. Мое дело слишком срочное, чтобы тратить время на пустые формальности. От общих друзей я знаю о вас, как о человеке исключительно талантливом и бесстрашном. Мне также рассказали, предварительно предупредив о неразглашении, о некоторых ваших достижениях… И вот я здесь – чтобы умолять вас о помощи в самой отчаянной ситуации! Я протянул ему коробку с сигарами. Он выбрал одну и аккуратно закурил. – Вы наверняка слышали обо мне, – продолжал он. – Я чрезвычайно богатый человек, богатство принесло мне известное влияние, поэтому я пользуюсь доверием в правительственных кругах. Я участвую во многих важнейших политических делах, и без ложной скромности могу утверждать: мое слово имеет больший вес, чем слово некоторых премьер-министров. Я прилагаю все усилия, сэр Ричард, чтобы сохранить мир во всем мире, и, как следствие, имею немало врагов – тех, кто стремится к анархии и войне. На меня неоднократно покушались, но сейчас это несущественно. Меня неплохо охраняют. Тем более, что я не больший трус, чем другие, и готов встретить свою судьбу лицом к лицу. Но сейчас меня атаковали оружием более утонченным, и, признаюсь, перед ним я беззащитен. У меня был сын, он умер десять лет назад, и теперь у меня остался единственный ребенок – дочь Адела. Ей девятнадцать, в Европу она приехала перед Рождеством, потому что в апреле должна состояться ее свадьба в Париже. Две недели назад она отправилась на охоту с друзьями в Нортгемптоншир, в поместье Рашфорд-корт. Восьмого марта она ушла пешком в деревню Рашфорд, чтобы отправить телеграмму, – и исчезла. В последний раз ее видели в двадцать минут двенадцатого, когда она выходила через калитку в ограде поместья… Голос финансиста дрогнул. – Боже праведный! – воскликнул я, вставая. Джулиус Виктор отвернулся к окну, а я тем временем пересек комнату и принялся рыться в книгах на полках. Молчание длилось недолго, и первым его нарушил я: – Вы полагаете, за этим стоит потеря памяти? – Нет, – ответил он. – Память тут ни при чем. У нас есть доказательства, что она похищена теми, кого я считаю своими врагами. Ее удерживают в качестве заложницы. – Вы действительно уверены, что она жива? Он кивнул, потому что голос опять отказался ему служить. – Существует улика, указывающая на тщательно продуманный и дьявольски изощренный план. Возможно, это месть, но я склоняюсь к другому объяснению: политика. Люди, захватившие Аделу, рассчитывают таким образом обезопасить себя. – Что предпринял Скотланд-Ярд? – Они сделали все, что в человеческих силах, но мрак вокруг этого дела только сгущается. – В газетах ничего об этом не писали. Правда, я сейчас редко в них заглядываю, но такое событие наверняка бы не пропустил. – Обстоятельства не разглашались, и журналистам ничего не перепало. О причинах вы узнаете позже. – Мистер Виктор, – проговорил я, – я вам искренне сочувствую. У меня, как и у вас, тоже один ребенок, и если б что-либо подобное случилось с ним, я, право, сошел бы с ума. Но и не стал бы окончательно падать духом. Уверен, мисс Адела жива, здорова и вскоре вернется домой, хотя вам, скорее всего, придется заплатить за это баснословную сумму. Я почти уверен, что это дело рук банальных шантажистов. – О, нет, – почти беззвучно произнес он. – Это не шантаж, а если бы так оно и было, я все равно не стал бы платить выкуп. Поверьте, сэр Ричард, положение отчаянное. Речь идет о куда более важных вещах, чем судьба одной юной девушки. Я сейчас не буду касаться этого вопроса: все подробности, вплоть до мельчайших, несколько позже вам сообщит человек, который сделает это куда лучше меня. Но в заложниках моя дочь, мое единственное дитя, и я пришел просить вас о помощи. Только вы сможете ее найти! – Но я вовсе не сыщик, – неуверенно произнес я. – Я действительно глубоко сочувствую вам, но не вижу, чем могу помочь. Если Скотланд-Ярд признал свое бессилие, то у дилетанта вроде меня наверняка ничего не получится. – Все дело в том, что вы мыслите совершенно иначе, чем обычные сыщики, и, к тому же, обладаете редким мужеством. Я знаю, чем вы занимались раньше, сэр Ричард. Поверьте – вы моя последняя надежда. Я со стоном рухнул в кресло. – Даже не знаю, как объяснить, что все ваши усилия тщетны. Действительно, во время войны я выполнял некоторые специальные поручения командования, не совсем обычные, скажем прямо. Некоторые из них мне посчастливилось завершить успешно. Но поймите: в то время практически не имело значения, как погибнуть – от снаряда в окопе или от пули в подворотне. Я был готов рисковать, и все мои чувства были обострены до предела. Но с этим покончено. Сейчас у меня совсем иное отношение к миру, мой разум и мои реакции, так сказать, поросли травой и сорняками. Я так основательно укоренился в этой деревне, что превратился в обычного неотесанного фермера. Если я ввяжусь в эту игру – а я не стану в нее ввязываться, чего бы мне это ни стоило, – я только все испорчу. Пока я произносил этот спич, мистер Виктор напряженно всматривался в мое лицо. На секунду мне показалось, что он собирается предложить мне деньги, и я даже надеялся на это. Подобного рода предложение превратило бы меня в кремень, заодно испортив уже сложившееся у меня хорошее впечатление об этом человеке. Вероятно, та же мысль промелькнула и в его голове, но мистеру Виктору хватило ума ее отбросить. – Не могу согласиться ни с одним словом из вашей самооценки – я неплохо разбираюсь в людях. Оттого и обращаюсь к вам как к христианину и джентльмену: помогите найти мое дитя! Я не буду больше настаивать на своей просьбе, так как и без того отнял у вас массу времени. Мой лондонский адрес указан на визитной карточке. До свидания, сэр Ричард, и, поверьте, я глубоко признателен вам за теплый прием. Спустя несколько минут он удалился вместе со своим «Роллс-Ройсом», а я остался в подавленном состоянии, вызванном стыдом и раздражением. Совершенно очевидно, каким образом мистер Джулиус Виктор сколотил свое состояние: он умел манипулировать людьми. Если б он продолжал умолять и настаивать, это только рассердило бы меня, но вместо этого он каким-то образом сумел возложить ответственность за все случившееся на мою совесть, а заодно лишил покоя мой рассудок. Я отправился на прогулку, проклиная все на свете. Порой меня захлестывала нестерпимая жалость к этому несчастному отцу, но еще больше я злился на своего гостя за то, что он пытался втянуть меня в свои дела. Конечно, я не буду в этом участвовать. Просто не смогу. Это заведомо невозможно – у меня нет для этого ни желания, ни возможностей. Я не профессиональный спаситель юных леди, с которыми и дел-то никогда толком не имел. Человек, твердил я себе, должен ограничивать свои обязанности кругом друзей и близких – за исключением тех случаев, когда его силы требуются стране. Мне за сорок, у меня жена и крохотный сын, о которых я должен заботиться, к тому же, я принял твердое решение отойти от дел и требую уважения к своему выбору. Но я бы солгал, утверждая, что на душе у меня было спокойно. Словно мутная штормовая волна из внешнего мира обрушилась на мой мирный уголок. Увидев Мэри и Питера Джона, которые кормили лебедей на берегу озерца, я остановился, чтобы поиграть с сынишкой. Рабочие удобряли инжирные деревца у южной ограды сада и ждали распоряжений насчет молодых каштанов в питомнике; старший птичник окликнул меня у конюшни, чтобы выяснить, как распорядиться свежей порцией фазаньих яиц, а конюх попросил меня осмотреть бабки у лошади Мэри, – однако я просто не мог заставить себя с кем-либо говорить. Я любил эти вещи и эти заботы, но на мгновение словно позолота осыпалась со всего, что меня окружало. Мне пришлось отложить дела до того момента, когда я почувствую себя лучше. С тяжестью на сердце я вернулся в библиотеку, но не прошло и двух минут, как послышался шелест шин подъехавшей к дому машины. Затем в дверях показался Пэддок, позади которого маячили нескладная фигура и гладко выбритое лицо Магиллври, показавшееся мне крайне сосредоточенным. Кажется, я даже не протянул руки. Мы были близкими друзьями, но видеть его в тот миг мне хотелось меньше всего на свете. – Вот чертов зануда! – невольно вырвалось у меня. – Нынешним утром ты у меня уже второй посетитель. И не жалко вам топлива!