Я тоже остался доволен и по пути домой испытывал внутренний подъем, какого не ощущал уже много дней. Теперь-то уж точно все сдвинется с места! В клубе меня ожидало еще одно приятное известие – письмо от Сэнди. На конверте красовался французский штемпель, который я не сумел разобрать, а внутри оказалась всего лишь короткая записка, но и она меня невероятно воодушевила. «Есть успехи, – говорилось в ней, – но предстоит еще много работы, поэтому встретиться и поговорить пока не получится. Но я буду время от времени посылать тебе письма. Сжигай их немедленно после прочтения. Подписаны они будут именами лошадей, победивших на последнем дерби, но не латиницей, а буквами греческого алфавита. Никому ни слова о наших делах, ни одной живой душе. И ради всего святого – держись поближе к М., обхаживай его, как верный слуга». Не слишком содержательно, но внушает надежду, несмотря на то что этот старый негодяй явно не спешил домой. Интересно, что он там раскопал? Вероятно, что-то существенное, иначе не стал бы разглагольствовать об успехах. Вечером мне нечем было заняться, но я был все еще слишком возбужден, чтобы засесть у камина с книгой и трубкой. Ввязываться в клубную болтовню мне не хотелось, поэтому я отправился в знакомый паб, где рассчитывал встретить кого-нибудь из более молодого поколения. И первым, кого я там обнаружил, оказался Арчи Ройленс, который приветствовал меня радостным возгласом и сообщил, что приехал в город на пару дней – нанести визит врачу. Недавно он едва не свернул себе шею, неудачно свалившись с лошади во время скачек, но уже чувствовал себя нормально, если не считать небольшой скованности в плечевых мышцах. Из упрямства он стал ходить даже больше, чем до падения, и увлеченно занялся охотой на оленей. Кажется, я уже упоминал, что он был моим соарендатором леса Мэчри. Я предложил Арчи сходить в мюзик-холл или закатиться на второй акт в какой-нибудь театрик, но у него возникла другая идея. Среди множества его причуд было давнее желание стать выдающимся танцором, хоть он и не блистал на этом поприще до падения, а теперь и вообще не мог танцевать. Он заявил, что желает познакомиться с новейшими веяниями в хореографии и предложил заглянуть на часок в один небольшой, закрытый для посторонних клуб, расположенный где-то в Марилебон[33]. У клуба этого была скверная слава: там по вечерам шла большая картежная игра и не соблюдались законы о торговле спиртным, но именно там можно было увидеть лучших танцоров столицы. Я не стал возражать, и мы вышли на Риджент-стрит в то сравнительно спокойное время, когда деловые люди уже вернулись домой, а прожигатели жизни еще сидели в театрах и ресторанах. Апрельский вечер был поистине божественным, и я заметил, что хотел бы оказаться в местах, где можно куда полнее насладиться весенней погодой. – А вот я только что с шотландских лугов! – подхватил Арчи. – Боже, послушаешь кроншнепов – просто душа радуется. Едем со мной в пятницу, Дик, я покажу тебе кучу любопытнейшей всячины. Ведь ты умный человек, и мог бы стать превосходным натуралистом. Как раз в эту минуту по Лэнэм-плейс пронесся легкий ветерок, и я подумал, что многое бы отдал за то, чтобы иметь возможность принять это предложение. Потом мысли мои вернулись к делу, за которое я взялся, и в результате к тому времени, когда мы добрались до клуба, настроение у меня успело напрочь испортиться. К тому же попасть внутрь оказалось сложнее, чем в Ватикан. Лишь долгими увещеваниями и щедрыми чаевыми Арчи удалось убедить швейцара, что мы с ним имеем достаточно запятнанную репутацию, чтобы нас можно было впустить. Наконец мы оказались в ярко освещенном зале, декорированном в китайском стиле. Около двадцати пар двигались на паркетной площадке, еще столько же сидели со своими бокалами за маленькими столиками. Заплатив по пять шиллингов за выпивку, мы отыскали свободные места, уселись и уставились на танцоров. И почти сразу мне почудилось, что все это действо припахивает чем-то кладбищенским. Джаз завывал и громыхал какую-то варварскую мелодию, а на паркете двигались марионетки с постными лицами. В их па не было ни веселья, ни куража – одно лишь унылое совершенство. Партнеры-профессионалы – поджарые молодые люди с кроличьими головами и блестящими волосами, зализанными назад и за уши, прижимали к груди женщин всевозможных размеров и форм. Несмотря на это, всех их объединяла общая черта: безжизненные глаза и неподвижная маска на лице. Вся эта макабрическая процессия двигалась под синкопированные африканские ритмы подобно машинам. Может, кому-то это и покажется восхитительным, но я не любитель подобных развлечений. – Я долго не выдержу, – шепнул я Арчи. – Да, оркестр посредственный, но я приметил пару отличных танцоров. Только взгляни на ту девушку в зеленом платье, которая танцует с еврейским юношей! Я взглянул и увидел стройную девушку, совсем молодую. Ее можно было бы назвать красивой, если б не обилие макияжа и нелепо взбитая прическа. Несмотря на свои скудные познания, я сразу понял, что она настоящий мастер, ибо на каждое ее движение было приятно смотреть, и даже рваный, дребезжащий регтайм она превращала в поэзию. Однако лицо ее меня поразило – оно было слепым, если вы понимаете, о чем я. То есть, лишенным даже тени выражения. Египетская мумия в сравнении с ней выглядела бы деревенской хохотушкой. Я невольно подумал: что же должна была пережить эта несчастная душа, чтобы обрести такой взгляд? Я перевел глаза – и передо мной возникла фигура, которая показалась мне знакомой. Тем не менее, я едва узнал в ней Оделла, дворецкого Медины, в великолепном вечернем костюме с белоснежным жилетом и алмазными запонками в твердых накрахмаленных манжетах сорочки. Сейчас, вне службы, в нем безошибочно угадывался кулачный боец. Я видел таких, как он, в окраинных пабах, где проводились бои. Меня он не замечал, потому что тоже пристально следил за девушкой в зеленом. – Ты знаешь, кто она? – спросил я Арчи. – Какая-то профессионалка. Черт, она блестяще танцует, но у бедняжки такой вид, будто ей жизнь не в радость. Любопытно было бы с ней поговорить. Тут музыка оборвалась. Оделл подал знак танцовщице, и та покорно, как собачонка, направилась к нему. Он сказал что-то стоявшему рядом с ним чернобородому мужчине, затем все трое покинули зал через дальнюю дверь. В следующее мгновение я увидел, как фигура девушки промелькнула за той дверью, через которую вошли мы. Арчи рассмеялся. – Этот здоровяк наверняка ее муж! Держу пари, она зарабатывает на жизнь им обоим танцами в подобных местах, а по вечерам он ее еще и поколачивает. И я бы основательно помолился, прежде чем встрять в драку с таким малым… Глава 8 Слепая пряха С сегодняшней точки зрения те дни представляются мне одними из самых мучительных в моей жизни. Я уже окончательно убедил себя, что ключом ко всему был Медина, но был вынужден ждать, как больные у Овечьей купальни, пока кто-нибудь возмутит воду[34]. Единственным, что меня утешало, была глубокая неприязнь к человеку, который завладел мною. Я еще не так много знал о том, что он собой представляет, но то, что я знал, вызывало у меня только отвращение. Он превратил меня в раба, и каждая капля крови свободного человека в моих жилах кипела от возмущения. И в то же время я был полон решимости оставаться смиреннейшим из рабов, готовым целовать следы тирана. День отмщения рано или поздно наступит, и я дал себе слово, что расквитаюсь с ним сполна. Пока же я благодарил небеса за то, что они наделили его слепым пятном тщеславия, которое не позволяет ему замечать прорехи и недочеты в моей маскировке. Большую часть недели мы не разлучались. Я завтракал с ним два дня из трех, мы часто выезжали в Брайтон подышать свежим воздухом. Он пригласил меня на обед, который устроил в Палате общин в честь какого-то канадского государственного деятеля, заставил посетить роскошный бал у леди Амисфорт и раздобыл для меня приглашение на вечеринку в Вирлсдоне, потому что и сам туда собирался. Я послушно следовал за ним повсюду. Должен признать, что в присутствии других людей, он относился ко мне замечательно: то и дело интересовался моим мнением, всегда считался с моими взглядами, вовлекал в обсуждение тех или иных тем. В результате Мэри получила письмо от своей кузины, в котором та сообщала, что я, кажется, полюбил бывать в светском обществе и пользуюсь успехом. Письмо это Мэри переслала мне, добавив в приписке насмешливые поздравления. Со всеми этими задачами я справлялся без усилий, поскольку бессознательно поддавался обаянию Медины и без труда подыгрывал ему. Но как только мы оставались одни, его поведение круто менялось. В голосе появлялся металл, его мнения становились непререкаемыми, а хозяйские интонации звучали все чаще. Я возвращался домой, скрипя зубами от бешенства. Никогда еще у меня не было работы хуже. Оставаясь в одиночестве в своей комнате в клубе, я принимался мысленно тасовать те скудные факты, которые были мне доподлинно известны, но эта головоломка никак не желала складываться в ясную картину. Магиллври сообщил, что по поводу Оделла практически ничего не удается выяснить, а его агенты на Пальмира-сквер зафиксировали крайне мало посетителей, не считая разносчиков и бродячих шарманщиков. Так что мое предположение о процветании массажного заведения мадам Бреда оказалось ошибкой. Только какая-то женщина часто покидала дом номер четыре и возвращалась в него, но она не передвигалась пешком, а всегда ездила на такси. Скорее всего, что это была одна и та же дама, но она так закутывалась в шали и прятала лицо под капюшоном плаща, что утверждать это с уверенностью было невозможно. Постепенно накопилось множество мелких наблюдений: однажды были привезены уголь или дрова; закутанная дама дважды выходила вечером и возвращалась через пару часов, хотя обычно ее можно было видеть только днем. В доме вставали рано и ложились поздно; пару раз оттуда доносились звуки, похожие на плач, но это могла быть и кошка. В общем и целом во всем этом не было ничего нового, и в конце концов я пришел к выводу: либо я иду по ложному следу, либо агенты Магиллври никуда не годятся. Что у меня имелось на руках кроме этого? Твердое и обоснованное подозрение в отношении Медины. Но в чем я мог его заподозрить? Только в том, что он ведет себя со мной не так, как мне нравится, любит позабавиться с гипнозом и нравится мне все меньше, чем чаще я его вижу? Я знал, что его образ, выставляемый напоказ, насквозь фальшив, но самым серьезным грехом, в котором я мог бы обвинить Медину, было всего лишь непомерное тщеславие. Ну, а то, что его дворецкий был завсегдатаем ночных клубов, вообще не имело отношения к моему поработителю. Помню, как, записав все это на листке бумаги, я некоторое время просто сидел, незряче глядя на свои записи, и размышляя о том, какая все это чушь собачья. Затем я вписал туда шесть строчек пресловутого стихотворения и опять мрачно уставился на листок. Теперь я думал о девушке, о молодом человеке и о мальчугане, который любил птиц и рыбалку. И о том, что их ждет. У меня не было ни единого доказательства связи Медины с этим делом, кроме заявления Тома Гринслейда, что именно от него он услышал о трех вещах, которые более-менее вписывались в смысл таинственного стихотворения. Но Том мог ошибиться, или Медина упомянул их в самом безобидном смысле, вне всякой связи с посланием, полученным родными заложников. Чтобы делать хоть какие-то выводы, у меня было недостаточно улик. И все же, чем больше я думал о Медине, тем более смутной становилась его фигура в моем сознании. И еще: я мог бы поклясться собственной жизнью, что, находясь рядом с ним достаточно долго, я непременно узнаю какую-то крайне важную и по-настоящему жуткую тайну. Поэтому я в сотый раз решил оказаться от рассудочной логики и положиться исключительно на чутье. Я еще раз наведался к доктору Ньюховеру. Он принял меня самым будничным образом и, кажется, даже не мог вспомнить мой случай, пока не заглянул в журнал записи пациентов. – Ах, да, вы же были у мадам Бреда! – наконец сообразил он. – Она сообщила мне. Ваша головная боль, как я понимаю, окончательно прошла, но вы все еще чувствуете слабость? Что ж, снимайте пиджак и жилет. Он тщательно осмотрел меня, после чего уселся за стол и принялся постукивать по его крышке оправой очков. – Общее улучшение налицо, но вы еще не вполне здоровы. Потребуется время и некоторые усилия, и все это, конечно же, в ваших руках. Вы ведете размеренную жизнь, проводите половину времени в городе, половину в деревне? Пожалуй, разумно, но не думаю, что именно это вам поможет. – В прошлый раз, если не ошибаюсь, вы упоминали о ловле лосося в Норвегии. – Нет, в общем, я бы пока не рекомендовал. Ваш случай отличается от того, что я предполагал при первичном осмотре. – А вы сами рыбачите? – поинтересовался я. Он признался, что не прочь побродить с удочкой, и на минуту-другую у нас завязался нормальный разговор, в ходе которого выяснилось, что доктор предпочитает надежные удилища и мушки от Харлоу – мастеров, услугами которых пользовался и я. Под конец визита он дал мне кое-какие элементарные рекомендации насчет диеты и физических упражнений. – Если головная боль вернется, стоит ли мне снова обратиться к мадам Бреда? – спросил я. Он покачал головой. Я заплатил гонорар, а перед самым уходом поинтересовался, стоит ли мне прийти к нему еще раз. – Думаю, в этом нет особой необходимости. Во всяком случае, до осени. Да и меня почти все лето не будет в Лондоне. Конечно, если недуг вернется, что маловероятно, приходите, а если меня не окажется на месте, обратитесь к моему коллеге. – Он написал на листке бумаги имя и адрес. На улицу я вышел, не зная, что и подумать. Доктор Ньюховер, которого так встревожило мое состояние во время первого визита к нему, теперь, похоже, хотел одного: побыстрее от меня избавиться. Вел он себя в точности так, словно перед ним психопат, одержимый множеством мнимых симптомов. Но что любопытно: я действительно вдруг почувствовал себя неважно. Вероятно, сказалось постоянное нервное напряжение, но при этом меня не покидало ощущение тревоги и какой-то внутренней дрожи, как бывает при первых проявлениях гриппа. Вот только до этого я никогда не болел гриппом. Вечером я получил очередное послание от Сэнди: отпечатанный на машинке листок с парижским почтовым штемпелем на конверте. «Держись поближе к М.,– было сказано там. – Исполняй все, что он пожелает. Дай ему понять, что со мной ты порвал окончательно. Это крайне, крайне важно!» Ниже стояла подпись – «Бакен». Эту лошадь Сэнди, похоже, считал победителем дерби. Впрочем, в скачках он разбирался не больше, чем я в китайской грамматике. На следующее утро я проснулся с отвратительным вкусом во рту и ощущением надвигающегося приступа малярии. Приступов у меня не было с осени 1917 года, и испытать это еще раз мне совершенно не хотелось. Но позже я почувствовал себя лучше, и к полудню уже был уверен, что не заболеваю. И все же меня не оставляла какая-то мучительная нервозность, странное предчувствие чего-то невероятно важного. Подобное я испытывал в войну перед началом наступления, а еще – перед посещением кабинета дантиста. Внезапно я ощутил острое желание встретиться с Мединой – словно между ним и мною было что-то такое, что следовало немедленно преодолеть. Атмосфера приемной зубного врача окружала меня весь день, и я испытал глубокое облегчение, когда около пяти мне позвонили с Хилл-стрит и предложили явиться к шести. По дороге у меня дрожали колени и тошнотворно сосало под ложечкой. Я боялся, и никакой стыд не мог меня излечить от этого страха. Особняк на Хилл-стрит, когда я приблизился, выглядел еще более огромным и угрюмым. Вечер выдался сумрачным, небо затянули тяжелы тучи, поднялся холодный пыльный ветер. Оделл открыл дверь и проводил меня в дальний конец холла, где обнаружился лифт, о существовании которого я не подозревал. Мы поднялись наверх, и я понял, что сейчас окажусь в библиотеке – в том месте, где я провел те несколько странных полуночных часов. Задернутые шторы не пропускали вечерний полусвет, комната была освещена только ярко пылающим камином. И вновь я почувствовал нечто иное, чем запах горящего дерева, – словно среди дубовых поленьев тлел торф. Этот запах мгновенно напомнил мне комнату в доме на Пальмира-сквер, где я лежал с завязанными глазами, ощущая, как к моему лицу прикасаются легкие пальцы. Меня вдруг охватило отчетливое ощущение, что я на пороге какой-то перемены, что сейчас случится что-то судьбоносное, – и всю мою нервозность как ветром сдуло. Медина стоял перед камином, но не его фигура приковала мой взгляд. В комнате находился еще один человек – женщина. Она сидела на том самом стуле с высокой спинкой, которым пользовался Медина в ту памятную ночь, скорее, не сидела, а восседала, словно на троне. Блики пламени озаряли ее лицо, и подойдя чуть ближе, я увидел, что оно очень старое, почти восковое, хотя огонь и придавал ему розоватый оттенок. Строгость прямого черного платья подчеркивали пышные кружева на манжетах и вокруг шеи. Белоснежные и тонкие, как шелк волосы были уложены в высокую прическу. Руки пожилой дамы лежали на подлокотниках, и мне не доводилось видеть более изящной и красивой женской кисти, хотя в ее пальцах чувствовалась еще и какая-то неистовая сила, словно в когтях хищной птицы. Но не руки, а лицо этой дамы ошеломило меня – удлиненное, с крупными, изящными и благородно пропорциональными чертами. Обычно в лицах пожилых людей присутствует некоторая расслабленность мышц или размытость очертаний, но здесь все было иначе: губы были тверды, четкая линия подбородка плавно закруглена, а разлет бровей казался торжествующим, как у прелестной юной гордячки. Но лишь присмотревшись, я обнаружил, насколько удивительны ее глаза, обращенные к огню. Даже в полумраке было видно, что они пронзительно синие, как пара сапфиров. Их великолепие не портили ни старческая поволока, ни помутнение зрачков, но я мгновенно понял, что эти глаза незрячи. Как я об этом догадался – не знаю, потому что никаких внешних признаков слепоты не было. Просто взгляд этих синих звезд был обращен внутрь, и они походили на задернутые шторы на окнах наполненной ослепительным светом комнаты, в которой кипит жизнь. При этом они каким-то образом излучали могучую жизненную энергию, сияли и вспыхивали, словно отражая каждое движение души. Нет, я никогда еще не видел столь поразительного женского лица! Но в тот же миг, как я окончательно разглядел его, я понял, что красота эта – дьявольская, а свет этой души – огонь, мука и ненависть самой преисподней. – Ричард! – донесся до меня голос Медины. – Я пригласил вас, чтобы познакомить с моей матерью. И я тут же повел себя, как какой-то театральный персонаж: шагнул к стулу, взял одну из этих прекрасных рук – она не противилась – и коснулся ее губами. В ту минуту это показалось мне совершенно уместным. Лицо медленно повернулось ко мне, на нем появилась легкая улыбка – такая, какую можно увидеть на лице греческой мраморной статуи. Женщина обратилась к Медине на незнакомом языке, и он ответил на нем же. Вопросы и ответы быстро чередовались, но я даже не пытался разобрать знакомые мне слова, потому что главным тут был ее голос. Я узнал те завораживающие интонации, которые звучали надо мной, когда я лежал с завязанными глазами в доме на Пальмира-сквер. Теперь я точно знал, кто был третьим в той комнате. Потом голос обратился ко мне по-английски – с тем странным напевным акцентом, который я так и не смог определить. – Вы друг Доминика, и я рада с вами познакомиться, сэр Ричард Ханней. Сын рассказывал мне о вас. Садитесь поближе! Я придвинул единственное свободное кресло – низкое и настолько глубокое, что сидеть в нем приходилось почти лежа. Моя голова оказалась на одном уровне с лежащей на подлокотнике стула рукой. Неожиданно эта рука легла мне на голову, и теперь я узнал не только ее голос, но и прикосновение. – Я слепа, сэр Ричард, – произнесла женщина. – Я не могу видеть друзей моего сына, но хочу знать, как они выглядят, и у меня есть только одно чувство, которое может мне в этом помочь, – осязание. Вы позволите мне провести рукой по вашему лицу? – Поступайте, как вам угодно, мадам, – ответил я и с воодушевлением добавил: – О, как бы я хотел вернуть вам глаза! – Хорошие слова, – кивнула она. – Словно слышишь родного человека. – И я почувствовал, как ее легкие пальцы заскользили по моему лбу. Я сидел лицом к красному полотнищу огня, плещущемуся в камине, – единственному светлому пятну в полутемной комнате, и догадывался, что сейчас произойдет. Потому-то и оторвал взгляд от пламени и уставился на темные корешки томов, стоявших на нижних полках за камином. Пальцы пожилой дамы чертили какие-то узоры у меня на висках, а затем провели две длинные линии параллельно бровям, и я почувствовал, как вниз по моей спине опускается приятная расслабленность. Но я был готов к этому и без особых усилий сопротивлялся. Больше того: мой мозг работал крайне напряженно, потому что именно в это момент я планировал, как наилучшим образом разыграть эту партию. В конце концов я медленно опустил голову на мягкую спинку кресла и прикрыл веки. Нежные пальцы были весьма настойчивы, и мне пришлось откинуться подальше – так, чтобы они не могли до меня добраться. – Вы спите, – произнес голос. – А сейчас вы проснетесь…