– Да этого он и сам не знает. Скорей всего, весна у него в крови бродит. Тогда ему обычно нужно что-нибудь новенькое. – Возможно, – сказал я. – Давай я тебе помогу. Мы возились, пока не стемнело. – Ну, хватит, – сказал Кестер. Мы умылись. – А знаешь, что у меня здесь? – спросил Отто, похлопывая по бумажнику. – Ну? – Два билета на бокс. Не пойдешь ли ты со мной? Я колебался. Он удивленно посмотрел на меня: – Стиллинг дерется с Уокером. Будет хороший бой. – Возьми с собой Готтфрида, – предложил я, и сам себе показался смешным от того, что отказываюсь. Но мне не хотелось идти, хотя я и не знал, почему. – У тебя на вечер что-нибудь намечено? – спросил он. – Нет. Он поглядел на меня. – Пойду домой, – сказал я. – Буду писать письма и тому подобное. Нужно же когда-нибудь и этим заняться. – Ты заболел? – спросил он озабоченно. – Да что ты, ничуть. Вероятно, и у меня весна в крови бродит. – Ну ладно, как хочешь. Я побрел домой. Но, сидя в своей комнате, по-прежнему не знал, чем же заняться. Нерешительно походил взад и вперед. Теперь я уже не понимал, почему меня, собственно, потянуло домой. Наконец вышел в коридор, чтобы навестить Георга, и столкнулся с фрау Залевски. – Вот как, – изумленно спросила она, – вы здесь? – Не решаюсь опровергать, – ответил я несколько раздраженно. Она покачала головой в седых буклях: – Не гуляете? Воистину, чудеса. У Георга я пробыл недолго. Через четверть часа вернулся к себе. Подумал – не выпить ли? Но не хотелось. Сел к окну и стал смотреть на улицу. Сумерки раскинулись над кладбищем крыльями летучей мыши. Небо за домом профсоюзов было зеленым, как неспелое яблоко. Зажглись фонари, но темнота еще не наступила, и казалось, что они зябнут. Порылся в книгах, потом достал записку с номером телефона. В конце концов, почему бы не позвонить? Ведь я почти обещал. Впрочем, может быть, ее сейчас и дома нет. Я вышел в прихожую к телефону, снял трубку и назвал номер. Пока ждал ответа, почувствовал, как из черного отверстия трубки подымается мягкой волной легкое нетерпение. Девушка была дома. И когда ее низкий, хрипловатый голос словно из другого мира донесся сюда, в прихожую фрау Залевски, и зазвучал вдруг под головами диких кабанов, в запахе жира и звяканье посуды, – зазвучал тихо и медленно, так, будто она думала над каждым словом, меня внезапно покинуло чувство неудовлетворенности. Вместо того чтобы только справиться о том, как она доехала, я договорился о встрече на послезавтра и лишь тогда повесил трубку. И сразу ощутил, что все вокруг уже не кажется мне таким бессмысленным. «С ума сошел», – подумал я и покачал головой. Потом опять снял трубку и позвонил Кестеру: – Билеты еще у тебя, Отто? – Да. – Ну и отлично. Так я пойду с тобой на бокс. После бокса мы еще немного побродили по ночному городу. Улицы были светлы и пустынны. Сияли вывески. В витринах бессмысленно горел свет. В одной стояли голые восковые куклы с раскрашенными лицами. Они выглядели призрачно и развратно. В другой сверкали драгоценности. Потом был магазин, залитый белым светом, как собор. Витрины пенились пестрым, сверкающим шелком. Перед входом в кино на корточках сидели бледные изголодавшиеся люди. А рядом сверкала витрина продовольственного магазина. В ней высились башни консервных банок, лежали упакованные в вату вянущие яблоки, гроздья жирных гусей свисали, как белье с веревки, нежно-желтыми и розовыми надрезами мерцали окорока, коричневые круглые караваи хлеба и рядом копченые колбасы и печеночные паштеты. Мы присели на скамью в сквере. Было прохладно. Луна висела над домами, как большая белая лампа. Полночь давно прошла. Неподалеку на мостовой рабочие разбили палатку. Там ремонтировали трамвайные рельсы. Шипели сварочные аппараты, и снопы искр вздымались над склонившимися темными фигурами. Тут же, словно полевые кухни, дымились асфальтные котлы. Мы сидели; каждый думал о своем. – А странно вот так в воскресенье, Отто, правда? Кестер кивнул. – В конце концов радуешься, когда оно уже проходит, – сказал я задумчиво. Кестер пожал плечами: – Видимо, так привыкаешь гнуть спину в работе, что даже маленькая толика свободы как-то мешает. Я поднял воротник: – А что, собственно, мешает нам жить, Отто? Он поглядел на меня улыбаясь: – Прежде было такое, что мешало, Робби. – Правильно, – согласился я. – Но все-таки? Вспышка автогена метнула на асфальт зеленые лучи. Палатка на рельсах, освещенная изнутри, казалась маленьким, уютным домиком. – Как ты думаешь, ко вторнику покончим с кадилляком? – спросил я. – Возможно, – ответил Кестер. – А с чего это ты? – Да просто так. Мы встали. – Я сегодня малость не в себе, Отто, – сказал я. – С каждым случается, – ответил Кестер. – Спокойной ночи, Робби. – И тебе того же, Отто. Потом я еще немного посидел дома. Моя конура вдруг совершенно перестала мне нравиться. Люстра была отвратительна, свет слишком ярок, кресла потерты, линолеум безнадежно скучен, умывальник, кровать, и над ней картина с изображением битвы при Ватерлоо, – да ведь сюда же нельзя пригласить порядочного человека, думал я. Тем более женщину. В лучшем случае – только проститутку из «Интернационаля». III Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадилляк был готов. Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: «Отпуск на юге в роскошном лимузине», – и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и гимном. Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после этого водопада цветистой фантазии. Ленц полагал, что мы сражены. – Ну, что скажете? В этой штуке есть и поэзия и хватка, не правда ли? – гордо спросил он. – В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают. – Но не тогда, когда речь идет о деньгах, – возразил я. – Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги, мой мальчик, – пренебрежительно объяснял Готтфрид. – Их покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже начинается романтика, во всяком случае для делового человека. А у большинства людей она на этом и кончается. Как ты полагаешь, Отто? – Знаешь ли… – начал Кестер осторожно. – Да что тут много разговаривать! – прервал его я. – С такой рекламой можно продавать путевки на курорт или крем для дам, но не автомобили. Ленц приготовился возражать. – Погоди минутку, – продолжал я. – Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю – спросим Юппа. Он – это голос народа. Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление. – Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? – спросил Кестер. – Машина? – спросил Юпп. Я засмеялся. – Разумеется, машина, – проворчал Готтфрид. – А что ж, по-твоему, речь идет о лошади? – А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? – осведомился невозмутимый Юпп. – Баран, ведь это же наш кадилляк! – рявкнул Ленц. – Не может быть, – возразил Юпп, ухмыляясь во все лицо. – Вот тебе, Готтфрид, – сказал Кестер, – вот она, современная романтика. – Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века! Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими данными.