Минуту или две мы сидели молча. Тишину я нарушил первым: — Хорошо. Я тебе сделаю челнок, Нина. — Из сосновой коры? — Конечно. — Это чудесно. Я так хочу, так давно хочу. И как раз такой, из сосновой коры. Он самый лучший: легкий, красивый, никогда не протекает. Адам собирался сделать челнок, да вот не успел. — И Нина опустила голову. Колени у нее дрожали. Ее белые узенькие туфли совсем раскисли в воде, а из носка уже выглядывал разбухший палец. «Осень. Зябко ей», — подумал я. Я взял кусок сосновой коры (а неизвестный наш друг прислал довольно большой кусок: не иначе как отковырнул он его от старого ствола). Кора была слоистая, как печенье, настоящая шоколадная вафля с белыми сахаристыми прослойками. Она и на вид была сладкая. Я даже попытался языком лизнуть: хм, терпкая и пахнет смолой. Вижу: Нина сидит, голову подперла кулачками, сосредоточенно смотрит на мои мудрствования и чуть-чуть, сдержанно улыбается. По-видимому, она думает: ну и чудной же этот Ленька — кору на вкус пробует… Повертел я в руках сосновый «пирог», прикинул на глазок: как его обрезать, чтобы получился корпус кораблика. Сначала, решаю, обрезать лишнее, обстругать с боков так, чтоб вышли корма и борт. А дальше уже можно выдалбливать сердцевину. Взялся за нож: он легко режет, гладенько; сыплются красноватые опилки, барашками скручивается стружка. Все выходит хорошо; уже удлинился и заострился корпус; правда, он еще грубоват, не до конца выструган, но по всему видно: это тебе не что-нибудь, а нечто серьезное. Вот только беда: как чуть резко ножом проведешь, так слетает верхняя чешуя, кора отслаивается; видно, плохо она склеена. Не беда, вскоре я приловчился, и работа пошла веселее. Нина сидит задумавшись, молча смотрит, как у меня получается, и слова не выронит. Вот за это я ее больше всего уважаю. Знаете, если бы вместо Нины сидел рядом кто-нибудь другой, он наверняка бы начал: «Не так ты режешь, не так стругаешь, вот надо так, а не так…» Словом, заморочил бы голову совсем, и ты обязательно что-нибудь испортил бы. А уж тогда он потирал бы ладони: «Я же говорил! Я говорил!..» Нина — совсем другой человек. Посмотрите: оперлась на кулачки, лицо тихое и задумчивое, в глазах — терпеливое ожидание. То солнце, то облачные тени проплывают над ней. — Посмотри, — говорю я Нине, — «Санта-Мария»[5] пришла. Бросила якорь. С вербы на воду упал желтый листик. Длинный, глянцевитый, с гордо поднятым и закрученным кверху хвостиком, он напоминал каравеллу «Санта-Мария», которую видел я в книжке. Листик стоял неподвижно. Но вот подул ветерок, воду зарябило, и челнок погнало к берегу. Мчался он и водил заостренным носом так, словно выбирал, куда лучше причалить. — Леня, — сказала Нина, — а можно и в моем кораблике сделать высокую носовую часть? — Хорошо. Такую и сделаю. Вот. — И я показал почти готовый челнок. Он умещался у меня на ладони, новенький, темно-красного цвета, со смоляным запахом; крепкие, старательно обструганные борта сужались книзу, а вся носовая часть резко вздернулась кверху. — Ой!.. — тихо сказала Нина, и глаза у нее загорелись. — И в самом деле «Санта-Мария»! Оставалось уже немного: выдолбить кору из середины. Нож у меня с острым наконечником, и я сделал углубления над бортами, вдоль кормы и носа. А дальше только подковыривай сосновую кору — сама отлетает. Глубже стал челн, вместительнее его трюмы, и я мысленно прикидывал, где поставить скамейку, где сделать щели для весел. Вычищаю древесину, выдуваю труху, а Нина тихонько улыбается, искоса поглядывая на меня. — Ты чего, Нина? — Да так. Усы у тебя геройские. — Какие, какие? — Красные усы. Как у пирата. Сдунул я усы, стряхнул шоколадные опилки, усеявшие не только всю рубашку, но и мои штаны, поднял на руке суденышко. — Готово! — говорю. — Только еще весла вырежу. И вот наш кораблик стоит на воде. Он слегка покачивается. Два сосновых весла поблескивают на солнце. От красных бортов густая багряная тень ложится на волны. Нину тоже слегка покачивает. Она стоит на кораблике, совсем не похожая на ту девчонку, которая еще совсем недавно печально сидела на берегу. Смотрите: лицо у нее стало строже, брови нахмурены, она уже вроде бы чувствует, как встречный бриз бьет ей в грудь, — туго затянула лентой волосы, ухватилась одной рукой за борт, а другой прижимает беленькое платье, которое полощется на ветру. Я говорю: — Нина, подожди! А парус? У меня есть кусок парусины, подожди!.. Я устанавливаю высокую мачту с крестовиной, шпагатом и клеем закрепляю его, и ветер подымает мой парус, беспокойно лопочет, на быстрое течение разворачивает судно. — Леня, садись! — зовет Нина. — Вместе поплывем! — Как? И мне тоже садиться? — Конечно! И вдруг я подумал: это ведь не простой кораблик, это Нинин фрегат, и мы сделали его из сосновой коры, которую прислал нам незнакомец Алс, тот, что снимает шляпу, приветствуя людей. Почему бы не сесть? Кораблик уносило в пролив, и я вовремя прыгнул на палубу: нас швырнуло в брызги, в бурлящий поток, окатило водой; я налег на весло, крикнул Нине: «Берегись!» — и вывернул наш парусник так, чтоб он проскочил мимо острого камня. Еще раз подбросило, обдало меня пеной, и мы вышли на чистый плес, поплыли по течению. Промокшие, мы сидели рядом, под парусом, и смотрели на берег. А берег у нас такой: то подмытые пещеры, где сплетаются корневища, черные и узловатые, как морские осьминоги; то светлые песчаные отмели, усыпанные черепашками; то высокие глиняные шестки, сплошь изрытые норами, — там поселяются стаи стрижей, сейчас они с криком кружились над лугом. Мы плыли под вербами, будто под зеленым гротом; здесь повисли притихшие сумерки, и только кое-где сверху светились горящими угольками гроздья спелой калины. Я сидел на веслах, выбирал дорогу. И вдруг Нина дотронулась до моего плеча. Я оглянулся. За нами неотступно плыл старый челнок Нины. Он, наверное, не захотел одиноко качаться на волнах в проливе. И сейчас, наполовину затопленный водой, тихо двигался за нами. — Он кого-то везет, — сказала Нина. — Кого? Я не вижу. — Посмотри на корму. И в самом деле! На корме сидела желтая стреловидная бабочка. А мне показалось: на маленьком авианосце приютился двукрылый самолет. Может, он потерпел аварию и Нинин челн теперь буксирует его до ближайшего аэродрома? На крутом повороте старый челн воткнулся в берег и остановился. От толчка испуганно вспорхнула бабочка. В полете она еще больше была похожа на маленький самолетик, нетрудно было заметить и пилота, который махал нам из кабины шлемом, и мы простились с ним. А вскоре и наш кораблик остановился. Что за оказия? Вода бурлила коловоротами; встревоженная, крутила она сверху пену, но продолжала стоять на месте: что-то ей преграждало путь. И только глубоко, на самом дне, рвалось, клокотало течение, било фонтаном, разрушая преграду. Наш парусник вздрагивал, дрожал, словно живой, но дальше не двигался. Ничего не понимая, мы с Ниной переглянулись. Я перегнулся через борт, внимательно огляделся и вдруг заметил: там, где собирается пена, торчит из воды нечто похожее на плетеную корзину. — Ага! — вскрикнул я. — Все ясно! — Что там? — не поняла Нина. — Верша! Глыпина верша. Есть у него такое приспособление для ловли рыбы, сплетенное из прутьев; он перекрывает им всю реку. И знаешь, что люди говорят? Ночью Глыпа открывает шлюз в верхнем пруду и спускает воду с карпами, которых разводит колхоз. И тогда, мошенник, таскает себе рыбку — пудами!.. — А видно, что воду спускали, — сказала Нина. И в самом деле, если присмотреться, заметно: еще недавно разливалась вода и разливалась очень широко — вот затянуло илом островки, причесало траву, развесило мох на сучках. «Интересно, — подумал я, — что попалось в Глыпину вершу?» Взял я жердь и ткнул ею в реку, туда, где пузырилась пена. Ткнул, но шест не шел — под ним что-то трепыхалось. Пошуровал я жердью, и тут же закипела вода, рыба, как дрова, заворочалась, закишела, бьет хвостами по воде, плещется. Один карпище так хвостом ударил, что сам на берег вылетел, отдышался немного и снова в воду. — Вот это рыбины! — удивился я. — Кишмя кишат. Жердину воткнул — и не падает. — Что делать? Это ж разбой! Может, позвать кого? — Зачем? Мы сами что-нибудь придумаем… Знаешь, Нина, Глыпа затыкает вершу соломой. А я затычку вытащу, и пускай рыба плывет в нижние пруды. — Давай! Только поскорее! Я полез в реку, а здесь глубоко и ноги утопают в иле. Лег я головой на воду, нащупал рукой затопленную вершу, ухватил целый снопик соломы и выдернул его вон. Только выдернул, слышу: зашевелилась… затрепыхалась… косяками пошла между ногами рыбка. — Вот она, вот! — кричал я и хлопал по воде, подгоняя рыбу. — Табуном плывет! На свободу. А жирные карпы лениво тащили за собой волну и медленно плыли по течению. Плавно и важно виляли они хвостами, чешуя на их боках отсвечивала золотом. Не боялась рыба нас, плыла у самого берега. Долго мы провожали по берегу карпов. Но гляди! Опять какая-то преграда! Все так же кружило воду и взбивало пену. Оказывается, осмотрительный Глыпа поставил еще одну, контрольную вершу. И здесь я вытащил затычку — охапку прогнившей соломы. Теперь дорога от верхнего до нижнего пруда стало свободной. — А вершу? — спросила Нина. — Глыпа их снова может поставить. И опять будет ловить карпов. Гм, верши… Что с ними сделать? — Нина, — сказал я, — уже наступает вечер. А мы промокли и озябли; видишь, у тебя и «гусиная» кожа на локтях. Давай разведем костер. — Это чудесно! На берегу, в густых зарослях, насобирали мы хворосту, сухих веток. И пока Нина разводила костер, я вытащил Глыпины верши. Они порядком вымокли на дне, почернели, и теперь от них на сто шагов несло илом и рыбьей чешуей. Эти тяжелые сооружения я поставил так: одну вершу подпер другой, вышло нечто наподобие шалаша, а внизу оставалось место для костра. Когда вспыхнуло пламя, мы увидели грандиозную картину: задымились верши! Теплый шипучий дым, как змея, полз сквозь плетеные прутья и черным столбом поднимался вверх. — Смотри! — сказала Нина. — Будто чумы дымят. А мы с тобой эскимосы и едим медвежатину. Да, съежился я, и впрямь мы похожи на эскимосов. То ли огонь добавил темноты, то ли мы не заметили, как быстро сгустились сумерки. И вот уже нас обступила ночь, обступили черные кусты, от которых тянуло речной сыростью. А когда огонь отбрасывал темень — лишь на короткое мгновение, — багряный отблеск падал на парус, и тогда нам видно было мачту и дремлющий кораблик, который стоял у берега. Над нами горели звезды, синие, как искры бенгальских огней. Я еще подбросил хворосту в костер, пламя взметнулось вверх, под самые верши. Долго шипела и ворчала сырая лоза, но вот наконец вспыхнула, красные языки поползли в небо, и верши, как две ракеты, снопами огня осветили весь луг. Вот это зрелище! Нина подскочила (а глаза блестят) и давай: «Трам-та-там! Трам-та-там!» И пошла кружить вокруг костра, встряхивает косами, хлопает в ладоши, и я за ней — будто в бубен бью, а пламя трещит, рассыпает на землю искры. Слышите? Гремят тамтамы в джунглях! И вдруг — ночь… Упал, развалился костер, сразу повеяло холодом, обдало пустотой, обожгло осенней грустью.