У берега торчала трухлявая, фиолетово-черная ветка, и ее облепили такие же черные ракушки. Облепили густо-прегусто, целыми кучами. — Что это? — спросил Адам. — Ракушки, — ответил я. — Присосались к ветке и спят. Вот если взять эту ветку и бросить туда, где глубоко, все ракушки поотстанут, потому что холодно им на дне. И выползут опять на мель, на теплую воду. — А это что? — снова, как журавль, наклонился Адам, пристально рассматривая дно. — Жуки-плавунцы. Глядите, не плывут, а будто прыгают. По-видимому, моторчики у них есть. — А это что? — показал Адам на лист лопуха, низко нависший над водой. — Это лягушачья хата. Присмотритесь: лист не простой, из него лягушки кошелек для себя устроили. Вот так пополам сложили и хорошо склеили. Сейчас там икра. А как только появятся головастики, каждый проделает дырочку и — прыг! — в воду. — Смотри, чудеса! Такому нас в институте не учили. — А чему вас учили? — Как сделать искусственное солнце. Чтоб сильнее настоящего светило. — Ого! — шмыгнул я носом. — Солнце! Больше нашего? — А разве мало тебе одного? И так загорел, как папуасик. — Но все же — два солнца! Одно днем, другое ночью. Гуляй себе сколько хочешь. Говорят, сделают скоро такое солнце? — Понимаешь, Ленд, — нахмурился Адам, холодно прищурив светло-серые глаза. — Ученые делали солнце, думали, оно будет служить людям. А солнце получилось не настоящее; оно, как спичка, вспыхнет и тут же погаснет. Только спичка эта слишком большая… Землю может сжечь. Скалы, реки, небо — все сгорит. Я хотел представить себе тот страшный огонь. Что это за спичка, если может она поджечь сразу и землю, и небо, и море?.. Мысли мои прервал Адам. — Э-э! — махнул он рукой. — Не надо морщить лоб. Здесь у реки просто рай, а мы с тобой спорим неизвестно о чем. Давай-ка лучше вот что сделаем! — Адам хозяйским глазом оглядел кусты осоки, илистый берег чуть пониже брода и прибавил: — Давай построим плотину. Заодно и водяную мельничку. Мы подошли к камню. Адам велел раздеваться. И первый снял тенниску, потом брюки с ровными складками и остался в одних трусах. Мать моя родная! Какой же он белый, какой нескладный! Худой, костлявый, под синей кожей видно весь скелет — можно ребра пересчитать. Такого белого человека с такими длинными руками не было еще в нашем селе! Я тоже разделся, положил на камне одежду рядом. Мысленно себе представил: какой бы из меня клоун получился, если бы я надел его брюки? Ого, наверное, нырнул бы в штаны с головой, и ещё хватило бы, чтоб завязать их на два узла. Ростом я не вышел — это верно. Зато могу знаете чем похвалиться? Загаром! Пожалуйста, у меня, как мать говорит, спина в шоколаде, а у него? Белое, гусиное тело… Но не велика беда, поживет у нас, загорит. Итак, мы положили одежду и чуть пониже брода спустились к реке. Только к воде — и обратно: берег здесь топкий, ил, как черная квашня, ступишь ногой — и пошли булькать пузыри; чем глубже проваливаешься, тем еще больше болотных пузырей, и они щекочут тебе колени. Здесь не только плотинки — плохой запруды не сделаешь. Нашли место посуше, Адам сказал: — Начнем, пожалуй! Замешивай грязь и подавай мне. Ил попался упругий, с примесью глины. Я леплю пышки, прихлопываю их и подаю Адаму. Речка здесь узенькая, а у Адама ходули длинные, и стоит он над водой, как подъемный кран. Он хитро лепит плотину: кладет запруду с одного и с другого берега, а посредине оставляет пролив. Растет плотинка, и подымается вода, затопляет кусты осоки; уже целое озерко собралось у нашей стены. Течет вода не лениво, а мутным потоком бежит из горловины. — Давай, давай побольше глины! — торопит меня Адам. Он как раз прудит узкий пролив, река бурлит, подмывает наше шаткое сооружение. Запыхался Адам. Он, конечно, и не подозревает, как разрисовал себя илом: совсем стал рябой. На груди, на плечах, на коленях — везде темно-бурые заплаты. Как у зебры! Но это ничуть не мешает ему работать: костлявыми руками, словно ухватом, забирает у меня из-под носа куски глины, укладывает их, утрамбовывает, хорошенько приглаживает пальцами. Плотина сомкнулась, поднялась, черной мокрой стеной перекрыла течение, и глядите — река успокоилась. — О! — воскликнул Адам. — Где бы достать нам лоток? — А что такое, — спрашиваю, — лоток? — Это простая штукенция, труба или корытце, по которому течет вода. Гм, штукенция… Быстренько (мысленно, конечно) обежал я свой двор, заскочил в сени, в сарай, в погреб — не нашел ничего подходящего. А водосточная труба возле хаты? Железная труба, ржавчиной изъеденная, я ведь из нее строил дальнобойную пушку. — Водосточная труба годится? — спрашиваю Адама. — Лучшего и не надо. Тащи. Только быстро! Думаю, пока сбегаю туда и обратно — и плотину разнесет. Я так припустил домой, что меня будто ветром вынесло на гору. А бежал к речке — аж в ушах свистело. За мной прыгала и дребезжала труба, такая рыжая и огнистая, как Рекс; все ребра вымазала она мне кирпичной краской. Примчался к берегу. Нет, стоит еще наша запруда. И вода поднялась высоко: там, где был куст, торчат только зеленые верхушки. Здесь вода разлилась, а за плотиной совсем спала, видно дно, вязкий ил, и в лужах ползают водяные блохи, жуки, вьюнки. Адам похвалил меня, взял водосточную трубу и замуровал ее в плотину, а сверху наложил толстый слой глины. И вот по трубе, сначала несмелой струйкой, потом сильнее потекла вода. Мутная, она понемногу оседала, светлела, набирала силы, потоком падала вниз и под плотиной выбивала воронку, похожую на след от копыта. Быстро неслась вода, урчала в трубе, с шумом разбрасывала брызги. И казалось, заиграл под вербами весенний ручей. — Ну как? — спросил Адам. — Как вам нравится такая музыка? Он стоял, палка с перекладиной, весь в глине и улыбался. Доволен, прилизывал чубчик — реденькие волосики, такие, что совсем просвечивались. — Завтра, уважаемый Ленд, — произнес Адам, — завтра мы соорудим деревянную мельничку (сегодня уже поздно) и установим ее у лотка. Увидишь, как вода работает на человека. Об этом, помнишь, Маршак сказал: Чтобы, падая с вершины, Побежденная вода Быстро двигала машины И толкала поезда. Это мы сделаем завтра. А сейчас… Сейчас мы чего-нибудь придумаем. С таинственным видом Адам пошел в кусты; он шагал, как белый искатель среди джунглей, — тихо и осторожно; насобирал палочек, со ствола вербы счистил кору, сорвал тугой лопух. С этой нехитрой добычей возвратился обратно. Долго прикидывал, примеривался, наконец повтыкал вокруг лотка палочки, насадил на них лист лопуха и корой привязал его. Он еще устраивал свои премудрости, как вдруг часто, звонко, отчетливо забарабанила вода по листу. — Ла-та-та-та!.. — залопотал упругий лопух. Струя била по самому краю листа, и он дрожал, упрямо и быстро разговаривая. Наступал вечер; было такое время, когда медленно выползают тени из-под верб. И в этот час на весь берег заговорила река. Я смотрел на Адама, как на мастера-чародея. А он, склонив набок голову, сверкал белыми зубами, и на его бледном лице застыла бескровная улыбка. — Как называется ваша река? — спросил Адам. — Никак не называется. Речушка, да и все. Ребята дразнят — Лягушатка. — Плохо, — сказал Адам. — Подумай: если бы не было ни речек, ни родничка, ни единого ручейка, как бы жилось людям? Они бы повымирали, словно рыба, выброшенная на берег. Река дает нам жизнь. А мы часто ленимся дать ей имя… Ну-ка, прикинь сейчас: как можно было бы назвать реку? Я прислушался: тишина и покой, в саду воркует голубка, а за нашей плотиной неугомонно, по-журавлиному лопочет река. — Лопотунья, — произнес я. — Может, так и назвать? — Лопотунья, — повторил Адам. — Хорошее имя. Завтра же нанесем на карту нашу реку. Чтоб знали во всем мире: есть на земле тихий и теплый водоем, который открыли для человечества два капитана — Ленд и Адам. У меня возникло подозрение: а может, этот чересчур долговязый человек и в самом деле прибыл с какого-то таинственного острова, где живут матросы и продавцы лимонада? Потому что у нас в Шатрицах таких худородных людей нет, это во-первых. А во-вторых, никто у нас не умеет разговаривать так, как это делают в морских книгах. Словом, у меня возникла затаенная надежда, что мы с Адамом еще попутешествуем, ну хотя бы в степь, туда, где земля смыкается с небом. А пока что мы подошли к броду и на мелководье принялись смывать грязь собачьим мылом (так мы называем траву, похожую на лишайник). Из-под кустов, из потемневшего прибрежья, тянуло прохладой, резко пахло мятой, а вечерняя вода казалась еще теплее. Мягкая, добрая вода, стоишь на глубоком месте и вылезать не хочется. «Интересно, — рассуждаю сам с собой, — какую мельничку соорудит он завтра?» — Адам, — начинаю я расспрашивать издалека, — вы к нам надолго приехали? Молчит. Отвернулся, смотрит на ветки деревьев, позолоченные солнцем. Рассердился на меня? Но за что? Может, просто недослышал? Я ему погромче. — Вы на время, — говорю, — приехали или долго будете жить у бабушки? — Нет. — Голос у него дрогнул; потом он помолчал и произнес холодно, что-то глубоко затаив. — Приехал я сюда, Леня… умирать. Он сказал это спокойно, так спокойно, что я почувствовал, как меня охватил озноб и мурашки прямо из воды поползли по телу, по моей спине… Шутит Адам? А голос? Нет, таким голосом не шутят. Адам повернулся ко мне. Плечи у него были опущены, высохшие руки, точно неживые, вяло висели вдоль туловища. Только сейчас я заметил: Адам как-то странно светился. Солнце отбрасывало на него косые лучи, и казалось, у Адама светилось прозрачное лицо, светились хрящеватые уши, светилось немощное тело. Я понял: Адам не шутит. Его медленно поедает мертвый огонь. — Понимаешь, Ленд… — прищурил холодные глаза Адам. — Есть такая невеселая штука — белокровие… Ты видел, как догорает свеча? Понемногу, медленно пламя слизывает воск — до самого конца. Вот и болезнь, она пожирает кровь каплю за каплей, до последней кровинки. Врачи удивляются, что я до сих пор живу… Да, наверное, недолго осталось. — Он махнул рукой: дескать, оставим невеселые разговоры, — и велел побыстрее одеваться. Торопились домой. Адам рывками взбирался на гору, высоко поднимая ноги. Я семенил за ним, и меня качало неизвестно от чего. А между вербами, окутанными теплыми сумерками, сонно лопотала река.