Освободившись от мыслей, Оксана быстро поднялась: — Ой, как долго мы засиделись! — и сказала о главном, из-за чего они, собственно, пришли. — Значит, в комиссию нужно бумагу? — переспросил Денис. — Хорошо. Сейчас обмозгуем и сделаем. От имени всего колхоза. Такое заявление в селе каждый подпишет, потому что все любили Андрея за правду. Никогда не кривил душой, и щепки для себя не взял, все для людей, для колхоза. Жил человек как на ладони… Денис коротко и деловито распорядился, и семья стала выполнять наказ отца. Ульяна быстро наскребла сажи, развела в гильзе порошок — вот и готовы чернила; нашлась и бумага — Алешка вырвал из старой потрепанной книги чистый листок; Илья вытащил из ставни заржавевшее (еще довоенное!) перо, привязал его ниткой к палочке. — Садись, Илья, к огню, — приказал отец. — Ты у нас мастер на писанину, тебе в штабе только служить. Илья подсел к огню, склонился над бумагой. Яценко, нахмурившись, стал ходить по землянке — до печи и обратно. Он ходил размеренным шагом, будто вынашивал в себе самые важные мысли. В ожидании все замерли. — Пиши! — сказал немного погодя Яценко, обращаясь к сыну. — Начинай так: «Уважаемые товарищи ревизоры». Илья заскрипел самодельной ручкой; затупленное перо, брызгая чернилами, то цеплялось за неровности, то прыгало, как плуг, выворачивающий корни. А отец медленно бросал в тишину просеянные слова, и они, будто зерна, ложились ряд за рядом на бумагу. — Так или не так говорю? — переспрашивал Яценко, обращаясь сразу ко всем. — Так, сосед, так, — одобрительно кивала головой Трояниха. — Прямо из души мои мысли берете. И снова Яценко, как маятник, ходил взад-вперед, огонек качался из стороны в сторону, и все следили за тенью, двигающейся по стене. От напряжения у Ильи заболела шея. — Докладывай, что мы там посеяли, — спросил отец у сына. Илья расправил сомлевшие плечи и, как школьник, громко, по слогам, прочитал: «Уважаемые товарищи ревизоры! Пишут вам всем колхозом граждане села Колодезное, Бобринецкого района, Кировоградской области. Серьезное дело имеем к вам. Не могли бы вы поскорее отпустить нашего земляка, который был у нас до войны бригадиром? Зовут его Троян Андрей Васильевич. Говорят, воевать он уже не годен, а в колхозе нужен для общей пользы. Войдите в наше положение. Земли у нас много, гектаров по двадцать на душу, а живую и тягловую силу почти всю до капли война изничтожила. В колхозе одни бабы да дети, и тех осталось половина: село сгорело дотла, кого убили, кого в Германию угнали, до сих пор не вернулись. Такое, видите, положение, а здесь еще беда — нет хозяина, который с пониманием взялся бы за колхоз, поставил бы на ноги людей, чтоб общим трудом вытащить хозяйство из разрухи. Поймите нас, товарищи, правильно и помогите вернуть в колхоз бывшего бригадира; большая у нас надежда на него. Насчет биографии не сомневайтесь: человек он партийный, заслуженный. Про геройство его в старых газетах писали, портреты в районе висели. Этот факт можно проверить. А лучше пришлите комиссию: здесь вам каждый об Андрее расскажет. Был ли когда навеселе, словом плохим кого оскорбил — такого за ним никогда не водилось. Скажет, бывало, людям: так и так надо сделать, и сам в поле выходит и работает вместе со всеми. При нем мы были в районе первыми. В связи со всем этим просим: верните нам на хозяйство Андрея Васильевича. С ним мы быстренько управимся с уборкой хлеба, а там и фронту поможем. В чем и подписываются все, кто в живых остался». Рано утром, еще до начала работы, Вовка обошел село с Денисовым письмом. Выслушав все от начала и до конца, дед Аврам заметил, что не все написано складно. Он обязательно добавил бы, как любил Андрей песни петь с женщинами на сенокосе. А в общем, сказал дед, бумага правильная, за такого человека головой поручились бы и жена, и дочь, и оба сына. И дед поставил за себя и за всю семью пять заковыристых подписей. Баба Анисья, которая на ощупь вышивала рубашку (не на свадьбу ли, случайно?), запричитала: пускай возвращается поскорее Васильевич да возьмется за Яшку — совсем парень от рук отбился. «Так и с Максимом было…» И баба вспомнила, как Андрей на вожжах держал ее старшего летуна… В каждой хате пастушок слышал что-то новое, и сердце его наполнялось гордостью: только сейчас понял он, что отец живет не только в их землянке, но и здесь, у Анисьи, у деда Аврама, у Яценко. Он остался с людьми, как совесть. …И в тот же день Ольга понесла на почту пакет: в нем лежали орден Красного Знамени и колхозное послание, густо усеянное подписями. Ответили на письмо отца, и как будто ничего не изменилось в их жизни. Но мать, заметил Вовка, стала присматриваться к себе, к домашним вещам. Возьмет у Ольги зеркальце, сядет под окошком, задумчиво расчесывает косу, когда-то густую и черную, а теперь уже поседевшую. Расчешет мать косу, завяжет в тугой, аккуратный узел. А потом сидит допоздна у ночника и чинит Вовке штаны или себе юбку. На уставшем лице ее — тихое и доброе раздумье. А однажды рано утром разбудила мать Вовку и потащила во двор. Синее прохладное утро занималось над Ингулом, трава стояла в росе, и мать будто умытая росой: глаза ее блестели влагой и, казалось, даже румянец пробился на ее смуглых щеках. Мать остановилась, прислушалась и удивленно сказала: — Слышишь?.. Соловьи поют возле верб. Сонный Вовка недовольно проворчал: — Подумаешь, чудо! Они каждое утро поют. Как выгоняю коз, точно из пулемета строчат. — Не может быть! — не поверила мать. — Да не было их всю войну. Это тебе показалось. Не было, говорю. Ни разу не слышала. Вовка посмотрел на мать смущенно. И оттого, как она мечтательно подняла кверху голову, прислушиваясь к щебету птиц, как зажмурилась, он сам улыбнулся. Все-таки красивая у него мать! Совсем еще молодая. — Скажи! — продолжала не верить Трояниха. — Неужели я не слышала раньше? Или уши мне позакладывало? И удивленная этим открытием, она пошла к вербам, навстречу соловьиным трелям, как будто ожидая: чем еще удивит ее сегодняшнее утро? 18 Около церкви, где заросли бурьянами окопы, Вовка увидел трофей. Что-то круглое, похожее на маленький арбуз, чернело на бруствере. «Ты смотри! — остановился Вовка. — Притаилось в гнездышке и греется на солнце». Сначала подумал: фляга. Нет, не фляга, больше похоже на масленку. Разбежавшись, Вовка перемахнул через окоп («Сейчас посмотрим, что за штука!»), и тут же его, как ветром, отбросило в сторону: граната! Уткнувшись в горячий песок, он замер. «Чудак… Я же не трогал ее, — значит, не взорвется». Открыл один глаз, посмотрел: так и есть, немецкая лимонка. Лежит она рядышком, перед самым носом. Пахнет нагретым железом. Синяя краска кое-где потрескалась, облезла, и на оголенных местах выступила ржавчина. А почему она поклевана? Да еще как поклевана! Может быть, Яшка целился по ней? Здесь, возле церкви, Яшка не один раз устраивал стрельбище… Лимонка вся в дырочках, рваных зазубринах, из нее даже сыплется мучной порошок. «Порченая», — решил Вовка. Если порченая, нечего бояться. Осторожно поднял с земли гранату. Взвесил ее на ладони: тяжелая. Далеко можно бросить. А ну-ка, попадет ли в окно церкви?.. Однако не бросил лимонку, жалко. Кто из ребят не знает, что эта граната известна своим шнуром? Если отвинтить крышечку, то из запала вылезет очень красивый шнурочек — блестящий, плетенный из шелковых ниток. На конце его — белая пуговичка. Такого добра нигде в селе не найдешь. Вовка изо всей силы потянул за пуговку. Так и стоял он: лимонка — в одной руке, шнурок от запала — в другой. Жаркое июньское солнце клонилось к горизонту, дышали теплом каменные стены церквушки, в тени под лопухами дремали насытившиеся козы. Если граната целая, ее надо немедля бросить, иначе тут же взорвется. Но Вовка не торопился. Он покрутил шнурком — куда бы его деть? — и положил за пазуху. А как быть с лимонкой? Может, ударить ее об камень? Поискал глазами удобную мишень. На всякий случай приложил гранату к уху: так целая она или порченая? И вдруг услышал глухое шипение, точно из пасти гадюки. «Горит! — отшатнулся Вовка. — Запал горит!!!» Граната — цок! — упала к ногам. «Близко!» — ударил ее носком, граната волчком завертелась на бруствере. «Еще раз!» — он поддел ногой, лимонка покатилась в окоп и… Ггух! — раздался взрыв. Вихрем взметнулась пыль, козы шарахнулись прочь, словно метлой их вымело из бурьянов. Некоторые с лопухами на рогах, как очумелые, бросились в степь. А Вовка, раскинув руки, лежал возле церкви. От страха свалился. Глаза ему засыпало песком. Ни охнуть, ни крикнуть не мог — душа окаменела. Да и неудивительно. Ведь только что смерть рядом была. Это она шипела гадюкой. Это она своим жалом проколола ему барабанные перепонки: звенит-звенит в голове. Мало-помалу Вовка пришел в себя. «Проклятая балка! — сплюнул он песок с языка. — Весной здесь Мишку убило». И память, как холодный камень, придавила малыша. Он вспомнил тот страшный день, когда Яшка предложил: «Постреляем на выигрыш…» Вздыбилась земля. Черным крылом заслонила солнце… Свежая воронка… Мишка… По грудь засыпанный потрескавшимися комьями. В угасших глазах — пепел. Словно из муравейника высунул он руку, зажав в кулачке опаленные подснежники. Как будто говорил: «Люди! Сохраните эти цветы…» «Миша, прости… Давно я не был в твоей землянке. Сегодня забегу, честное слово!» Вовка обошел заросший вьюном окоп, в который скатилась лимонка («Ого, как стену обрушило!»), потом взобрался на гору к плоскому камню, за которым тогда залегли Яшка, Алешка и Вовка. Вот бугорок, куда Алешка положил тот злополучный снаряд. Среди кустов полыни волчьим логовом зияла глубокая яма, а вокруг нее — размытая дождями, обгоревшая земля. На зазубренных от осколков краях ямы, кажется, застыла кровь. Отцвели, Миша, твои подснежники.