На позицию де-е-вушка Провожала бойца… Откроет люк «пантеры», заглянет внутрь — черно, как в дымоходе, пахнет горелым сукном и кожей. И дальше идет. Брезгливо толкнет ящик — рассыплются по земле сверкающие, как рыбы, снаряды. Найдет в шелковом мешочке порох — подожжет, согреет руки. А если увидит Яшка фанерный щиток на свежем кургане, стащит с головы пилотку. И долго будет стоять одинокий паренек на месте кровавых боев, где еще недавно свистели пули, рвались снаряды, и от этих воспоминаний у Яшки потемнеет в глазах. Невольно вспомнится ему, как мать, тяжело грохнувшись на колени, припала к холодной груди Максима и зарыдала. Это случилось недалеко отсюда. Старшего брата Максима нашли уже мертвым. И лучше бы погиб он в открытом бою, а то свой же односельчанин исподтишка прикончил. От солдатской могилы уходит Яшка с горячим комком в груди, с неровным стуком сердца. А за ним, как тень, неотступно идет недавнее прошлое. Оно снова загрохочет снарядами, высекая искры на ингульском льду. Завоют самолеты, судорожно застрочат пулеметы, обрушится огненный смерч на правый берег. С криком «ура» поднимутся наши солдаты в атаку и, как снопы, будут падать на белый снег. Десять, двадцать раз будет слышаться хриплое «ура», но, захлебнувшись, оборвется у самого Ингула. Яшка, пятнадцатилетний паренек, был живым свидетелем ингульских боев. Он помнит до мельчайших подробностей всю операцию и может о ней рассказать без запинки. Если бы его вызвал сам Конев, командующий Вторым Украинским фронтом, Яшка Деркач, не моргнув глазом, отрапортовал бы ему про штурм Ингула и даже указал бы на некоторые недочеты нашего командования (Яшка, довольный, подтянул галифе, откашлялся и приложил руку к пилотке). «Значит так, товарищ генерал… Извиняюсь, вам, говорят, недавно маршала присвоили. Поздравляю!.. — Яшка приосанился, как будто стоял не здесь, в безлюдной степи, а в блиндаже маршала Конева. — Значит так, товарищ маршал. Было тридцать две атаки на оборону противника. Скосят фашисты один ряд, второй подымается. Отдохнут наши гвардейцы на снегу, перевяжут раненых — и опять вперед. На тридцать третий раз фрицы не выдержали, напустили в штаны — и врассыпную. Так что Колодезное освобождено от фашистов. Подбито пятьдесят вражеских танков, двадцать самоходных орудий, а сколько гадов полегло — не считал, потому как очень, извиняюсь, противно…» «А почему они, — спросит маршал, — за ваше село, как гнида за кожух, уцепились?» «Очень просто, — скажет Яшка. — Когда вы их прижали к Ингулу, то им деваться некуда, только как через наш мост. Вот они и вцепились зубами в этот кусочек земли, что около самого моста, и не хотят пускать наших, пока технику свою не перебросят на правый берег. А перед этим, товарищ маршал, всех сельских женщин и детей согнали фашисты на рытье окопов. А тут морозы ударили: земля твердая, как гранит. Вот люди наши потихоньку, потихоньку и разбрелись. Все раздетые, и ни крошки во рту. А тут еще ударило за селом — их цистерны с бензином взлетели в воздух. Товарищ маршал, это мой брат Максим со своими друзьями устроил. Тогда фашисты совсем озверели, бросились на село, сожгли все дотла… Это вы, конечно, знаете…» Потом, немного помолчав, Яшка добавит: «Здесь и вы, товарищ маршал, ошибочку допустили. Вы их в лоб хлещете, а они зарылись в землю, как суслики, и сидят притаясь. Разве возьмешь их голыми руками? А ведь можно было обходом, по Бобринецкому шоссе, да с тыла… Поняли?» — И Яшка выложит свой личный план ингульской операции. «Спасибо, товарищ Деркач! — пожмет ему руку маршал. — Учтем в дальнейшем… Так чем же вас наградить? Может, хотите гвардейское оружие или полный солдатский паек?» «Одна просьба к вам. Нет ли у вас порошков от нервной болезни? — спросит Яшка. — Как убили Максима, мать совсем извелась: ни минуты покоя — голосит, бьется об пол, все сына зовет. У нее правое плечо и руку совсем отняло… А еще, товарищ маршал, если бы мне бинокль…» В мыслях своих Яшка так отчетливо нарисовал картину встречи с Коневым, что даже послышался ему скрип хромовых сапог, короткий разговор маршала с ординарцем: «Выдать цейсовский бинокль!..» — «Есть выдать!» И черный кожаный ремешок обтянул Яшкину шею. На груди повис новенький глазастый бинокль. Гвардии рядовой Деркач посмотрел в бинокль, и вдруг… прямо на него… глянуло дуло винтовки. Мгновение — и пропало все: блиндаж, ординарец, желанный бинокль. Вместо этого — холмик земли, кто-то прилег за ним и целится в Яшку. Как ветром сдуло парня в ближайший окоп. Втянув голову в плечи («Сейчас пальнет!..»), Яшка прикипел к земле. Гух, гух, гух!.. — колотилось сердце. Ш-шш!.. — тихонько журчал песчаный ручеек, осыпаясь на дно окопа. А выстрела не последовало. Лишь погодя открыл Яшка один глаз, потом второй. Осторожно выглянул из окопа. Винтовка стояла торчком, присыпанная землей, и не качалась. А рядом, скрестив руки, растянулся солдат в зеленой шинели. Он лежал как-то неудобно, запрокинув голову, каска сползла в сторону, на виске — кровавое пятно. «Убитый… немец… Ух как напугал!» Яшка выскочил из окопа и уже не шел, а бежал бегом. И долго чувствовал озноб во всем теле, словно кто-то целился ему в спину. Пробежав с полверсты, Яшка осмотрелся: куда же его занесло? Степь круто обрывалась у маленькой речушки, что едва виднелась сквозь густое сплетение ивняка, камыша, осоки. Это была глухая терновая балка. Значит, он пробежал вдоль Ингула и, сделав крюк, попал в долинский совхоз. Далековато забрался. — Эх, закурить бы сейчас, чтоб черти заплясали! — Немного успокоившись, Яшка прилег на траву и сладко потянулся. Его настороженное ухо уловило тихий плеск воды под ивами, сухой шорох камыша. — «Пить хочу, пить хочу», — просила какая-то птица. Тихо… Тепло… Сон слепляет глаза… Может, ветер, а может, вспугнутая утка качнула осоку — зашелестело вокруг. Яшка лег на живот и прислушался. Снова тот же озноб по спине. Фрр!.. — послышалось в кустах, и легкий шорох пробежал по камышу. Шах! Шах!.. — что-то зачмокало в болоте. Все ближе, ближе идет, подгибая под себя сухие кусты. Немец! Сейчас щелкнет затвором… Яшка прижался к земле. А из камышей выглянула чья-то голова… Глаза. Уши. Лошадиная морда. Кровь прилила к Яшкиному лицу. Земля словно поплыла под ним. Губы его задрожали. — Лошадь… Стой, не бойся, лошадка родная! — чуть не рыдая, умолял обезумевший от радости Яшка. Надо сказать, что в жилах у всех Деркачей, хотя и были они огненно-рыжие, как дубовые листья в осеннюю пору, — в жилах у Деркачей играла горячая цыганская кровь. Ну, если кровь — темное дело, то страсть к коням была в самом деле цыганской. Яшкин отец, рыжебровый Гаврило Деркач, не слезал с коня с четырнадцатого по двадцать второй год. На своем прославленном Балагуре он проскакал всю Украину вдоль и поперек: от Мариуполя до Словечно, от Гадяча до Хотина. По каким только фронтам не носило его, каких только бандитов не косила его сабля! И когда красный конник Гаврило записался в колхоз, стал он старшим конюхом. Так мать не купала своего сына, как он купал жеребят. Так парень не чистил сапоги, как чистил он племенных рысаков. Сладко спалось ему в седле, аппетитно елось в дороге. Но вот немец пошел войной, и погнал Гаврило своих коней на восток. На Дону окружили фашисты его табун. И сказал Гаврило: «Да лучше на дно реки, чем врагу в зубы…» И пустил своих коней вплавь по Дону-реке. А пули свистят, волны бурлят, а быстрое течение уносит табун в сторону. «Ну, мои гнедые-буланые, ну еще, еще немного — и берег…» Но не доплыл до косы Гаврило. Обожгло ему грудь, выскользнул из рук поводок. И, падая на крутую волну, увидел Гаврило бархатистые спины своих коней, что уже отфыркивались на другом берегу. «Ну, выкусили, гады!» — крикнул он и, уронив огнистый чуб, ушел под воду. Старший брат Яшки, ветреный Максим, тоже унаследовал от отца любовь к лошадям. Присматривал он табун лошаков. А кто имел дело с лошаками на пастбище, тот знает, что это за работа. На ветру развевая гривы, мчатся они галопом по степи, низко пригибаясь к земле, — не остановит их ни огонь, ни ливень. А за ними с гиком и свистом несется вихрем Максим, и в горящих глазах его такое сатанинское выражение, что встань на его пути — сотрет в порошок. Все приноравливался Максим к гнедому жеребцу, который долго нагуливал силу в загоне. «Не тронь его!» — говорил отец. А что не тронь, то еще милее сердцу Максима. Темной ночью тихо вывел Максим жеребца из конюшни, вскочил на него — и в галоп. Куда уносило его, знали только ясные зори, что указывали путь в таврийские степи. Но чутко спал отец и, сразу проснувшись, тут же догадался, кто и куда погнал жеребца. Бросился Гаврило на коня — и за сыном. «Стой! — прокатилось над степью. — Стой, говорю!» А в ответ — конский топот да искры из-под копыт. Уже за Долинской нагнал Гаврило сына-беглеца. Стегал его по дороге домой, здорово стегал вожжами. Еще и приговаривал: «Вот так — раз! — учил меня отец. Вот так — два! — учил меня дед. Вот так — три! — я тебя учу». Да-а!.. Отгулял, отъездился отец с сыном. Земля им пухом. Только Яшке не посчастливилось повозиться с конями. Когда старшие Деркачи выхаживали рысаков, Яшка еще на палке верхом скакал. А встал на ноги — война. Такая пустынь в селе, что не только лошади, волоса поганого на удочку не отыщешь. Ума не приложишь, чем пахать да сеять. А весна, брат, стучится в дверь. Степь ждет пахарей — не тех, которые снарядами выворачивали потроха сырой земли, а тех, кто положит в борозду теплое зерно… Но кроме работы в поле, конь для человека — все равно что крылья для птицы. На коне и душа твоя летит по степи. Ох и рвется Яшка с привязи, бьется, как сокол в клетке, тянется на волю. Каждую ночь, только заснет он, плывут и плывут стены его землянки, растворяясь в голубых миражах, а из тумана появляется белый-пребелый диво-конь с лебединой шеей, пеной-гривой, с глазами-звездами. Яшка хочет схватить коня за уздечку, белое чудо — за облака; Яшка за ним, а оно исчезает, как привидение… «Сынок! — тормошит мать Яшку. — Не рви фуфайку. Горячка у тебя, что ли?» И вот после этих снов здесь, у камышей Терновой балки, он увидел коня. И не призрачного, а живого! — Лошадочка моя, лошадочка! — роняя слезы, шептал Яшка. — Стой же на месте, не убегай… Чтобы не вспугнуть коня, Яшка по-пластунски пополз к реке; и уж так осторожно полз, как может разве только что лисица; затаив дыхание едва слышно подгибал он колени, чтобы ни один стебелек не треснул под ним. Горячая роса замутила ему взгляд, но сквозь солнечные лучики на Яшку доверчиво глядели неподвижные, влажные белки лошадиных глаз. Конь спокойно посматривал на чудака, который тихонько подкрадывался к нему. И когда Яшка, сжавшись, подскочил, обхватил руками теплую лошадиную шею — конь и хвостом не шевельнул. Да, собственно говоря, и хвоста-то у него не было — только голый дергач с репьями. Как к близкому человеку, ластился Яшка к лошади. Целовал в мокрые ноздри, нежно гладил мягкую, бархатистую шею, счастливо бормотал: — Глупый! Теперь мы будем вдвоем… Где же ты бродил?.. Спокойная лошадь, которая тоже наверняка истосковалась по человеческой ласке, доверчиво тянулась к Яшке и тихо фыркала ему в ухо. Чудо-конь — диво-лебедь из голубой сказки — гордо стоял перед мальчуганом. И Яшка не видел и не хотел того видеть, что его счастье — эта бродячая лошадь так похожа на их слинялую Чирву: вся облезшая, вся в лишаях и репейниках. …Вовка и Мишка, решившие уже гнать стадо домой, стояли с раскрытыми ртами. Мимо них на серой кляче ехал Яшка Деркач. Широкое галифе, как попона, прикрывало острый, щучий хребет коня. Яшка сидел по-цыгански, бочком, пилотка сдвинута набекрень, грудь колесом. Над степью раздавалось: На позицию де-е-вушка Провожала бойца… — Эй, шкелеты! — крикнул Яшка пастухам. — Седлайте своих коз — и за мной в атаку… Поняли? 3 С юга потянуло теплом, ожила приингульская степь. Тихо дымилась земля, играло в низинах марево. Высунул из норы суслик мордочку, пошевелил ноздрями: весной пахнет… «Пи-и-и!» — испробовал голос. «Ти-и-и!» — отозвался его сосед. И зазвенели в степи переклики сусликов. А в прозрачной, как родниковая вода, бездне безбрежного неба омывали свои крылья жаворонки. Начиналась жизнь, начиналась… Только божьи коровки никак не могли проснуться. Глядел Вовка, как они сидят на камне. Спинки у них красные, в темных точечках. Настоящие тебе вояки — в погонах и орденах. Не случайно их называют солдатики. Только они почему-то неподвижны: с места не сдвинутся — ни живые, ни мертвые. Как будто брызнула на камень кровь и застыла. Эти жучки-солдатики напоминают Вовке родное село. Вот оно, Колодезное, на правом берегу Ингула. Совсем как солдатики, цепочкой растянулись землянки вдоль скалистого берега. Греются на солнце и никак не могут очнуться после январских морозов. Человеческий глаз ко всему привыкает. Уже не день и не два, как Вовка пасет коз и все поглядывает на сожженное село. Уже привык видеть следы пожарищ на другом берегу. Подует ветер — разнесет тучи пепла. Кое-где белеют обрушенные стены. Словно кровянистые десны, возвышаются кирпичные печи. Тянутся в небо почерневшие дымоходы. Вот и все, что осталось от Колодезного. А было же село. Вы только посмотрите, люди добрые, в каком месте гнездились славные прадеды степняков! По правую руку — высокая скала Мартын, склонившая лобастую голову над Ингулом. По левую — еще выше — скала Купец, а вокруг нее, как малые дети вокруг отца, тесно столпились скалы. Между ними с севера на юг рассыпались по широкой низине веселые хаты, как девушки в белом, те, что бросают цветы в Ингул. Из Мартыновки на Купавщину по каменистым валунам тянулась дорога. Вдоль нее будто кто-то разбросал самоцветы над Ингулом: голубые, розовые, ярко-желтые с золотистыми жилками. Эти валуны тут и там выглядывали из-за хат, из разросшихся огородов, из расцветающих садов. А из-под камней била ключевая вода. Наверное, потому и назвали степняки свое село Колодезным. Об этих валунах интересную историю рассказывал Вовке дед Аврам. Ехал, говорит, с поля старик баштанник, вез домой тыквы. Ехал не торопясь, трубку курил. А колеса скрипят, телега дребезжит, и не слышит старик, как тыквы шлепают на землю. Одни, треснув, так и остались лежать на дороге, другие на огороды покатились, а которые — до самого Ингула. — Да какая ж это тыква? — удивлялся Вовка. — А ну, ударьте топором — искры полетят. — Э-э! То не простая тыква — заколдованная. — А почему они такие огромные? — Потому что выросли. Камень и тот растет, чтоб ты знал. Когда я был еще молодым, как этот Мартын, — и дед показал на высокую отвесную скалу, — был мне всего до пупка — вот такой крохотный. Встану, бывало, возле горы и даю щелчка. А сейчас поди как вырос — не достанешь… И начнет Аврам Дыня рассказывать, как они когда-то жили. Да что дедовы разговоры!.. Вовка и сам помнит довоенную жизнь. Село пахнет яблоками, магазин — бубликами, взмыленные лошади, бегущие на водопой, — ячменем… По мосту подводы громыхают: одни — в Бобринец на базар, другие — за дровами на Долинскую. А под мостом детворы видимо-невидимо: одни — ныряют, другие — в воде плещутся, третьи — карасей ловят. Какая рыба попадалась! А сомы!.. Сейчас их нет. Снарядами и бомбами рыбу поглушили, и поплыла она, мертвая, в Черное море. И село война приглушила. Закопалось оно в землю, притаилось. Наскоро врытые землянки, как свекольные ямы, глиной да ботвой едва прикрыты. Не окнами (их нет), а зияющими дырами смотрят землянки на весеннее солнце. Там, за мостом, на Купавской улице — первая Вовкина халупа. А рядом едва заметная лачуга, где живет одна-одинешенька Ольга — такая запуганная девчонка, что совсем не выходит на улицу. И дальше — несколько пустующих усадеб. Значит, нет живых. Кого сожгло, кого убило, кого голодом уморило. Да, много безлюдных дворов, потом еще несколько землянок, а потом уже — Денис Яценко: у него большая семья… И на Мартыновке горсть людей, на пальцах можно посчитать. Через дорогу-траншею — дед Аврам, затем снова пустые огороды, за ними — Яшка Деркач с матерью да еще три-четыре халупы. А на отшибе, под скалой Мартыном, уцелела единственная хата старого Кудыма. (Кудым! И вспомнить неприятно: к этому скряге Вовка нанялся пастухом.) Мертвая тишина над землянками. Никто не пройдет, не проедет. Не замычит корова в сарае, не залает собака на цепи. Тихо. Почти как на кладбище. Сколько таких сел над Ингулом! Сколько по всей Украине!