Мои регулярные встречи с бедняками в церкви Святого Гроба Господня привлекли внимание верхов и групп, делящих между собой власть. А больше всего раздражали они пизанскую архиепархию. Как мог архиепископ по-прежнему спокойно брать десятину и умножать свои богатства, когда в его собственном доме, в соборе, я столь красноречиво демонстрировал принцип «поделись с ближним» и выводил на чистую воду его самого с совершаемыми им грабежами? Прошел год – и внезапно орден госпитальеров, сославшись на декрет архиепископа, запретил мне появляться в церкви Святого Гроба Господня. Я поневоле должен был прекратить ежемесячные церемонии, которые позволяли так легко расходовать то, что нажил. А несколько дней спустя в мою дверь постучал эмиссар архиепископа. Я принял господина эмиссара со всеми подобающими его сану почестями, что не помешало ему передать мне послание, которое, по сути, было едва замаскированной угрозой. Устроившись в высоком кресле посреди шелковых занавесей, мечей и доспехов, скопившихся у меня в гостиной по прихоти моего нынешнего ремесла, брат Августин начал ироническим, пусть и не без примеси восхищения тоном, но вид у него был такой, будто он тут не совсем на месте: – Своими благодеяниями вы делаете поистине замечательное дело. – Я тронут этой оценкой из ваших уст, она свидетельствует об отношении Церкви к моему делу. – Можно, подобрав вашему богатству и вашей щедрости лучшее применение, добавить вашему делу величия… – Какое же это применение? – притворился я любопытным. – Вы могли бы поучаствовать в деяниях Церкви… И тогда архиепископство Пизанское более чем внимательно отнеслось бы к вашим проблемам. – Но я вовсе не ищу милостей архиепископства и не хочу влиять на руководство архиепархии! – То есть, распределяя свое состояние так, как распределяете, вы не преследуете никакой цели? – Мой гость, похоже, был заинтригован. – Совершенно никакой. Просто хочу снять лишний груз с плеч, больно прибыли тяготят. – Постойте-постойте, – нахмурился эмиссар и пересел на краешек дивана. – Никто не транжирит свои средства без какой-либо цели, не рассчитывая что-то получить взамен. Так каковы же ваши тайные намерения? Вы хотите признания? Вы проиграли пари? А может быть, тут замешана женщина? Когда брат Августин произносил свою речь, я заприметил в его взгляде искорку, которая пробудила во мне мучительные подозрения. – Успокойтесь, брат мой. Ничего подобного нет и в помине. Просто я стал жертвой необъяснимого порыва щедрости. – Не стану от вас скрывать: ситуация для Церкви огорчительная. Должно быть, все-таки у вас есть мечта, которую вы лелеете и которую вам не воплотить с помощью ваших денег… – Вовсе нет. Я абсолютно всем доволен. Выдержать столь категорический отказ брат Августин был уже не в силах. Лицо его сморщилось, он резко встал и, глядя на меня свысока, произнес небольшую речь: – Знайте, что ни один человек на этом свете не обладает всем желаемым. Только тот, кто вовсе лишен амбиций, и Господь Бог могут говорить, будто полностью всем удовлетворены, будто все их желания осуществились. Но вам не стоит тревожиться: посмотрим, а не возродят ли в вас способность желать события ближайших дней… Я различил в его взгляде ту же смесь злобы и вожделения, какую порождала раньше в моих преследователях охота за манускриптом. Брат Августин направился к выходу, положив конец своему визиту так же внезапно, как тот начался. А у меня появилось твердое убеждение: нет, не последний раз Церковь лезет в мои дела, ох не последний. 31 Несмотря на то что никаких церемоний больше не проводилось, в первый день каждого месяца горожане так и стекались толпами к церкви Святого Гроба Господня. Ритуал с раздачей денег пробудил в них аппетит – а вдруг нынче опять свалятся с небес барыши? Эти оголодавшие мужчины и женщины, казалось, потеряли все средства к существованию, и теперь им ничего не оставалось, кроме как висеть на ветке ставшего бесплодным дерева. Смотреть на это не хватало сил, и, поскольку одаривать бедняков внутри храма запретили, я решил встретиться с ними на паперти. Многие узнали меня и с надеждой ко мне бросились, следом за ними будто с цепи сорвалась вся толпа, и церковной площадью овладел хаос. А я оказался в ловушке. Что было делать? Достал кошель с доходами за прошлый месяц и принялся, выгребая из него горстями золотые монеты, разбрасывать их во все стороны. А люди, в том же запале, что подтолкнул их пару минут назад ко мне, кинулись на каменные плиты и стали монеты подбирать – ползая по паперти, толкаясь, лягаясь, стараясь отхватить побольше. Так я освободился из плена. Теперь можно было отойти в сторонку и понаблюдать за происходящим. Мной при этом владело странное чувство, будто кормлю голубей зерном. Но вскоре я заметил, что один-единственный человек, о присутствии которого я и не подозревал, не охотится за монетами. Стоит и смотрит. Кто? Убальдо Ланфранки, архиепископ пизанский собственной персоной. Его неодобрительный взгляд мгновенно парализовал все мои мышцы, однако я почти сразу же взял себя в руки, размахнулся и подбросил в воздух опустевший кошель, чтобы люди поняли: золота больше нет. И чтобы толпа меня не раздавила. Впрочем, пизанцы вроде бы уже и сами пресытились. Они медленно поднимались с земли, но почему-то не двигались с места. Между мной и архиепископом образовался ничем и никем не заполненный коридор. Прелат долго молча вглядывался в меня. Воцарившаяся на паперти тишина давила, было ясно, что вот-вот начнется суровый поединок. Бросить Убальдо Ланфранки вызов прилюдно, посреди площади перед храмом, я не мог, поэтому, не вымолвив ни слова, развернулся и спокойно пошел домой. Встреча с архиепископом явно была не случайной. Какие уж тут совпадения! Архиепископ явился на паперть увидеть воочию то, о чем ему доносили. Только что я сотворил себе серьезного врага. От такого не скроешься, его могущество делало напрасной любую попытку бегства. Никто, даже самый преданный союзник, не осмелился бы с этого дня ни предложить мне крышу, ни каким-нибудь еще способом поддержать мое противостояние Убальдо Ланфранки. Противостоять архиепископу в одиночку – вот и все, что мне оставалось. Побаиваясь возможных последствий встречи на паперти, я окопался у себя дома и ждал, когда за мной придут. Стук в дверь раздался на следующий же день. Открыв, я увидел двух вооруженных солдат, чьи мрачные физиономии легко позволяли догадаться: ничего хорошего мне не светит, наоборот, светит самое худшее. Один из незваных гостей схватил меня за руку, другой торжественно произнес: – Вам следует немедленно предстать перед трибуналом Пизы. Они только и дали мне времени, чтобы наскоро запереть дверь, после чего, вцепившись в мои запястья, поволокли – с такой силой и скоростью, что я едва не потерял туфли, – по улицам города в направлении Дворца правосудия. Ересь в те времена трактовалась даже не как нарушение законов Церкви, а как преступление против Бога, государства, общества, императора или короля (кто у кого был), словом – как преступление против власти. В полном соответствии с этим борьбу с ересью следовало вести прежде всего самим государствам, которые обязаны были обеспечивать общественный порядок, епископ же выбрал для себя лишь охоту за еретиками. А дела подозреваемых передавались в светский суд, коему и было поручено выдвигать обвинения – вне зависимости от того, в чем заключалась провинность того или иного гражданина. Подобное сотрудничество между епископами, папой и городской администрацией начисто стирало различия между тем, достойно ли ты выполняешь свой гражданский долг, и тем, не сошел ли на минутку с пути, продиктованного церковной доктриной. Защита подозреваемого процедурой вообще не предусматривалась, ни о чем подобном и речи не было, судья сам вменял себе в обязанность составлять иски и подбирать к ним доказательства вины. Зато предусматривались доносы, и это позволяло третьим лицам, подав жалобу, появляться на сцене лишь много позже. Для того чтобы все шло на пользу обвинения, свидетельские показания засекречивали (якобы в целях защиты этих самых свидетелей) и никаких очных ставок не проводилось. Итак, я в Пизанском городском суде. Стою перед судьей Марчелло Камполи, по правую и по левую руку – те самые славные ребятки, что с утра пораньше выдернули меня из дому. Слухи об этом уже поползли, так что зал вскорости заполнился до краев. Судья долго читал и перечитывал документы, которые положил ему на стол секретарь, затем взял слово и сразу же завершил этот – видимо, самый короткий в его карьере – процесс: – Изучив главные обвинения, репутацию подсудимого и директивы архиепископа Убальдо Ланфранки, я объявляю этот трибунал непригодным для рассмотрения данного случая и немедленно передаю дело в епископальный суд. В ожидании нового процесса подозреваемый может оставаться на свободе. Вот так Марчелло Камполи отнюдь не по собственному желанию только что передал меня в ведение архиепископа. 32 Назавтра, опасаясь скорого визита еще одного представителя Ланфранки, я решил, что без помощи книги мне удар не отразить, и достал ее. К тому времени я уже научился мастерски излагать будущее: оно всегда выглядело правдоподобно, а для меня самого редко предусматривались какие-либо преимущества. Поскольку нельзя было давать волю бешеному темпераменту манускрипта, следовало планировать череду малоинтересных событий, выбирая для их описания самый что ни на есть безразличный тон. То, что будущее мое на странице книги представлялось таким малоинтересным, нисколько меня не смущало, ведь, изложив его, я знал заранее, что произойдет, стало быть, получал фору по сравнению со всеми. О том, какую судьбу уготовил мне архиепископ, я, разумеется, не ведал, но я же понимал: за «проступок» наверняка положены некие кары, и надеялся, когда пробьет мой час, с помощью манускрипта выкрутиться. У Церкви к тому времени образовалась мерзкая привычка конфисковывать книги, которые она считала противоречащими своей доктрине, вполне вероятно, мне придется искать выход из положения без манускрипта, и именно потому, дабы предохраниться от неприятных сюрпризов, следовало использовать его заблаговременно, то есть – образно говоря – выстрелить из лука в кромешной тьме. А значит, чтобы снова не ошибиться, мишень следовало поставить там, где это обеспечит четкое исполнение прогноза и милость ко мне судьбы. Держа в уме все эти обстоятельства, я открыл чистую страницу в конце книжки и написал: Я подошел к окну, поднял глаза и увидел вдали колокольню. Она была слегка наклонена к югу. После этого вернул книжку на ее обычное место, в карман. Тут-то как раз и постучали, но теперь я воспринял стук в дверь куда спокойнее, чем в прошлый раз. Открыл. И увидел перед собой брата Августина – значит, опять его прислали… Эмиссар архиепископа, улыбаясь так, будто он уже победил, протянул мне письмо с печатью Убальдо Ланфранки, которую я тут же и сорвал. Ну конечно, мне предлагалось явиться завтра утром в Пизанский епископальный суд. – До завтра! – обронил брат Августин и, радостно подпрыгивая, побежал вниз по ступенькам.