— Ты христианин, Том Без Шляпы И Сапог. Почему ты держишь у себя в палатке изображение человека, распятого на кресте? Зачем ты каждый День стоишь перед этим изображением и разговариваешь с ним? Зачем вы, белые люди, празднуете свою победу над этим человеком на кресте? Что он вам сделал? Он убил ваших воинов? Он заставил голодать ваших женщин и детей? — О всевышний! Нет, нет! Он… — Что же он? — раздался голос Хавандшиты. — Он проповедовал мир и любовь. Он благословил хлеб наш!.. — И за это его убили? — Но это не мы. — Кто тогда? Может быть, мы? — Ну что вы, нет! Все это очень сложно. Я так быстро не могу объяснить. Он принес себя нам в жертву, а что такое жертва — вы знаете. — И что же? Вы хотите сохранять любовь и мир? Или нет? — спросил Четан. — Я, конечно, хочу. И, несмотря на это, все время стреляют. Я не могу понять, почему это происходит. Это просто проклятье… — Итак, вы будете продолжать убивать, а мы не должны защищаться? — О боже! Я знаю, что вы правы, конечно, вы правы. — Ну, если ты так думаешь, то я могу тебя успокоить. Джо, Генри, Билл и Шарлемань остались живы. Мы только отняли у них оружие, сняли с них одежды и сказали, чтобы они убирались туда, откуда пришли. — О всемогущий!.. Да это замечательно! Ну а остальные? — Остальных мы застрелили, чтобы они не мучились. Том закрыл лицо руками. Он покинул площадку и вошел в свою типи. Скоро он появился снова и, видимо, пошел сменять дозорного у коней. Старый жрец кивнул Четану и направился с ним к себе. Вероятно, он хотел услышать более подробное сообщение. Пока они шли, он задал юноше еще несколько вопросов, которых Матотаупа не расслышал, но ответ Четана, который говорил громче, чем обычно, он разобрал: — Тачунка Витко и другие воины, — объяснил юноша, — вернутся только к рассвету. Тачунка сразу же направится к своим палаткам, на север, так как борьба с белыми здесь закончена. Хавандшита и Четан скрылись в палатке жреца. Из этого разговора Матотаупа понял, что Шешока и ее сын Шонка, которые жили в палатке Матотаупы после гибели его жены, теперь живут в палатке Тома, Тачунка Витко вернется только к утру и сейчас же уедет. Кто же опекает палатку Матотаупы, кто обеспечивает пищей его семью: мать Унчиду, его дочь Уинону, малыша Харбстену. Об этом никто не говорил. Но перед палаткой Матотаупы все еще стоит шест с его трофеями, и, значит, другой воин туда не вошел. Вероятно, разные семьи заботятся о матери Матотаупы и его детях. И Матотаупа решил пробраться в палатку матери. Это было безумством, но для изгнанника жизнь потеряла цену. Она была для него не более чем пустяковая ставка в игре ради встречи с матерью. А Унчида была необыкновенной женщиной. Спокойная, умная, владеющая тайнами врачевания, — словом, самая уважаемая женщина поселка. И с тех пор как его изгнали старейшины, Матотаупа не смог с ней перемолвиться ни словом. Унчида — это его совесть! Что думает она о нем, своем сыне? Он решил побывать у матери, а утром снова спрятаться и тайно последовать за Тачункой Витко, чтобы заставить навсегда замолчать оскорбивший его язык. Незамеченным он перешел ручей, миновав крайние типи, выпрямился во весь рост и спокойно пошел через площадь к своей палатке, так, как если бы она ему по-прежнему принадлежала. Он открыл ее и вошел. Внутри палатки было темно, слышалось дыхание спящих. Привыкшие к темноте глаза при слабом свете прикрытого очага различили детей и мать. Дети продолжали спать, но мать Матотаупы, сон которой был чуток, проснулась. Она встала, не торопясь набросила на себя кожаное одеяло, спокойно подошла к очагу и слегка пошевелила уголья. Когда она подняла глаза, перед ней стоял Матотаупа. При слабых отблесках огня сын смотрел на мать. Волосы ее стали совсем седыми, хотя она еще не видела и пятидесяти солнц. Она была худа, ее щеки провалились, глаза, казалось, стали еще больше, и в неподвижном взгляде ее виделось глубочайшее горе. — Мать. — Мой сын. Матотаупа не находил слов, хотя знал, что долго оставаться здесь не может. Горло схватила спазма, и мать это почувствовала. — Матотаупа, кого ты искал? — Тебя. — Меня? — Да тебя. — Что ты хотел мне сказать? Только теперь изгнанник сумел найти нужные слова. — Мать, я невиновен. Я никогда и никого не предавал. Я хочу это доказать. Что нужно сделать, чтобы мне поверили? Женщина плотно закуталась в кожаное одеяло. Теперь, видимо, ей было трудно произнести ответ. Ее губы пересохли. Она приоткрыла было рот и снова закрыла. Наконец к ней вернулся голос. — Матотаупа, есть один путь, один-единственный. — Мать, есть путь?! — Один-единственный. — Говори! Говори! — Убей того, кто тебя обманул. Принеси нам скальп Рэда Джима. Матотаупа ужаснулся. Он молчал. — Мой сын, убей! Принеси скальп на собрание старейшин! — Мать! — почти беззвучно, словно выдохнул Матотаупа, но в тишине это прозвучало для женщины воплем отчаяния. — Только не это. Он так же невиновен, как и я, и он стал моим братом. Женщина опустила веки. — Он твой враг, Матотаупа, и он будет твоим убийцей! Убей его и возвращайся! — Я никогда не был предателем, мать! Я не буду предателем и моего белого брата, Рэда Джима. Женщина больше не отвечала. По ее телу прошла дрожь: так дрожит дерево под ударами топора. — Мать… Женщина молчала. Ее руки похолодели, как в ту ночь, когда Матотаупа покинул палатку и Харка последовал за ним. — Где Харка? — У сиксиков. Там он станет великим воином. — Врагом дакота! — Да! — крикнул Матотаупа так, что дети зашевелились в постелях. Уинона открыла глаза. Мать и сын стояли друг против друга. — Это твой единственный путь, — прошептала женщина. — Возвращайся к нам… — Замолчи! Не смей повторять! Вы хотите сделать меня койотом, предателем! Я никогда не был и не буду им! Мать сникла. Она ничего больше не слышала и не видела — ни сына, ни вспышек пламени в очаге. И она, и Матотаупа словно отгородились от мира и не слышали, что происходит вокруг них, они вслушивались только в самих себя, видели только друг друга. Они не слышали топота коней, негромких голосов, и оба вздрогнули, когда откинулся полог палатки. Молодой стройный воин вошел, выпрямился и встал у очага. Это был Тачунка Витко. Матотаупа повернулся, и они впились глазами друг в друга. Мать неподвижно стояла у очага. Угли светились ровным огнем. Уинона не двигалась на своем ложе, но ее широко открытые глаза были устремлены на отца. — Не здесь, — наконец сказал Тачунка Витко. — Выйди вон! Матотаупа даже не сразу уловил значение этих слов. Кровь стучала у него в висках, сбивала мысли, притупляла слух. И он уловил только последнее слово, дошедшее до его сознания: «Вон!» «Вон» из своей собственной палатки! «Вон» от матери!