— Да, это всадник, маленький человек на крупной лошади. Он приближается к массеру Бобу и массе Фрэнку. Всадник, о котором шла речь, приближался резвой рысью, но не прямо навстречу собеседникам, а так, словно бы он и не видел их. — Странный парень! — пробормотал Фрэнк. — Здесь, на Диком Западе, обычно рады видеть человека; значит, этот путник не очень-то расположен к встрече. Либо он человеконенавистник, либо у него совесть не чиста. — Массер Боб должен его окликнуть? — Да, позови его. Твою слоновью трубу он расслышит скорее, чем мою свистульку. Боб приложил ладони ко рту и заорал во весь голос: — Эй! Эй! Стой, подожди! Зачем бежать от массера Боба? У негра и впрямь оказался голос, способный пробудить к жизни даже человека, впавшего в летаргический сон. Всадник осадил лошадь, и оба наших знакомца поспешили к нему. Приблизившись, они увидели перед собой не мужчину маленького роста, а едва вышедшего из детского возраста юношу. Одет он был подобно калифорнийским ковбоям в наряд из бизоньей шкуры, причем на всех швах его одеяния виднелась бахрома. На голову он нахлобучил широкополое сомбреро. Широкий шарф из красной шерсти охватывал вместо пояса его бедра; конец его свисал с левой стороны. За этот шарф были заткнуты длинный охотничий нож и два инкрустированных серебром пистолета. На коленях он держал тяжелую охотничью двустволку, а с обеих сторон седла были на мексиканский манер приторочены фартуки, прикрывающие ноги и защищавшие их от стрел и ударов копьем. Лицо юноши сильно потемнело от солнца и, несмотря на молодость, задубело под ветром и непогодой. От левого виска наискосок через весь лоб к правой брови тянулся кроваво-красный шрам шириной в два пальца. Он выглядел весьма воинственно. Молодой человек вообще не производил впечатления незрелого и неопытного. Тяжелое ружье он держал в руке легко, словно перышко; широко раскрытые глаза удивленно рассматривали встречных; в седле он держался так гордо и уверенно, словно был мужчиной во цвете лет, так что лошадь, казалось, и не шевелилась под ним. — Привет, малыш! — обратился к нему Фрэнк. — Ты знаешь эти края? — Прекрасно, — тихо отвечал юноша, иронически улыбаясь — верно, тому, что спрашивавший обращался к нему на «ты». — Знаком тебе Хельмерс-Хоум? — Да. — Долго еще до него ехать? — Чем медленнее, тем дольше. — Zounds![164] Ты слишком дерзок, мой мальчик. — Я не мормонский проповедник[165]. — Ах, вот что! Тогда прости! Может быть, ты рассердился на меня, потому что я невежливо обратился к тебе? — И не думал сердиться. Каждый может обращаться, как хочет, но тогда ему придется стерпеть мой ответ. — Хорошо! Стало быть, мы схожи. Ты мне очень понравился. Вот моя рука. Называй меня на «ты». Прошу у тебя совета. Я чужой в этих краях и еду в Хельмерс-Хоум. Надеюсь, ты не покажешь мне неправильную дорогу. Он протянул юноше руку. Тот пожал ее, насмешливо оглядел фрак и шляпу и ответил: — Тот, кто вводит других в заблуждение, — подлец! Я, к несчастью, встречался с подобными людьми. Сейчас я как раз еду в Хельмерс-Хоум. Если хотите, поехали вместе! Он тронул свою лошадь, и оба всадника последовали за ним, отклонившись от ручья и все больше поворачивая на юг. — Мы придерживались ручья, — заметил Фрэнк. — Он тоже привел бы вас к старому Хельмерсу, — отвечал юноша, — но пришлось бы сделать очень большой крюк. Вместо трех четвертей часа вы бы ехали часа два. — Стало быть, очень хорошо, что мы тебя встретили. Ты знаком с владельцем этого поселения? — И даже очень хорошо. — Что это за человек? Фрэнк и Боб с разных сторон пристроились к своему юному проводнику, заключив его в середину. Он вопросительно поглядел на них и ответил: — Если совесть у вас нечиста, то не ездите к нему, лучше вернитесь. — Почему? — У него наметанный взгляд на подлость, и он строго следит за репутацией своего дома. — Это мне нравится в людях. Следовательно, нам его нечего опасаться? — Если вы честные парни, то нет. В таком случае он готов на любую услугу для вас. — Я слышал, он делает запасы товаров. — Да, но не ради выгоды, а только для того, чтобы услужить людям, проезжающим мимо. В его лавке есть все, что нужно охотнику, и притом он продает свой товар по самой дешевой цене. Но если кто-то ему не понравится, то ничего не получит и за большие деньги. — Он, стало быть, оригинал? — Нет, он просто изо всех сил старается держаться подальше от того сброда, из-за которого Запад стал опасным. Мне совершенно не нужно вам его описывать. Вы скоро его сами узнаете. Одно еще только хочу сказать, что, возможно, вам покажется странным и над чем даже будете смеяться: он — немец. И этим все сказано. Фрэнк привстал в стременах и воскликнул: — Что? И этого-то я не пойму? И над этим я буду смеяться? Что тебе взбрело в голову! Я безмерно рад тому, что здесь, на окраине Льяно-Эстакадо, встречу соотечественника. Лицо проводника оставалось совершенно серьезным; даже улыбка его казалась такой, будто ему, в сущности, совсем и не смешно. Теперь он окинул Фрэнка спокойным, дружелюбным взглядом и спросил: — Как? Ты немец? Это правда? — Конечно! Разве по мне не видать? — Нет. Ты говоришь по-английски не как немец, а выглядишь совсем как дядюшка-янки, прижатый своими племянниками к окну. — О Боже! Что тебе пришло на ум! Я натуральнейший немец, а кто думает не так, того я познакомлю со своим ружьем. — Для этого сгодится и нож. Но если это так, то старый Хельмерс будет рад встретиться с земляком. — Он из Германии? — Да, и очень высокого мнения о своей родине и своем родном языке. — Я думаю! Теперь я вдвойне рад оказаться в Хельмерс-Хоум. Собственно говоря, я мог бы догадаться, что он немец. Янки назвал бы поселение Хельмерс-Ранч[166] или как-нибудь в этом роде; но Хельмерс-Хоум[167] — это имя выдает немца. Ты живешь поблизости? — Нет! У меня нет ни ранчо, ни дома. Я — словно птица в воздухе или зверь в лесу. — Значит, бедолага? — Да! — Несмотря на свою юность! У тебя нет родителей? — Ни единого родственника. — Но имя-то есть! — Да, конечно. Зовите меня Блади Фокс[168]. — Блади Фокс? Это напоминает о кровавых событиях. — Да, мои родители, братья и сестры были убиты в Льяно-Эстакадо вместе со всеми спутниками; я один остался в живых. Мне тогда было лет восемь. Меня нашли с раскроенным черепом. — Боже! Ты и в самом деле оправдываешь вырвавшееся у меня слово — «бедолага». На вас напали с целью грабежа? — Конечно. — Итак, ты не спас ничего, кроме жизни, имени и ужасных воспоминаний. — И это не совсем так. Хельмерс наткнулся на меня под кактусами, взял на лошадь и привез к себе. Месяц я лежал в горячке, а когда очнулся, то ничего больше не помнил, совершенно ничего. Я забыл свое собственное имя и не вспомнил его до сих пор. Только ясным остался в памяти момент нападения. Я был бы счастливее, если бы смог его позабыть, потому что тогда жажда мести не гнала бы меня снова и снова по ужасной пустыне. — А почему тебя назвали Кровавым Лисом? — Потому что я весь был испачкан кровью, а в лихорадочном бреду часто называл фамилию Фукс. Из этого заключили, что такова моя настоящая фамилия. — Стало быть, твои родители тоже были немцами? — Да. Когда я пришел в себя, то не понимал ни одного английского или немецкого слова. Я вообще ничего не понимал. Но английский-то я учил медленно, как человек, этого языка не знающий, а немецкий пошел у меня так быстро, что вскоре я бегло застрекотал на нем. Видимо, раньше я умел говорить по-немецки. Хельмерс был мне как отец. Тогда он еще жил не здесь. Однако мне у него не нравилось. Я рвался на свободу, словно сокол, у которого коршуны растерзали родителей, и он теперь кружится возле окровавленного места, пока ему не удастся наказать убийц. Его острый глаз уже открыл злодеев. Они могут быть стократ сильнее его, и он может потерять свою собственную жизнь, но он охотно отдаст ее, потому что смерть станет одновременно и гибелью убийц. Юноша громко заскрежетал зубами и так крепко натянул поводья своей лошади, что она встала на дыбы. — Шрам на лбу остался с тех пор? — спросил Фрэнк. — Да, — мрачно ответил его спутник. — Но не будем больше об этом. Такие воспоминания меня сильно возбуждают, и вы должны приготовиться к тому, что я ускачу, оставив вас самостоятельно добираться до Хельмерс-Хоум.