Я каждой жилкой тела ощущаю, что дом держится из последних сил, что целых окон в нем не осталось, стены покосились, углы разошлись, мебель сделалась трухой под зубами древоточцев. От забытого, обуглившегося ковшика тянет злой гарью, и все вокруг перемазано сажей, даже пол совершенно черный. Ключ висит в воздухе, истощенный, погасший, но вижу его только я. – Ты слаб, и ты проиграл, – говорит Янтарь, но в голосе его, что странно, нет прежнего ожесточения. Он осматривается, и гладкий лоб идет морщинами, словно танцуют на плоти, рисуются на коже языки погребального костра, куда воздвигли громадную ладью, и горюют вокруг, оплакивают уходящего в Туманный мир живые существа со всего света… – Я ухожу, – он будто уговаривает себя. В первый раз Янтарь произносит эту фразу, когда чертог мой высится во славе и силе, служит для меня надежным приютом, и волчьим воем гремит она, вызовом на смертный бой. Повторяет Янтарь ее, когда жилище мое не крепость и не храм, а руины, приют тоски и горечи, но теперь она звучит мольбой о возвращении. Что-то изменилось в нем. В нем? Или во мне? В нас? И я осознаю – чему я его никогда не учил, о чем я никогда не говорил, поскольку сам этого не понимал. Решимость поднимается во мне как заря, рассвет над истерзанным, но еще живым миром – нас ждет последний, главный урок, и я проведу его, я заплачу, хоть цена и высока. – Следуй за Черным, следуй путям его, не отставай от него, – я ободряюще киваю, и он смотрит на меня непонимающе, с детским изумлением; то, что истинному творцу тоже нужно постигнуть дороги тьмы, он поймет значительно позже. – Иди, – настаиваю я, и Янтарь уходит, нехотя, медленно. Я же повторяю его недавнее движение, верчу головой, изучаю кухню, мысленным взором озираю жилище свое. Вздыхаю полной грудью, переживая в очередной раз его запахи – старое дерево, кофейные зерна, чайный лист, изюм, кунжут. Чтобы обрести, нужно лишиться. Это всего лишь маленький личный мир… но если я спасу Янтаря, если за его спиной раскроются не черные, куцые крылья, годные лишь для сбора нектара со вскрытых человеческих душ, а хрустальные, огромные, способные поднять их обладателя до невероятных высот и вытащить из неизмеримых глубин, то он создаст множество других миров, и в одном из них, а может, и не в одном найдется место и для меня. Звался я Источник, звался Двуликий, звался Седой… и как назовусь? * * * Радужный мост под ногами трепещет, вырваться хочет, сбросить меня, в пятки ужалить, разрезать подошвы, тонкий, как лезвие, острый, как лезвие, полезный, как лезвие. Паутину я рву со звоном стеклянным, и в залы вступаю, богато украшенные, огнем освещенные, пышно обставленные, из тьмы и пламени сплетенные, враждою пылающие. – Седой, ты сошел с ума?! Запреты я нарушаю, законы от века, никем не рожденные, никого не родившие… Крушу все, до чего только могу дотянуться, крушу всем, что только осталось, – холодной силой урагана, влажным сплетением вихря, горячими уколами муссона, пылающим крошевом самума. Черный атакует в ответ – и на этот раз не сдерживается. Я преступил границы, и он в своем праве, он может уничтожить меня. Рушится сверху клинок мрака-пламени, открывается щель-путь на мост-Радугу, бросает меня чрез вой-шелест немыслимый… все смотрят на нас, все, кто видеть способен, кто дело творит, подобное нашему, но тихо и скрытно, как духи подземные, кто жизнь проживает одну среди множества. Я выпрямляюсь и перевожу дыхание уже у себя дома, в холле. Теперь… Я не успеваю ничего сделать – удар настигает меня и здесь, струя огня вонзается в макушку, разрывает каждый сустав по отдельности, потрошит кишки и нарезает на ломтики печень, льет кислоту в желудок и терзает мошонку укусами; рушится то, что осталось от дома, с рокотом крошатся стены, уцелевшие фрагменты крыши уезжают в сторону, обнажают начавшее светлеть небо. Мгновение… или час?.. или век?.. или эру?.. я мертв. Приводит меня в чувство запах яблок, и я вижу над собой Луч, ее прекрасное лицо. Только двоится оно, поскольку меня теперь двое, огненный меч Черного разрубил меня пополам, и черное, левое, мертвое лишь лохмотьями жалкими сшито с блистающим, правым, живым, один-двое, один-двое. – Отступись! Ты умрешь! Ты покинешь меня! – молит Луч; она снова плачет, и слезы ее кажутся огромными, они падают на меня сверху точно глобусы из воды, прозрачные и блистающие, зародыши новых миров. Я улыбаюсь, и странно ощущать, что от одной мысли раздвигаются два рта. – Нет. Время последнего урока. Услышав это, Луч стонет и исчезает. А я поднимаюсь, с трудом, цепляясь за разум, за память, за знание… – Седой!! – Черный предо мной, грудь раздувается, в ручище клинок, что длиннее страдания, пылают глаза на лице мрачно-угольном, и плещется тьма, тьма гуляет по лезвию, сливается в месиво с бликами пламени. Янтарь в дверном проеме, шевелюру его треплет ветер, глаза широко распахнуты, чистые, любопытные, одного цвета с рассветом, что за спиной его теплится, пытается выбраться из чрева подмирного. За спиной часы мои тикают мертвенно, жуют себе время, качают маятником и прячут в себе все миры-направления, и Ключ под собой укрывают надежно. В темной липкой глубине зеркала стоят две фигуры… или три, поскольку моя двоится. И я впервые понимаю, насколько мы с Черным похожи – не только внешне, но внутри. Двуликий и Двуязыкий, наставники слова, и каждый уверен, что путь его правильный, и учит тому он, что людям положено… я ничем не лучше, ведь крылья, растущие у моих учеников, способны причинить хозяину невероятную боль, повергнуть его в пучину мучений на долгие годы, они так легко ломаются и ломают того, кто летал, но более не может! Пьяницы, наркоманы, безумцы – вот они, те, кто был моей гордостью, кто силу обрел божественную, но удержать ее не сумел. – Седой, я разрубил тебя пополам! Тебе мало? – рычит Черный. – Сдайся! Отступи! Я не отвечаю, я знаю, что этого и правда мало. Что кое в чем мы все же отличаемся – он приносит других в жертву себе и никогда не пожертвует собой. Ну а я готов принести в жертву себя, и не ради своего долга и самолюбия, а ради ученика, готов впервые за бессчетные жизни, многие тысячелетия, ведь теперь моя внутренняя тьма отделена от не-тьмы. Мой внутренний Черный отрезан от меня… спасибо мечу Черного. Сам бы я не справился. – Шагни влево, стань таким, как я, – упрашивает он. – Вдвоем мы покорим этот мир! Сделаем его нашим! Сделаем. Только этот мир не устоит, когда придет День Последний и некому будет выйти на битву с Волком и Змеем, встать на пути лезущей отовсюду мертвечины, воспользоваться силой Ключей. Никто не развернет сверкающие крылья в вышине, не сотворит красоту, способную остановить и сокрушить всех чудовищ вселенной. Если шагаю влево, сливаюсь со своим Черным, становлюсь таким, как он… Если шагаю вправо, остаюсь Седым, лишенным сил, и Черный убивает меня… Но я могу шагнуть назад. Я слышу далекий, полный отчаяния женский крик, и стрелка часов хрустит, когда я отламываю ее от циферблата. За спиной Янтаря из-за горизонта выглядывает краешек солнца, острый луч бьет у моего ученика под мышкой, прямо мне в руки, и остроконечный кусок металла растет, наливается золотом, превращается в копье. – Что ты… – Черный идет ко мне, бежит, но пол струится у него под ногами, ведь это мой дом, и кое-какая власть над ним у меня осталась. Черный не успевает. А я вонзаю копье себе в левое подреберье, не обращая внимания на дикую боль. Насаживаю на древко тело, как осу на булавку, и втыкаю острие в корпус часов, прижимаюсь к ним спиной, чувствую их содрогание, поворот колес, движение соков внутри, вокруг меня колышется лишенная листьев крона. Янтарь хрипит, запрокидывает голову, тело его изгибается дугой. Я знаю эти симптомы – это режутся крылья, незримые, но жесткие, рвут кожу, врастают в плоть, меняют хозяина. Мы мучаемся вместе, как две роженицы, пытающиеся вытолкнуть в этот мир новое. Чувствуем одно и то же, но только ему в любом случае жить, а мне… – Ах ты… – Черный оборачивается и замирает. Мы смотрим. Крылья могут оказаться громадными, хрупкими и прозрачными, и тогда родится истинный творец, настоящий бог. Или могут оказаться короткими, плотными и черными, и тогда в мир явится тот, кто будет этот мир пожирать, пачкать и портить, думая только о себе, мечтая не о чистоте меда, а о его количестве. И моя жертва окажется напрасной, пустым спектаклем. Янтарь кричит, раскидывает руки, с уха его планирует, теряя цвет, крохотный лист омелы. А за спиной, на фоне оранжевого утреннего солнца, разворачиваются два громадных крыла, две хрустальные радуги отсюда и до горизонта, за горизонт, за горизонты всех представимых миров. Черный пропадает, остается грязное пятно на полу. Я не ощущаю боли, тело немеет, выталкивает последние ошметки жизни, что струятся по золотому копью-стрелке, капают на пол, часы, ставшие со мной единым целым, тикают все медленнее, с мягким шелестом набухают на кроне почки. Луч передо мной, берет мое лицо в ладони, целует, но я не чувствую прикосновений. Мир падает к моим ногам, раскрывается, и вместе с ним раскрывается и мое сердце, как огромный алый цветок, как фонтан до небес, как раковина, наполненная песнями, и уносит меня в рождающую тьму… В этот раз последний урок оказался жестким. В следующий будет проще. Наверное.