— Сравнение не совсем верное. — Дед улыбнулся и пыхнул трубкой. — Но можно сказать и так. К примере, прекрасно известная тебе Арина Степановна — крепостная. — Что? — Я едва не поперхнулся чаем. — Да она же… — Могла надрать тебе уши, когда ты ребенком позволял себе лишнего? — Дед наблюдал за моей реакцией с явным удовольствием. — Не сомневайся — может и теперь. И ее положение здесь совершенно ни при чем… Пожалуй, она даже была бы смертельно обижена, вздумай я предложить ей вольную. Я не нашел, что ответить — дед разнес все, что говорил Хриплый, в пух и прах. Разобрал по полочкам, расколотил убойными аргументами — и аккуратно ссыпал в мусор. Может, кто-то более подкованный в истории и государственных делах и смог бы возразить хоть что-нибудь, но я — нет. — Да уж… — Я рукавом отер со лба выступивший пот. — Надо сказать, тогда все это звучало… куда убедительнее. — Все эти разговоры о кровожадных угнетателях, о равенстве… — Дед понимающе закивал — и вдруг, нахмурившись, посмотрел мне прямо в глаза. — Скажи, Саша — а ты готов отказаться от своих привилегий? Разделить наследство с парой сотен крестьянских сыновей, отказаться от титула?.. От Дара, в конце концов? Стать обычным человеком — без всего, что досталось тебе от предков? — Нет, — честно признался я. — Не готов. — И это верно, Саша. — Дед легонько стукнул трубкой по столу, вытряхивая пепел и остатки табака. — Правильно. Хотя бы потому, что люди не рождаются равными. Разбогатеть или, наоборот — потерять родительское состояние может любой. И любой может при определенных обстоятельствах получить дворянский титул — или утратить. Но некоторые появляются на свет Одаренными — и этого не изменить. Такова природа вещей. — Да, но… — Подожди, я еще не закончил. — Дед чуть возвысил голос. — Это лишь половина того, что тебе следует запомнить раз и навсегда. Но есть и вторая: ты — князь Горчаков. Не только по праву рождения, но и по тому, кем ты стал. В свои семнадцать ты уже знаешь больше, чем какой-нибудь крестьянин из Елизаветино узнает за всю жизнь — а твое образование не завершено и на треть. Если начнется война и придется встать на защиту государства — твой Дар будет стоить сотни неумех с винтовками, а со временем — и тысячи. Но дело даже не в этом. — Дед на мгновение смолк, чтобы отдышаться. — Однажды ты научишься править! Не так далек тот день, когда тебе — хочешь ты этого, или нет — придется занять мое место в Государственном совете. И я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты был к этому готов. И, видимо, для этого придется стать… кем-то другим. Не беззаботным недорослем, увешавшим плакатами с актрисами половину комнаты. И даже не юнкером, не офицером на службе ее императорского величества. Я вдруг вспомнил, какие у Кости были глаза до того, как погибли родители. И какие стали потом. — Что, не сильно приятная перспектива? — Дед улыбнулся одними уголками губ. — К сожалению, выбирать нам не приходится. Титул дает не только права и вольности, но и определенные обязанности… Обязанностей, поверь, куда больше. И не перед короной, которую, если разобраться, может надеть любой дурак — а перед страной и государством. Я молча откинулся на спинку стула. В чашке еще оставался недопитый чай, но больше почему-то не хотелось. Ни чая, ни разговоров — уж их-то мне на сегодня явно хватило. Но дед так, похоже, не считал. — Думаю, ты услышал достаточно, — проговорил он, — чтобы понять: идея народовластия сейчас не только бесполезна, но и опасна сама по себе. — Дед задумчиво потер подбородок. — Правда, куда больше я бы опасался тех, кто все это затеял. И кто раздобыл для этих маргиналов оружие. — Очевидно, Куракин. — Я пожал плечами. — Или кто-то из его… шайки. Сделать “глушилку” без сильного Одаренного в принципе невозможно. — Это-то и пугает, — вздохнул дед. — Сами по себе взбесившиеся люмпены и пролетарии не опасны, будь их хоть тысячи. Но теперь… Теперь пары десятков вполне достаточно, чтобы устроить кровавую баню. Хриплый со своей бандой убил двадцать восемь человек — а мог убить втрое больше. И что бы дед ни говорил про одного Одаренного, стоящего тысячу солдат с винтовками — расклад сил поменялся. И, похоже, уже навсегда. — Остается только понять — зачем Куракину эти… народовольцы. — Дед одним махом опрокинул в глотку остатки чая. — Но на это уйдет время, которого и так, похоже, немного. — Ага… — Я опустил ладони на подлокотники. — Я пойду? — Да, ступай. — Дед пододвинул себе лист бумаги и чернильницу. — Сегодня мы вряд ли выясним хоть что-то. Кабинет я покидал со странным и непривычным чувством. Пожалуй, больше всего оно походило на облегчение… но и какого-то странного недовольства в нем тоже было достаточно. Нет, разговор с дедом, безусловно, много расставил по местам, я узнал то, о чем раньше только догадывался — или не догадывался вовсе. И все-таки меня не покидало ощущение, что осталось что-то еще. Мне дали картинку — занятную, привлекательную, с мастерски отрисованными деталями — вплоть до мельчайших штрихов — и все же неполную. Будто я держал в руках одну ее половину — но точно знал, что есть и вторая, пусть и не такая ладная и красивая. И как раз ее-то мне дед дать почему-то не захотел… А скорее просто не мог. Но я, кажется, знал, кто может. Глава 7 Я оставил машину и “Волгу” с охраной в паре домов от неприметного двухэтажного здания в Волынкиной деревне и пошел дворами. Подступающий мрак декабрьского вечера, темный кирпич стен вокруг, хриплые крики за углом… Похоже, парочке местных не терпелось выяснить отношения кулаками. Насквозь пропитавший воздух запах дешевого табака, дыма и машинного масла. Редкие фонари, из которых половина вообще не работала, а вторая — светила так тускло, что можно было запросто сломать ногу в одной из бесконечных ям и выбоин на асфальте. Положить его здесь положили — похоже, еще до моего рождения — но с тех пор так ни разу и не ремонтировали. Рабочий квартал на окраине столицы — да еще и вечером в пятницу — уж точно не самое уютное местом для прогулки. Но я все равно чувствовал себя… пожалуй, почти в безопасности. Местные мне не страшны, а наемники или бунтари-пролетарии с “глушилками” уж точно не станут охотиться на наследника дворянского рода здесь, на задворках. Скорее уж здесь всем на меня плевать. Кое-как проскочив в тени мимо болтавших о чем-то под козырьком парней в грязных робах и чудом не попавшись на зубок здоровенной лохматой собаке на цепи, я, наконец, добрался до места. И пробрался в мастерскую не через главный вход, как обычно, а через черный, о котором наверняка знали даже не все работники. К счастью, оказалось не заперто — судя по бессчетному количеству окурков у двери, Настасьина братия нередко бегала сюда посмолить папиросами или самокрутками. Запах до сих пор держался — значит, в последний раз выходили совсем недавно. Может, кто-то еще внутри, остался поработать сверхурочно. Сама Настасья, конечно же, каждый день крутила гайки допоздна. Кажется, иногда даже спала прямо здесь, в мастерской, забившись под одеяло в подсобке с работающим на полную катушку радиатором. Декабрь еще не успел полноценно вступить в свои права, и погода стояла скорее осенняя, но ночи в здоровенном и кое-как отапливаемом помещении наверняка уже были холодные до жути. Осторожно прикрыв за собой дверь, я прошел через что-то вроде короткого и широкого коридора. За дверью слева располагалась раздевалка и, кажется, даже душевая, за ней — вход в подсобку. И только потом начиналась, собственно, мастерская: огромное помещение почти квадратной формы. По сравнению с моим прошлым визитом сюда, внутри стало явно светлее. Похоже, Настасья все-таки не пожадничала и заказала дополнительные лампы. Но на всю площадь не хватало даже их — так что я мог спокойно расположиться в тени у подсобки, оставаясь незамеченным. И наблюдать. Мастерская запросто бы вместила и десяток машин, но сейчас тут находилась только одна. Точнее — пока еще остов, скелет машины, обросший даже не половиной внешних деталей. Под новый проект Настасье удалось неведомо где раздобыть двигатель от “Мерседеса” — старой модели, производства еще пятидесятых годов. Трехлитровая рядная “шестерка” выдавала при толковой настройке две сотни с небольшим лошадиных сил. Не самый могучий и амбициозный мотор — но и на него нашелся свой покупатель. Отец одного из бывших однокашников по Александровскому лицею, хотел получить что-то “стильное, современное, умеренно-экономичное, практичное, надежное, непременно отечественной сборки — и за разумные деньги”. На тот момент мы с Настасьей не купались в заказах — так что взялись без особых раздумий. Машина одним махом сожрала три четверти всего заложенного бюджета — зато и появилась на свет буквально из ничего за какие-то две с половиной недели. Конечно, еще многое предстояло сделать — поставить коробку, оформить салон, доделать кузов… прикрутить колеса, в конце концов — но многое уже было позади. Я даже мог кое-как разглядеть наваренный на решетку радиатора хромированный значок — стилизованные и чуть наложенные друг на друга буквы М и Г. Мастерские Горчакова. Настасья скрылась под капотом чуть ли не целиком — из угла у подсобки я имел удовольствие наблюдать только ноги и… тазобедренную композицию — как сказал бы Богдан. Рабочая куртка висела на полуоткрытой двери. Видимо, дева-конструктор так распалилась, что ей даже стало жарко. Любовь к работе грела Настасью лучше любой печки. А может, тепло дарила музыка. Из проигрывателя на верстаке доносились бодрые аккорды хард-рока. Какие-то очередные модные британцы или парни из Штатов — в последнее время следить за музыкальными новинками категорически не хватало времени. Кто-то выкрутил громкость до упора, и надрывающийся динамик прибавлял перегруженным гитарам хрипа и злости. Но Настасью это, похоже, совершенно не беспокоило — скорее наоборот. Она даже пританцовывала на месте — одними ногами, не отрываясь от мотора. Смотрелось это забавно — но одновременно и довольно… симпатично. Во, всяком случае, просто стоять и смотреть я уже не мог — да и не хотел. Когда я подкрался и положил руки Настасье на бедра, она завизжала и подпрыгнула. Если не на высоту собственного роста, то на половину — уж точно. Развернулась в воздухе, едва не заехав мне локтем в лицо, отпрянула, уселась на крыло машины — причем так, что ее ноги оказались от меня по сторонам. В самый раз чтобы обхватить. — Добрый вечер, Настасья Архиповна, — улыбнулся я. — Смотрю, ты рада меня видеть. — Да тьфу на тебя, благородие! Напугал… Настасья бесцеремонно толкнула меня в грудь, оставив на пальто отпечаток ладони, спрыгнула с машины, сердито посмотрела исподлобья — и только потом улыбнулась. — Ты как пробрался-то? — поинтересовалась она — Я тебя даже не видел. — Там. — Я махнул рукой в сторону подсобки. — Полюбовался тобой немного. — Полюбовался он… У меня чуть сердце наружу не выпрыгнуло. Сам знаешь — тут по вечерам всякие ходят — а у меня дверь открыта. — Настасья покачала головой. — А если бы я тебе ключом в лоб дала? — Ну, если бы дала — то так мне и надо. — Я пожал плечами. — А дверь — закрывай. Ты мне живая нужна. — Не учи ученую. — Настасья смущенно хихикнула и высунула язык. — Ладно… Чай пить будешь? Или опять повезешь меня высший свет охмурять? — Чай, — рассмеялся я. — Хватит с нас пока высшего света. — Да вообще бы туда больше не ходила! — Настасья сердито сверкнула глазами и прибавила — уже тише: — И тебя бы не пустила. Знаешь, как я волновалась?! Я неопределенно покачал головой. Похоже, Настасья до сих пор почему-то винила себя, что удрала вниз вместо того, чтобы броситься ко мне — но обсуждать события во дворце Юсупова я отказался наотрез. Так что ей пришлось довольствоваться тем, что написали в газетах. Которые, видимо, на этот раз прижали крепче обычного. Даже скандальный “Вечерний Петербург” отделался весьма водянистой и расплывчатой статьей про суматоху и стрельбу на приеме. Видимо, на этот раз Ленину редакцию навестил кто-то куда серьезнее меня. Не дождавшись ответа, Настасья снова смерила меня недовольным взглядом, покачала головой — и зашагала к подсобке. Воткнула в розетку чайник и принялась раскладывать по столу чашки, нарезанную и оставленную кем-то булку, колбасу, печенье из коробки… Что-то в ней изменилось. Не то, что я уже и так мог наблюдать — другое. Тонкое и неуловимое. Нет, темперамент и фирменная “колючесть” никуда не делись, и все же Настасья теперь казалось куда спокойнее. Не мягче — скорее просто взрослее, увереннее. Серьезнее. Я мог только догадываться, чего ей стоит держать в руках свою бригаду, в которой были мужики вдвое старше нее самой. Конечно, одно упоминание моего имени могло решить многие вопросы, но уж точно не превратилось в универсальную палочку-выручалочку. — Как ты тут? — спросил я, закидывая в кружку пару кусков сахара. — Да так, благородие… По-разному. Похоже, мое появление — а может, и воспоминания о стрельбе во дворце — всколыхнуло в Настасье что-то, о чем она не желала вспоминать. И мне, конечно, не хотелось дергать ее без надобности… Но я пришел в мастерскую вовсе не проверить, как идут дела с машиной. Не обсудить покупку нового сварочного станка взамен сгоревшего или аренду мастерской. И даже не ради пары шикарных ног ее хозяйки. Мне нужны были ответы… хоть какие-то. — Насть, — осторожно начал я. — А тебе приходилось слышать о… народовольцах? Настасья отвела глаза в сторону и принялась разглядывать чайник — будто от ее взгляда он каким-то чудом мог закипеть быстрее. Мой вопрос то ли застал ее врасплох, то ли оказался просто неприятным. Я не собирался давить — просто сидел и ждал, пока она заговорит. — Слышала… Как про них не слышать? — Настасья пододвинула себе чайник с заваркой. — Говорят, это они тогда… ну, во дворце.