Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 16 из 68 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Внезапно Тернер вздрогнул всем телом. Примерно с полсекунды он, казалось, пытался сообразить, где он и кто он, а затем неожиданно закричал: — Какого черта?! Бешено сверкнув глазами, он взглянул на Хэрриет, как будто присутствие девушки в кабинете начальника отдела было для него оскорбительным, потом опять бросил взгляд на диапозитивы, которые все еще сжимал в опущенной руке. Хэрриет заметила, что ее шеф буквально впился в них, да так крепко, что сквозь матовый пластик снимков было видно, как побелели костяшки его пальцев. Еще она заметила, что со лба Тернера на снимки упали несколько капель пота. — Вон отсюда! — простонал он. — Убирайся к чертовой матери! Пожалуйста! Хэрриет никогда не слышала от Тернера ничего подобного, да и вообще не привыкла к такому обращению. В первый момент она смутилась, затем ее смущение сменилось откровенным гневом. Она принялась было что-то говорить, возражать, однако на лице Тернера не дрогнул ни один мускул. Хэрриет ничего не оставалось, кроме как с досады ущипнуть себя за щеку и выбежать из кабинета. Последнее, что она услышала, захлопывая за собой дверь, это громкое чихание начальника отдела. В понедельник вечером Розенталь ждал Хартмана в вестибюле медицинской школы у доски объявлений. Коротая время, он изучал списки команды регбистов, простые любительские плакаты, извещавшие о прошедших недавно дискотеках, написанные от руки маленькие объявления с приглашением снять комнату на двоих и всевозможные официальные уведомления. Хартман заметил Розенталя в последний момент. Он с удовольствием не заметил бы его вовсе, если бы мог себе это позволить. По крайней мере, всем своим видом Хартман, сам того не желая, демонстрировал стыд и испуг. Ему не хотелось лишний раз вспоминать о своих делишках — ни об отеле в Шотландии, ни о том, чем ему пришлось за это расплачиваться. Когда Розенталь повернулся к Хартману, тот заметил на его лице улыбку. Казалось, она никогда не покидает губ этого человека. — Вспоминаю молодость — печальную бедность студенческой жизни, — произнес Розенталь. Хартман не знал, как вести себя в его обществе. Розенталь ассоциировался у него с воспоминаниями и переживаниями, заставлявшими его остро чувствовать собственную ущербность, но он вел себя так, будто они с Хартманом лучшие друзья и не было ни адюльтера, ни шантажа, ни профессионального преступления. — Поговорим? Вон там. — И Розенталь указал на скамейку в дальнем конце вестибюля. Хартман не произнес ни слова, даже не кивнул, но этого и не требовалось, поскольку Розенталь полностью управлял ситуацией. Он подвел Хартмана к скамейке и, дождавшись, когда тот сядет, опустился рядом. Вокруг толпились студенты. Молодые люди и девушки, медсестры, санитары, врачи пробегали мимо по каким-то своим делам, но вестибюль медицинской школы был довольно велик, и подслушать их не могли. — Расскажите мне, что там происходит, — сразу перешел к делу Розенталь. — До меня дошли слухи, будто поднялся какой-то шум вокруг тела. Хартман прекрасно расслышал сказанное, но отказывался верить своим ушам. Назвать жуткий скандал, разразившийся в отделе, шумом? Разве может это слово описать весь тот ужас, который ему пришлось пережить за последние несколько дней? Нет, это было уже слишком. Хартман устал, перенервничал, он был сам себе противен, и ему вдруг захотелось заставить еще кого-нибудь испытать подобные чувства. Он схватил Розенталя за рукав и заговорил с неимоверной быстротой: — Шум? И это вы называете шумом? Вы представляете, что я перенес? Вы знаете, сколько дерьма на меня было вылито? Знаете? Знаете?! Розенталь, не поворачивая головы, скосил взгляд на пальцы, судорожно сжимавшие рукав его пиджака. Это длилось всего несколько мгновений, он смотрел на дрожавшую руку собеседника, как кошка смотрит на мышь, — беспристрастно и безжалостно, — но эти мгновения показались Хартману вечностью. Когда Розенталь наконец поднял глаза на Хартмана, тот понял, что рука Розенталя ему не помощник. С тем же успехом он мог бы держаться за протез. — Уберите руку, ясно? — Хотя внешне Розенталь продолжал разыгрывать из себя доброго приятеля, но эти слова он произнес отчетливо и твердо, тоном, не терпящим возражений, а в глазах своего собеседника Хартман прочитал, что это приказ, за неисполнение которого он будет жестоко наказан. Внезапно почувствовав себя так, будто он притронулся к самому Папе Римскому, Хартман отдернул руку. Между тем Розенталь как ни в чем не бывало продолжил: — Рассказывайте. И Хартман, не в силах побороть многократно возросший страх, вновь покорно выполнил приказ. Он рассказал, что в среду он, как и велел ему Розенталь, поменял местами ярлыки на телах Миллисент Суит и другой молодой женщины; рассказал и о первых последствиях своих действий, с которыми столкнулся, заглянув через некоторое время в прозекторскую. Как раз в тот момент обнаружилась подмена, и ему пришлось оправдываться перед гробовщиками, профессором Боумен и лаборантами Ленни и Дэнни. Гробовщики увезли тело Миллисент Суит буквально за несколько минут до того, как Рэймонд Суит приехал проститься с дочерью и его подвели вместо Миллисент к незнакомой женщине. Но этим дело не закончилось, и скандал начал разрастаться. Скоро в медицинской школе не осталось ни одного человека, который не знал бы о случившемся: в морге по непонятным причинам произошла путаница и вместо тела некой Клары Фокс на кремацию было отправлено тело Миллисент Суит. В дело были вовлечены не только декан и казначей медицинской школы, но и главный врач больницы. Когда же к нему подключился глава попечительского совета — человек, перманентно пребывавший в состоянии сна (по слухам, он заснул даже в присутствии королевы, когда Елизавета приехала на открытие нового больничного корпуса), — тогда до всех, включая идиота Дэнни, дошло, что они оказались в огромной вонючей куче дерьма. Было назначено внутреннее расследование, а в довершение всего вопиющим случаем безалаберности лондонских врачей заинтересовалась пресса. Поползли слухи, что Рэймонд Суит обратился к адвокату. Словом, досталось всем, в том числе Хартману — ведь именно он проводил вскрытие. Дескать, не могло ли случиться так, что ярлыки перепутали во время аутопсии? Естественно, без тайного умысла. Хартман знал, что сам он вне подозрений и что главными виновниками случившегося, как и следовало ожидать, объявили Ленни и Дэнни. Те же, в свою очередь, наотрез отказывались признать за собой какую бы то ни было вину и осыпали всех и вся градом самых нецензурных ругательств. Но так или иначе, репутация Хартмана все же оказалась запятнанной, какие бы доказательства своей непричастности к происшедшему он ни приводил. В конце концов Рэймонд Суит действительно нанял адвоката, тот письменно связался с Боумен, делу, как серьезному медицинскому инциденту, был дан ход, расследованием занялась спешно сформированная комиссия из одного менеджера, одного независимого клинициста и одного члена попечительского совета. Дэнни и Ленни были близки к тому, чтобы хорошенько отмутузить Хартмана, уверенные, что он в той или иной мере ответствен за происшедшее, хотя внятно объяснить, на чем основана их уверенность, они не могли. Комиссию мнение лаборантов интересовало мало, однако душевное равновесие Хартмана из-за поведения Дэнни и Ленни серьезно пошатнулось. Розенталь пропустил стенания Хартмана мимо ушей, но по выражению его лица можно было понять, что его в этом деле интересует каждая конкретная деталь. — Имя адвоката? — потребовал он. Поглощенный собственными переживаниями, Хартман не сразу вспомнил. — По-моему, Флеминг. Елена Флеминг. — Что содержится в ее письме к Боумен? Письма Хартман, разумеется, не видел. Розенталь хотя и был этим явно раздосадован, однако давить на и без того запуганного Хартмана не стал. Он просто сказал, вернее, приказал: — Мне нужна копия вашего заключения. — Моего заключения? Зачем? Розенталь улыбнулся: — Просто я хочу быть уверен, что вы, старина, выполнили свою часть договора. — Я сделал все, что вы просили. — Я в этом не сомневаюсь, но все-таки. Хартман понял, что копию заключения придется раздобыть. — Вы подменили образцы, которые были взяты при вскрытии? — Да, разумеется. — А специальные? Сперва Хартман не понял, что Розенталь имеет в виду, но потом до него дошло: свежие образцы, которые Белинда взяла для генетического анализа. Инструкции, полученные им от Розенталя, были четкими и ясными: он должен был избавиться от всех свидетельств того, что Миллисент Суит умерла от множественного рака, и вместо этого предоставить доказательства, согласно которым причиной смерти девушки явилась какая-либо другая болезнь — пусть даже рак, но вполне обычный. Поэтому прежде всего Хартману следовало заменить образцы, взятые им для исследования под микроскопом, на другие, с вполне традиционными опухолями, а затем подправить свое заключение таким образом, чтобы ни у кого не возникло сомнений в обоснованности нового диагноза. Единственным препятствием в этом, в общем-то, нехитром деле была Белинда, которая с большим недоверием восприняла его новое заключение. — Лимфома? — проговорила она удивленно. — Вы считаете, это была лимфома? Хартман постарался, чтобы его кивок выглядел как можно более естественным. Впрочем, он сам ясно сознавал, что не особенно в этом преуспел. — Понимаю ваше недоумение. Я и сам поначалу сомневался, но вот слайды. Возьмите их и посмотрите сами. Белинда так и сделала и, вернувшись через час, сказала, что, если верить слайдам, Хартман, конечно, прав, но вид у нее был по-прежнему озадаченный. И дернул же ее черт предложить: — А что если провести биомолекулярный анализ? Вы ведь помните, у нас есть свежие образцы. Я уже подготовила генетический материал. Хартман уже забыл про эти образцы и, услышав, что они не только существуют, но и готовы к анализу, почувствовал, как ему в одну секунду сделалось нехорошо. — Но вы же не можете!.. — в сердцах закричал он. Столь яростная реакция Хартмана ошеломила Белинду. Она была не из тех, кто пасует перед трудностями или поддается унынию, но подобное поведение человека, которого она считала безответственным и поверхностным, окончательно вывело ее из себя. — Но… — Вы не имели права! — Но почему? Этот вопрос оказался для Хартмана непростым, он даже не смог сразу ответить на него более или менее внятно. В конце концов он сформулировал свою мысль — вернее, ее отсутствие — так: — Вы же знаете инструкции. Причина смерти установлена. Юрисдикция службы коронеров на этом заканчивается, и мы не вправе проводить какие-либо дополнительные исследования. — Да неужели? Я хочу сказать, что и вы, и я видели тело, и я не припомню, чтобы лимфома так поражала человеческий организм. А вы? — Ну… бывало. Однако нерешительность, с которой были произнесены эти слова, выдавала их лживость, и это не укрылось от внимания Белинды. — Я уверена, что, если бы мы объяснили представителю коронерской службы, он позволил бы… — Нет! — Надрыв, с которым прозвучал его отказ, вновь показался Белинде странным. Возможно, почувствовав, что перегибает палку, Хартман добавил уже более спокойным тоном: — Коронер получил мое окончательное заключение о причинах смерти. Он не позволит проводить дальнейшие исследования без согласия ближайших родственников, а у меня нет ни времени, ни желания более этим заниматься. Белинде все это казалось в высшей степени странным. Смерть Миллисент Суит была не просто очередным случаем рака, и Белинде очень хотелось продолжить исследование, но она была всего лишь ординатором и потому не осмелилась возразить Хартману. Чтобы окончательно расставить точки над «и», Хартман назидательно произнес: — Юридически мы не имеем права извлекать генетический материал из этой опухоли и тем более его исследовать. Пожалуйста, уничтожьте все образцы. Белинда неохотно кивнула. Поэтому сейчас Хартман с чистой совестью заверил Розенталя: — Не беспокойтесь. Все материалы уничтожены. Возвращение домой оказалось для Елены долгим и утомительным — виной тому стала часовая задержка поезда в Беркшире. Погода стояла не по сезону теплая, и кондиционер, хотя и работал на полную мощность, не справлялся — то ли с жарой в вагоне, то ли с настроением Елены. Итак, Айзенменгер отказался ей помочь, и уже одно это сильно ее расстроило. Но было и еще кое-что, нечто более важное, что она теперь старательно пыталась выкинуть из головы. Она совершила поездку в полтысячи километров только затем, чтобы услышать, что Айзенменгер сожалеет, но помочь ей, увы, не может. Подлец! Ну почему он не может вести себя, как подобает мужчине? Почему с первой их встречи этот человек только тем и занимается, что осложняет ей жизнь? Поезд плавно тронулся, и на несколько секунд Елена переключилась с собственного чувства гнева на его источник — доктора Джона Айзенменгера. Он выглядел совершенно больным. Было очевидно, что ночной сон не принес ему облегчения. В утреннем свете бледность его лица стала еще более заметной, кожа на щеках выглядела почти прозрачной и походила на тонкую полиэтиленовую пленку. Говорил он мало, старательно подбирая слова, но и они показались Елене совсем не теми, которые были уместны в данной ситуации. За завтраком, состоявшим из кофе и фруктов, он наконец сказал: — Прости, Елена.
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!