– Пройдите на кухню. Ступая на носках, Григорий пошел в дом. Митька, отставив ногу, жмурился на белую нитку пробора, разделявшую волосы на ее голове на два золотистых полукруга. Девушка оглядела его озорными, неспокойными глазами. – Вы здешний? – Тутошний. – Чей же это? – Коршунов. – А звать вас как? – Митрием. Она внимательно осмотрела розовую чешую ногтей, быстрым движением подобрала ноги. – Кто из вас рыбу ловит? – Григорий, друзьяк мой. – А вы рыбалите? – Рыбалю и я, коль охота набредет. – Удочками? – И удочками рыбалим, по-нашему – притугами. – Мне бы тоже хотелось порыбалить, – сказала она, помолчав. – Что ж, поедем, коль охота есть. – Как бы это устроить? Нет, серьезно? – Вставать надо дюже рано. – Я встану, только разбудить меня надо. – Разбудить можно… А отец? – Что отец? Митька засмеялся. – Как бы за вора не почел… Собаками ишо притравит. – Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. – Она указала пальцем. – Если придете за мной – постучите мне в окошко, и я встану. В кухне дробились голоса: робкий – Григория, и густой, мазутный – кухарки. Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал. – Женаты вы? – спросила девушка, тепля затаенную улыбку. – А что? – Так просто, интересно. – Нет, холостой. Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейся на пол тепличной клубники, спрашивала: – Что же, Митя, девушки вас любят? – Какие любят, а какие и нет. – Ска-жи-те… А отчего это у вас глаза как у кота? – У… кота? – вконец терялся Митька. – Вот именно, кошачьи. – Это от матери, должно… Я тут ни при чем. – А почему же, Митя, вас не женят? Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз. – Женилка не выросла. Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала. С улицы по крыльцу шаги. Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Сам хозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело. – Ко мне? – спросил, пройдя, не поворачивая головы. – Это, папа, рыбу принесли. Вышел с порожними руками Григорий. III Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки. На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, с лампасами, шаровары, перекрестился, лег. На полу – перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец серебрёных икон, над кроватью на подвеске тягучий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазаной арбой заскрипела люлька. Дарья сонным голосом бормотнула: – Цыц ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою, – запела тихонько: – Колода-дуда, Иде ж ты была? – Коней стерегла. – Чего выстерегла? – Коня с седлом, С золотым махром… Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: «А ить завтра Петру в лагеря выходить. Останется Дашка с дитем… Косить, должно, без него будем». Зарылся головой в горячую подушку, в уши назойливо сочится: – А иде ж твой конь? – За воротами стоит. – А иде ж ворота? – Вода унесла.