– Лин, а ты не думаешь… – начал Джонни, рассеянно похлопывая купюрами по своей ладони. – Нет. – Я знаю твои правила, Линбаба, но это нехорошо: давать деньги, не сообщая об этом людям. Они должны знать, кто им помогает. Я, конечно, понимаю, что анонимный дар, без похвалы и благодарности, вдесятеро ценнее в глазах Бога. Однако Бог – да простит Он меня за мое ничтожное мнение – не всегда спешит отблагодарить человека за доброе дело. Джонни Сигар был примерно одного роста и веса со мной, и в его манере держаться присутствовал некий вызов, что характерно для человека, частенько и основательно ставящего на место глупцов. С вытянутым, всегда серьезным лицом и седой щетиной на подбородке, он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Песочного цвета глаза глядели на мир вдумчиво и настороженно. Он был заядлым читателем, особенно налегая на труды по нравственному совершенствованию. Каждую неделю он поглощал как минимум одну такую книгу, которую затем безуспешно навязывал друзьям и соседям. Я им искренне восхищался. Джонни был одним из тех людей – из тех друзей, – сам факт знакомства с которыми возвышает тебя в собственных глазах. Странно и нелепо, но что-то мешало мне прямо сказать ему об этом. Я не раз хотел это сделать. Бывало, уже начинал, но так и не смог произнести нужные слова. Мое сердце изгоя в то время было полно сомнений, неуверенности и скептицизма. Я всей душой привязался к Кадербхаю, но тот использовал меня как пешку в своей игре. Я отдал свое сердце Карле, единственной женщине, которую по-настоящему любил, но та воспользовалась этой любовью, чтобы втянуть меня в орбиту влияния того же Кадербхая, которого она, как и я, называла отцом. Я провел два года на улицах этого города и видел, как он превращается в цирк под открытым небом, где богачи порой унижаются перед нищими, а преступление подлаживается под наказание. Душой я был старше, чем следовало, и слишком отдалился от людей, меня любивших. Лишь очень немногих я подпустил к себе близко, но и с ними никогда не мог быть столь же открытым, какими они бывали со мной. Я не привязывался к ним так сильно, как они ко мне, потому что знал: рано или поздно мне придется их покинуть. – Не будем об этом, Джонни, – сказал я негромко. Он снова вздохнул, спрятал деньги в карман и вместе со мной вышел наружу. – А почему еврейские люди кладут пенициллин в свой куриный бульон? – спросил он, разглядывая тучи. – Это была шутка, Джонни. – Я к тому, что эти еврейские люди чертовски умны, йаар. Если они кладут пенициллин в куриный бульон, у них для этого должна быть очень важная… – Джонни, – прервал я его, – я тебя люблю. – И я тебя люблю, дружище, – сказал он, ухмыляясь. И обнял меня так крепко, что заныли свежие раны на плечах и руках. Покидая трущобы, я все еще чувствовал силу его объятий и запах кокосового масла от его волос. Тяжелые тучи накрыли преждевременной вечерней тенью усталые лица рыбаков и прачек, возвращавшихся домой после трудового дня. Но белки их глаз излучали мягкий золотисто-розовый свет, когда они мне улыбались. А улыбались при встрече все без исключения, каждый из них, и капли пота на их лбах сверкали, подобно драгоценным коронам. Глава 13 Едва окунувшись в галдящую и хохочущую атмосферу «Леопольда», я начал высматривать Лизу и Викрама. Их я не увидел, зато встретился взглядом с моим другом Дидье. Он сидел за столиком в компании Кавиты Сингх и Навина Адэра. – Наверняка это ревнивый муж! – завопил Дидье при виде моего разбитого лица. – Лин, я тобой горжусь! – Жаль тебя разочаровывать, – сказал я, пожимая руки ему и Навину, – но я всего лишь поскользнулся в душе. – Похоже, душ крепко дал тебе сдачи, – заметил Навин. – А ты у нас теперь детектив по сантехническим проблемам? – Что бы то ни было, мне приятно видеть печать греха на твоем лице, Лин, – заявил Дидье, взмахом подзывая официанта. – Это необходимо отпраздновать. – Настоящим объявляю заседание Клуба анонимных грешников открытым! – провозгласила Кавита. – Привет, меня зовут Навин, – подхватил тему молодой детектив, – и я грешен. – Привет, Навин! – дружно отозвались мы. – С чего бы начать… – Навин рассмеялся. – Сойдет любой из грехов, – поощрил его Дидье. Навин задумался над предстоящей исповедью. – А тебе идет этот новый облик, – сказала мне Кавита. – Могу поспорить, ты говоришь то же самое при виде любого фингала. – Только если сама поставила. Кавита – красавица, умница и талантливая журналистка – имела склонность к особам своего пола и была одной из очень немногих женщин в городе, не боявшихся открыто заявлять о своей ориентации. – Кавита, Навин никак не может сознаться в своих грехах! – громко посетовал Дидье. – Может, хоть ты расскажешь нам что-нибудь о своих? Она рассмеялась и начала бойко перечислять таковые. – Этот твой скользкий душ, – тихо сказал Навин, наклонившись ко мне, – сработал очень профессионально. Я быстро взглянул на него. Он понравился мне при первом знакомстве, однако он был человеком со стороны, и я не знал, можно ли ему доверять. Откуда ему известно, что меня бил профессионал? Он прочел эту мысль на моем лице и улыбнулся. – Следы ударов, слева и справа, ложатся очень плотно, – пояснил он все так же вполголоса. – Однако глаза не заплыли полностью. Били со знанием дела и с таким расчетом, чтобы ты после побоев мог видеть. Этак сумеет не каждый. На запястьях следы от веревок. Нетрудно догадаться, что тебя связали и кто-то грамотно над тобой потрудился. – Что ж, в этом есть доля правды. – Правда в том, что я обижен. – Обижен? Ты-то почему? – Потому что ты не взял меня на разборки. – К сожалению, карты сдавал не я. Он улыбнулся: – Но ведь будет новая партия, так? – Пока не знаю. А тебе что, больше нечем заняться? – В другой раз, как соберешься на игру, включи меня в свою команду. – У меня все в порядке, – сказал я. – Но спасибо за предложение. – Эй вы там! – позвал Дидье, когда хмурый официант шмякнул поднос с напитками на наш столик. – Хватит шептаться, сладкая парочка! Если вы не можете похвастаться тайной связью или обманутым мужем, выставляйте на обсуждение любой другой из своих грехов. – И я за это выпью, – поддержала Кавита. – Ты знаешь, почему грех находится под запретом? – спросил ее Дидье, поблескивая голубыми глазами. – Потому что он доставляет удовольствие? – предположила Кавита. – Потому что он выставляет в глупом виде ханжей и святош, – сказал Дидье, поднимая стакан. – Я скажу тост! – объявила Кавита, чокаясь с Дидье. – За садомазо-радости с путами и битьем! – Годится! – воскликнул Дидье. – Поддерживаю, – сказал Навин. – Я пас, – сказал я. День выдался не самым подходящим для тостов за битье – у меня, во всяком случае. – Ладно, Лин, – фыркнула Кавита. – Тогда, может, предложишь свой вариант? – За свободу во всех ее видах, – сказал я. – Снова поддерживаю, – сказал Навин. – Дидье всегда готов выпить за свободу, – сказал Дидье, салютуя стаканом. – Хорошо, – сказала Кавита и чокнулась с нами. – За свободу во всех ее видах. Мы еще не успели допить, когда рядом возникли Конкэннон и Стюарт Винсон. – Привет, старина, – сказал Винсон, протягивая мне руку с добродушной улыбкой. – Что за фигня с тобой приключилась? – Кто-то надрал его сраную задницу, – хохотнув, изрек Конкэннон с протяжным североирландским прононсом. – И его харе тоже нехило досталось. На что ты, в натуре, нарвался, чувак? – У него возникли проблемы с душем, – сообщила Кавита.