Князь-колдун пожимает плечами. – Ты спрашиваешь не того человека. Их нельзя открыть, и они не ломаются. Многие пытались. Рингил, охнув, бросает странную штуковину и отскакивает, чтобы она не отдавила ему ноги: Хьил оказывается прав: сосуд падает, задевает угол ржавой стойки, а затем катится по полу, но с виду это не причиняет ему никакого вреда. Он присаживается на корточки и осторожно перекатывает штуковину по полу туда-сюда, но не видит повреждений – даже царапин нет. Однако в ходе поисков он обнаруживает единственное несовершенство на поверхности «банки»: примерно на трети длины, если смотреть от крышки, на гладком черном стекле выгравированы мелкие строчки на неведомом языке. Рядом с ними столь же крошечное изображение человеческого черепа, который явно раскалывается под воздействием чего-то вроде солнечных лучей, только вот падают они не от солнца, а от замысловатого символа в виде двойного узла или, может, пары пустых овальных глаз, которые слегка соприкасаются посередине и глядят наружу. Он не может прочитать текст, не может расшифровать символы. Но что же это может быть, если не предупреждение или некое сдерживающее заклятие? Хьил позади него нетерпеливо переминается с ноги на ногу. – Если будем так долго корпеть над каждой потерянной штуковиной, какую можно отыскать на Задворках, так и не доберемся до утесов с глифами. – Они все так помечены? Князь-колдун вздыхает. – Да. Все, какие мне случалось рассматривать, помечены именно так. И нет, я понятия не имею, что это значит. Проведешь на Задворках достаточно времени – и привыкнешь к таким вещам. А теперь пошли отсюда. Рингил проводит кончиками пальцев по мелко вырезанным значкам, чувствует крошечные отпечатки сквозь мозоли, которыми его наградила жизнь, посвященная фехтованию. Потом он окидывает взглядом болотную равнину вокруг них, пустое серое небо, под которым эти штуки пролежали брошенными бог знает сколько тысяч лет, – и дрожь пробегает по его спине. Он не может прочитать, не может расшифровать заклинание. И внезапно понимает, что ему этого и не хочется. Во время того же путешествия, позднее – кажется, что через несколько дней, но разве в Серых Краях можно сказать наверняка? – Хьил немного смягчается и сворачивает с мощеной дорожки, по которой они следуют. Он показывает Рингилу место между стоячими камнями, где на земле разбросаны другие такие же сосуды, все открытые. Гил наклоняется, чтобы поднять один – и обнаруживает, что он почти невесом. Это комичный момент: он поднимает штуковину, прилагая избыточную силу, отчего едва не падает на задницу. Восстанавливает равновесие и видит, что Хьил ухмыляется. – Очень смешно, мать твою. – Да, я так и думал, что тебе понравится. Гил осторожно перекатывает «банку» туда-сюда на ладонях, помня о гнездящихся болотных пауках и кое-чем похуже, но изнутри ничего не вываливается. Пробка в форме головки исчезла с узкого конца, на земле ее нигде не видно. Поверхность «банки» прохладная, почти холодная на ощупь, черное стекло сделалось мутно-серым и по всей длине покрылось, как он замечает, приглядевшись, плотными завитками узоров. Когда он поднимает «банку», чтобы заглянуть в нее, там ничего не видно – только узкое пустое пространство и все тот же рисунок из завитушек, сквозь который просачивается свет, вычерчивая внутри пестрые узоры, похожие на карандашный эскиз и странно успокаивающие. – Мне казалось, эти штуки подходят, чтобы в них кто-то поселился, – говорит он, взвешивая сосуд двумя руками. Хьил кивает. – Да, но никто на такое не осмеливается. Понюхай. Заподозрив очередной розыгрыш, Гил подносит открытый конец «банки» ближе к лицу и принюхивается. Улавливает запах, похожий на недавно прогремевший гром, – приходится снова принюхаться, чтобы убедиться, что ему не померещилось, – да, точно, и на этот раз запах ощутимее и ближе, – тот самый густой аромат, которым насыщается воздух, когда где-то поблизости ударяет молния, но размытый, превратившийся в тень самого себя, как если бы Рингил мог каким-то образом почуять шлейф, оставшийся после грозы, прошедшей в этих местах тысячу лет назад… Он недоверчиво глядит на Хьила. – Ага. – Князь-колдун уже не ухмыляется. – А теперь прислушайся. Позабыв про боязнь шалостей, Гил опускается ухом к открытому концу «банки», и на этот раз его чувства достаточно обострены, чтобы все распознать с первого раза. Где-то на самой границе слышимости он улавливает звук – постоянное бурление, шипение, как будто в соседней комнате на раскаленной сковороде кипит масло. Или шипение и треск миллиона невидимых крошечных змей и жучков, которые, по словам Грашгала, – «Спасибо, дружище, вот лишних ночных кошмаров мне-то и не хватало…» – существовали на каждом клочке человеческой кожи, как бы часто сам Рингил и прочие люди ни мылись. Или – его разум все слабее цепляется за новые сравнения – на бесконечную последовательность только что закаленных мечей, которые погружают в холодную воду в дальнем конце дворцового коридора в тысячу ярдов длиной, где под сводами гуляет эхо. Он снова поднимает голову, не в силах сдержать порыв заглянуть в пятнистый серый свет на дне «банки», как будто, невзирая на слова Хьила и собственную предыдущую проверку, все-таки надеется увидеть какое-то живущее внутри насекомое. – Ты это слышишь? Рингил оцепенело кивает. То, как этот шум его взволновал, совершенно не вяжется с громкостью или происхождением звуков. Волоски у него на затылке встают дыбом, по шее пробегает холодок. Может, так себя чувствуют псы, когда надвигается буря? – Значит, ты молод. – У князя-колдуна мрачное лицо, улыбка умирает на его губах. – Отец говорил мне, что наступает такой возраст, когда ты уже не можешь слышать эти звуки. Не старость – ему самому было всего тридцать с небольшим. Гил качает головой. – Не расстроюсь, если больше никогда этого не услышу. – Он настороженно оглядывает разбросанные штуковины. – Они… – Да. Все такие. Можешь попробовать еще одну, если хочешь. – Спасибо, я пас. А позже, когда каменный круг остается позади и они снова направляются к мощеной дорожке, он тихо спрашивает Хьила, для чего, по его мнению, эти длинные сосуды, не слышал ли он когда-нибудь объяснения их сути. Хьил некоторое время молча идет рядом с ним, прежде чем заговорить. – В том, что я узнал про икинри’ска, ничего о них нет, – наконец говорит он. – В историях, которые рассказывает мой народ – тоже. Я думаю, они для этого слишком стары. Опять тишина, которую нарушает лишь негромкое хлюпанье их сапог по заболоченной земле. Они возвращаются на мощеную дорожку и ускоряют шаг. – То, что на них написано, похоже на какое-то заклинание, – говорит Гил, подталкивая Хьила к продолжению рассказа. – Что-то вроде защиты. – Возможно. – Хьил останавливается и смотрит назад, туда, где стоячие камни все еще пронзают ровный горизонт, темнеющий в блеклом подобии вечера. Он вздыхает. – Послушай, я всего лишь дешевый фокусник, попрошайка возле утесов икинри’ска. Я могу полагаться только на смутные, полустертые намеки и собственную чуйку. Я всего лишь гадаю. Но мне кажется, что на Задворках случилось что-то плохое, очень-очень давно, так давно, что, быть может, даже боги не всё помнят. Я думаю, люди – или народ, похожий на людей, ты же сам видел тот череп – были как-то в этом замешаны, и я думаю, они принесли сюда те сосуды, чтобы сыграть свою роль, какой бы она ни была. Они инструменты – или, быть может, оружие. В густеющих сумерках он поворачивается к Рингилу лицом. – Что бы ни намеревались сделать те люди, я думаю, они потерпели неудачу. Я думаю, их… – Беспомощный взмах рукой. – …куда-то унесло, и инструменты – все, что осталось. Но что бы они ни сделали, я думаю, это причинило вред, который до сих пор откликается, – возможно, он никогда не исчезнет полностью. Хьил переводит дух, окидывает взглядом слегка светящуюся грязно-белую мощеную дорогу, на которой они стоят. – И, мне кажется, это ты и слышишь. Застрявшее во времени эхо той погибели, которая вырвалась из этих сосудов, когда их открыли. Скрежет засова на двери каюты пробудил его от размышлений, которые каким-то образом перешли в прерывистую дремоту. Гил понятия не имел, сколько времени прошло. Он окинул взглядом свое обмотанное веревками, обездвиженное тело и не увидел никакой полезной перемены во мраке – похоже, одних снов, без посторонней помощи, для перехода в Серые Края все-таки недостаточно. Дверь со скрипом отворилась, совсем не так яростно, как Клитрен хлопнул ею, выходя. Может, он немного успокоился, сделал несколько кругов по палубам и осознал наконец-то свою победу. Может, и воды принес. От этой мысли у Рингила перехватило горло, от жажды задвигался кадык. Он поборол сильнейшее желание повернуть голову и посмотреть. «Ничего ему не давай, Гил. Никакой слабости, которой можно воспользоваться, никакого удовлетворения, никакого подчинения, разве что его из тебя гребаными клещами вырвут…» Тусклый колышущийся отблеск фонаря, который внесли в каюту, и порожденные им тени, пляшущие на потолке и стенах. Рингил услышал, как фонарь опустили на пол. Его щеки коснулась мозолистая рука мечника. На миг он удивился – неужели под грубоватым предложением дружбы, с которым Клитрен обратился к нему в Хинерионе как наемник к наемнику, скрывалось нечто менее грубое и мужественное? Какой-то проблеск влечения, и… Пальцы мечника погладили его щетину. Коснулись выступа скулы под глазом. Он распознал в этой ласке лукавую издевку палача, прелюдию к какому-нибудь зверскому издевательству. «Вот, значит, как все обернулось». Он отбросил надежду на воду, как и все прочие надежды. Ласкающая рука отпрянула. Глава девятнадцатая Оцепенев на пару секунд, Арчет поняла, что происходит. Взметнувшиеся перед ней бурные океанские волны быстро уступили место конструкции, которая располагалась внизу. Обширная решетка из прилегающих друг к другу пятиугольных платформ с грохотом поднялась над водой, заполнила пустоту внутри кольца и продолжила подниматься, ступень за ступенью, к опорной колонне посередине. Взбаламученные галлоны морской воды с шумом струились с зазубренных металлических террас, словно огромный многоуровневый водопад, а платформы все продолжали выстраиваться в ровный конический зиккурат, по уровням которого можно было без труда подняться примерно до середины колонны. Где внезапно появилось отверстие. – Тебя пытали, дитя мое? Вода все еще стекала со стремительно выросшей конструкции. Арчет, зачарованная открывшимся зрелищем, с трудом различила голос, не говоря уже о языке, на котором он говорил, или о конкретных словах. Она взглянула на Эгара, который стоял рядом, такой же завороженный. – Что? – Хм? – Драконья Погибель явно и сам не мог оторвать глаз от только что образовавшегося зиккурата. – Что ты сказала? – Я ничего не говорила. Я спросила, что сказал ты. – Ничего я не сказал, – пробормотал Эгар. – Ты хоть понимаешь… – Это я с тобой говорю, дитя! – На этот раз голос прозвучал резче, с упреком, и Арчет, вздрогнув, очнулась от своего транса. – Я спросил, подвергали ли тебя пыткам. Высокий кирский – она лишь теперь осознала, что слышит резкие бравурные слоги, лишь теперь заметила, что Эгар никак не реагирует, и поняла, что голос говорит с ней одной. И спустя долю секунды на нее обрушилась истина: это напряжение, этот трепет, сокрытый под маской покровительственного тона, словно сдерживаемый крик… Она слышала Кормчего. – Я, э-э… – Арчет вынудила себя перейти на язык соплеменников. Посмотрела на искореженную нижнюю часть города, не зная, к чему бы обратиться. – Почему ты решил, что меня пытали? Краем глаза она заметила, как Эгар разинул рот. Резко взмахнула напряженной прямой ладонью: «Не мешай». – Были случаи, – ответило невидимое существо деловитым тоном. – Многих пленников подвергли жестокому обращению, чтобы проникнуть через видовую герсу. А твое состояние до некоторой степени соответствует их состоянию – ты плохо питалась и пила недостаточно жидкости на протяжении нескольких дней, твое тело покрыто обширными синяками, а разум проявляет признаки мучений. Но тебе больше не нужно бояться, дитя, – я могу опустить конструкцию, на которой ты стоишь, на морское дно, так же легко, как поднял этот вход. Ты одна будешь спасена, а твои мучители утонут. Даю слово. – Нет! – Арчет приложила усилие, чтобы успокоиться. – Нет, в этом нет необходимости. Эти люди – мои… э-э… друзья.