– Совершенно верно, Гному. Обстоятельства складываются так, что на репетиции он ходить не может, только на спектакли. Поэтому я, с вашего позволения, буду его временно заменять. Он появится отсюда. Альберт постучал по едва заметной двери на могучем стволе дуба. – Я, опять же с вашего позволения, не стану залезать внутрь. Итак, начали. Гретель, твоя реплика. – Ой, Ганц, кто это? – испуганно спросила девочка. – Я ваш друг, дети. Я ваш друг, – сказал Альберт-Гном, мгновенно преображаясь в вёрткое неприятное создание. – Как вас зовут? – Я Гретель, – присела в растерянном книксене девочка. – Я Ганц. – Я люблю детей, – с улыбкой, открывшей все его зубы, заявил Гном. – Очень люблю. Гном взял её ладонь и с преувеличенной серьёзностью, согнувшись в три погибели, поцеловал. Мышу показалось, что он скорее хотел укусить девочку, а не поцеловать. Дети рассказали Гному о своём бедственном положении, и тот, извиваясь, принялся доказывать им, что не знает выхода из леса. Но если дети согласятся подождать, он непременно узнает: у ужа и гадюки, у кабана и лисы, у рыжика и мухомора. Однако прежде они должны разгадать три загадки. – Всего три! Три маленькие простенькие загадочки! – мельтешил Гном. – Согласны? – Хорошо. Мы согласны, – ответили дети. – Но если вы не разгадаете хотя бы одну, я съем вас. Зажарю вот в этой замечательной печи и съем. Ха-ха. Что? Годится? Ганц и Гретель переглянулись. – Делать нечего, по рукам. – Обожаю детей! – с радостными подвываниями произнёс Гном и потряс палкой в воздухе. Потом он загадывал им загадки, две из которых они успешно разгадали, а с третьей не справились, и Гном, потирая узкие сухие руки, собрался отправить их в печь. Но после того как выяснилось, что исполненная детьми раскоряка никак не пролезает в жерло печи, он вызвался показать, как на самом деле нужно лежать на лопате, и в итоге отправлялся в сочащееся сочным алым светом печное нутро. После чего дети радостно возвращались домой к отцу. – Неплохо. В общем и целом молодцы, – с неподдельной радостью сказал Альберт, когда они дошли до финала. Однако тут же пригасил ликование: – Только не обольщайтесь, работы ещё очень и очень много. Премьера И вот, наконец, день премьеры. Утром Мыш и Ветка сходили с ума от волнения, но ближе к вечеру, как ни странно, немного успокоились и держались почти уверенно. Народу в зале собралось немного, но это не беда, успокоил их Альберт. – Мы же только открылись, потом сарафанное радио разнесёт весть о нас по Москве и зритель пойдёт, – заверил режиссёр. Дети видели, что сам он волнуется не меньше их, но умело это скрывает. До поры действо развивалось весьма неплохо. И вот, когда дети воодушевлённо сопели, изображая, что грызут прянично-леденцовые углы печи, снизу, из-под пола, донёсся стук. Они замерли, думая, что он им только чудится, но звук нарастал, становился всё чётче, явственней. Было похоже, как если бы кто-то в деревянных башмаках поднимался по лестнице из далёких глубин, всё ближе и ближе к поверхности сцены. Мыш и Ветка обескураженно поглядели на стоящего за кулисами Альберта, тот энергично замахал руками, призывая не выходить из образа. «Это же тот актёр, который будет являться только на спектакли», – вспомнил Мыш. Стук приблизился и затих. Раздавшийся в наступившей тишине скрип показался почти оглушительным. По спинам детей ледяным крошевом осыпались мурашки. В стволе дуба, возвышавшегося рядом с печью и накрывавшего своей кроной половину сцены, открылась дверь. За ней стояла ровная и глухая тьма. Мальчик и девочка с интересом заглянули в неё, непроницаемую, как вода в колодце. На дне её произошло движение, и появилось вытянутое худое лицо, о котором можно было бы сказать, что оно похоже на донкихотовское, если бы не «шкиперская» бородка и не полосатый, похожий на сачок, колпак. Головной убор смотрелся так нелепо, что впору было бы рассмеяться, но смеяться отчего-то не хотелось. Больше того, с появлением нового персонажа дети почувствовали себя зябко и неуютно. Альберт за кулисами снова беззвучно замахал руками и ткнул пальцем в Ветку. Та опомнилась: – Ой, Ганц, кто это? – Я ваш друг, дети, – произнёс Гном разводя в стороны руки, в одной из которых была довольно толстая сучковатая палка. Он перекинул ноги наружу и спрыгнул вниз. Деревянные башмаки ударили в пол с уже знакомым стуком. И действо пошло своим чередом пока… – …Итак, загадка первая! – торжественно, со скрытой угрозой в голосе, произнёс Гном. – Вы готовы слушать, прекрасные дети? Человечек в полосатом колпаке замер, выдерживая паузу. Из глубины сцены донеслось движение воздуха. Ветви дуба и плакучих ив закачались на весу, зашелестели бутафорские травы, словно самая настоящая лесная осока. Чириканье птиц, доносящееся из спрятанных в листве динамиков, стало ярче, объёмнее и шло уже со всех сторон. – Итак… – Гном, кривляясь и слегка кланяясь, принялся отступать в густую тень, копившуюся в дальней части сцены. – Чем больше у неё отнимают, тем больше она становится… Он говорил медленно и последние слова произнёс, став уже неразличимым в темноте. Дети молчали, изображая задумчивость и в лёгком недоумении глядя друг на друга. Гном вёл себя странно, не по пьесе. На репетициях он никуда не уходил, наматывал круги около детей, словно акула возле своей жертвы. – Это яма! – закричал Ганц. Горящее лицо Гнома появилось из бутафорской травы. – А-ха-ха! Правильно! Правильно, прекрасные дети! – пропитанным злобой и лестью голосом произнёс он. – Но наша игра только начинается. Слушайте следующую загадку! Из ветвей дуба выпорхнула трясогузка и, чирикая, заметалась в свете софитов. По сцене снова прошло движение воздуха, теперь уже более сильное. Запахло лесом и близкой большой водой. Сердца мальчика и девочки бились, ноздри раздувались, веточки вен пульсировали на тонких шеях, словно всё происходящее здесь уже и не было спектаклем. Мышу вспомнился первый выход на сцену, ощущение праздника, предчувствие чуда. – Эй! Эй! Эй! – закричал Гном, отступая вглубь декораций. – Слушайте-слушайте-слушайте! Сцену заполнили трели птиц. Фонари заиграли переливами радуги. – …то… еет… ороду… ть… раз… на дню… и… сё равно… дит… с боро…ой… – донеслось еле слышно, словно Гном убежал на порядочное расстояние. – Кто бреет бороду десять раз на дню и всё равно ходит с бородой, – повторил Мыш для зрителей, поскольку нельзя было рассчитывать, что они разобрали хоть слово. «Что он делает? Почему прячется? Зачем говорит так тихо?» – думал в отчаянии мальчик. Вспомнил, что старые актёры любят издеваться над молодыми и ставить их на сцене в идиотское положение. «Ну, нет. Мы на такие разводки не ведёмся. Не на тех напал». – Это брадобрей! – закричал Мыш, разволновавшись, но стараясь не подавать вида. – Как ты угадал? – выскочил из травы Гном. – Признайся, ты знал ответ заранее? Голос его, как и положено, сочился злобой и подозрительностью. – Говори последнюю загадку, – приказал Мыш. – А! Последнюю? Пожалуйста! Ну, конечно, пожалуйста… – Гном ринулся в чащу, задев ствол дерева, так что с него посыпались искусственные листья. Наступила тишина. Умолкли шорохи деревьев, стихли крики птиц, замер ветер. Из далёкой дали донёсся крик: – Ууу!.. Ии!.. Аа!.. – Зимой – звезда, весной – вода, – громко сказал Мыш.