– Чёртов ребёнок! – выругался вполголоса Альберт. Был полдень, яркий, осенний, чуть морозный. На асфальте виднелись островки льда. Машины бежали резво, словно радуясь солнцу, морозу, своей силе и скорости. Мальчик пересекал шоссе, раз за разом каким-то чудом успевая прошмыгнуть в зазоры между машинами. Альберт застыл на бордюре. Все качалось перед его глазами. В ушах заранее стоял звон разбитых стёкол, автомобильные гудки и крики, которые, он был уверен, сейчас последуют. Но ничего страшного не произошло. Ребёнок пересёк одну полосу, другую. Постоял на двойной сплошной и, все той же разболтанной сломанной походкой, продолжил движение в гуще металлических зверей, каждый из которых мог одним движением убить его. Альберт зажмурился и когда снова открыл глаза, мальчик уже шагал по другой стороне Земляного Вала. Режиссёр кинулся к ближайшему подземному переходу… Он был почти уверен, что больше не отыщет мальчика, но глупое упрямство заставляло его, грузного, краснолицего, похожего в расхлябанных ботинках и широкополом плаще на черепаху Тортиллу в исполнении Рины Зелёной, торопиться изо всех сил. Зонт с ручкой-крючком, который он держал под мышкой, цеплял прохожих. – Осторожнее нельзя? – неслись ему вслед недовольные возгласы. – Идите к псам, – не оборачиваясь, цедил он сквозь зубы. Альберт бежал и высматривал мальчика. Набережная Яузы пустовала. Рядом нёсся плотный поток машин, но тротуар вдоль реки был совершенно безлюден. Ребёнок, балансируя, стоял на тумбе над рекой и смотрел на противоположный берег, будто высматривая что-то, хотя там виднелись лишь всё те же скучные дома и вереницы блестящих машин. Яуза несла палые листья, похожие на ладони машущих из-под воды детей. Альберт медленно подошёл к нему. Встал за спиной. Смотреть на ребёнка было тяжело из-за бьющего в глаза солнца. Он казался со всех сторон пронзённым солнечными лучами, словно святой Себастьян – стрелами. – Парень! – задыхаясь, хрипло позвал Альберт и приставил руку ко лбу, защищаясь от солнца. Тот вздрогнул, покачнулся. Для себя Альберт уже решил, что, если ребёнок бросится в реку, он последует за ним и попытается спасти, хотя и плохо представлял себе, как сможет это сделать. Человеком он был довольно сильным, но пловцом никудышным. Да и вообще всё, связанное с движением, а особенно с быстрым движением, давалось ему с трудом. На всякий случай он снял плащ, кинул на газон рядом с собой. Туда же положил зонт. – Мальчик… Ты… Послушай… – повторил он, пытаясь успокоить колотящееся сердце. – Я твой друг. Не бойся меня, пожалуйста. В горле у него клокотало, тембр, как он сам понимал, был не очень располагающий, но делать было нечего. Ребёнок не поворачивался и не отзывался. – Знаешь… Я режиссёр. У меня есть свой театр, – сказал Альберт, растягивая слова. – Давай, я расскажу тебе о нём. Ты пока там постой, а я расскажу. Да, у меня свой театр, самый настоящий. С окнами на Кремль, представляешь?… Он говорил медленно, долго, зная, что главное – не останавливаться, и оборвал свой монолог только тогда, когда ребёнок повернулся к нему и сказал: – Хорошо, я согласен играть в вашем театре. Альберт кивнул, выдохнул и опустился на плащ. Мальчик спрыгнул с тумбы. – Отлично. Ты не пожалеешь, – заверил режиссёр, глядя на него глазами печального мопса. Когда, отдуваясь и копошась, Альберт принялся подниматься, мальчик подал ему руку, помогая встать. – Как тебя зовут? – спросил режиссёр, вытирая платком пот с лица. – Мышкин. Мальчик откинул с лица длинную русую чёлку. – Что, вот прямо так и зовут, Мышкин? – Ещё Мышом называют. – Хорошая фамилия. Достоевскому бы понравилась, – пошутил Альберт. – Я читал «Идиота». Режиссёр рыкнул, прочищая горло, и с удивлением посмотрел на своего спутника. Тот шёл, сосредоточенно глядя перед собой, и даже походка его изменилась, стала собранней, прямее. – Да ты вундеркинд, я смотрю. И что, он тебе понравился? «Идиот», я имею в виду. – Трудный текст, – серьёзно ответил тот. – Но скорее да, понравился. Альберт хотел бы услышать ещё что-нибудь, но собеседник молчал. Мальчика сложно было назвать общительным. «Какой он… Застёгнутый на все пуговицы». Режиссёр похлопал себя по карманам, достал трубку, закурил. – Не возражаешь? – спросил он Мыша, но скорее для проформы. Тот качнул головой: – Нет. У меня отец курил. – А где ты живёшь, если не секрет? – спросил Альберт, делая короткие тяги и раскуривая трубку. – Неважно, – ответил мальчик. – Я больше не вернусь туда, что бы ни случилось. – Куда, к отцу? Ты сбежал из дому? – почти уважительно протянул режиссёр. Мальчик некоторое время отмалчивался, потом медленно выговорил: – Давайте договоримся, что это был последний личный вопрос, который вы мне задали. – Как скажешь, – усмехаясь, согласился Альберт. – Не подумай чего… Я просто хотел узнать, будешь ли ты приходить на спектакли и репетиции из дома или же станешь жить в театре. – А я могу жить в вашем театре? В голосе ребёнка впервые послышалась какая-то эмоция. Это была растерянность и неверие в свалившееся счастье. – Можешь. Правда, там нет кровати, но мы что-нибудь придумаем. Мыш засунул руки поглубже в карманы и, не отрывая взгляда от дороги, сказал: – Меня это устраивает. После чего снова «застегнулся». Альберт кивнул. – Вон там метро, – указал он. – Поворачиваем. – Я без денег, – коротко бросил мальчик. – Ничего. У меня есть карта. Вот, «Тройка». Там ещё с десяток поездок. – Нет. Не хочу быть вам обузой. – Можешь не переживать, одна поездка на метро меня не разорит. – До какой станции нам ехать? – До «Площади Революции», но можно и до «Александровского сада». – «Площадь Революции» – красивое название… – мальчик задумался, формулируя. – Многослойное. Альберт поглядел на ребёнка почти с гордостью: «Точно вундеркинд». – Но всё-таки давайте пройдёмся пешком, – настоял Мыш, кутаясь в шкиперское пальтецо. «С характером», – отметил Альберт. От Яузы они двинулись по Садовому кольцу в сторону Таганки. Альберт ничего не говорил, ему было интересно, сколько сможет молчать этот мальчик. Оказалось, что молчать мальчик может довольно долго. – Какой спектакль будем ставить? – спросил Мыш минут через двадцать, когда они шли по Большому Краснохолмскому мосту через Москву-реку. – «Ганц и Гретель». – Это же сказка для малышей! – Ну, во-первых, у нас Театр Юного Зрителя. А во-вторых, чтоб я больше этого не слышал – «сказка для малышей»… Это спектакль для всех возрастов. Его одинаково интересно смотреть и взрослым, и детям. Что б ты знал, дело вообще не в том, какую пьесу ты играешь – взрослую, детскую, а в том, как ты играешь. В искусстве, в любом, «как» всегда важнее «что». Он помолчал, изучая пуговицы на своём размахаистом одеянии, и добавил: – Хотя, если разобраться, дело даже и не в этом. Тебе предстоит многое узнать. Что-то я смогу объяснить, а в чём-то тебе придётся разобраться самому, без моей помощи…