Вера Герасимовна пригрозила ему половником. — Ах, Коля, не дурачься, ты прекрасно понял, кого я имею в виду. Сядет Оленьков. И Ольга переживает, потому что терпеть его не может… Нет, ты совсем меня запутал со своими насмешками! Короче, Ольга переживает. Это с Вердеревской всё как с гуся вода. Представь себе, она открыто принимает в своём кабинете того молодого человека с избыточным весом из департамента. Каждый день в четыре. И дверь даже не всегда закрывает… Самоваров недовольно поскрипел диваном. — Я же сто раз просил, Вера Герасимовна, не пересказывайте мне этих грязных сплетен. Как можно! — строгим голосом сказал он. Вера Герасимовна обиделась. — Я и сама не интересуюсь грязными сплетнями, речь идёт просто о странностях человеческой натуры. Ведь что Вердеревской в ту ночь пережить пришлось, а похудела Ольга! Которой и близко с музеем не было. Разве это не странно? — Ничего удивительного, — пожал плечами Самоваров. — Куда Асе ещё худеть-то? — Но всё-таки, как это она сумела поднять тревогу? Рисковала, куда-то карабкалась, на какую-то верхотуру… Я от неё никак не ожидала ничего подобного! — Да и я тоже. Она говорит, что услышала взрыв (это когда Оленьков второго Ленина грохнул). Решила, что меня убивают. Или я убиваю. А она, несмотря на то что бесплотный ангел и не от мира сего, терпеть не может, когда убивают. Я знаю. Она поставила стул на табуретку, разбила стекло в большой двери — той, дубовой! — и пролезла в коридор. Я эту дырку в веночке из лилий в тот вечер тоже оглядел, но и подумать не смог, что туда можно протиснуться. Ангел бесплотный только и смог, да и то опираясь ножкой на огнетушитель и пожарные причиндалы. А потом, вместо того чтобы к телефону бежать, звонить куда надо, бросилась в зал стоянок первобытного человека и давай витрины бить. Впрочем, оно, может, и к лучшему. Зубила предков не пострадали. Зато шок был от этих звонков! Если б не они, если б я не знал, что продержаться надо не всю ночь, а только ещё несколько минут, я бы отрубился… А тут — удержался силой воли от обморока. Представляете, каково мне было? — Конечно. Ты как Татьяна Ларина, — авторитетно поддакнула Вера Герасимовна, — когда Онегин на неё глянул… — Очень похоже. Точь-в-точь, — подтвердил Самоваров, но звонок в дверь оборвал развитие онегинской темы. Вера Герасимовна вспорхнула и кинулась вон из комнаты. В передней раздались её ненатуральный приветственный голос, ахи и громкое шарканье больших ботинок. Стас! Действительно, Стас появился в дверях, причём Вера Герасимовна сдерживала его продвижение в глубь квартиры плечом и рукой с половником. — Привет! — улыбнулся из-за половника Стас. — Я тебе принёс тут кое-что… Он начал шарить по бездонным карманам своей куртки (не любил ни сумочек, ни папочек, руки должны быть свободны, а уж в карманах пусть теснятся все необходимые и случайные вещи). На сей раз недра Стасовой куртки исторгли баночку икры, четыре граната в заскорузлой румяной шкуре и небольшую палку краковской колбасы. — Давайте сюда, Станислав Иванович! — воскликнула Вера Герасимовна, хватая приношения и прижимая их вместе с половником к груди. — И сейчас же снимайте верхнюю одежду. Здесь больной. Вы можете распространить инфекцию. — Что я, сифилитик? — Зачем вы обижаетесь? Инфекция всюду вокруг нас! Ослабленный организм особенно к ней восприимчив. Вы когда последний раз стирали свою куртку? — Я вообще никогда её не стирал. И вряд ли буду когда-нибудь это делать. — Вот видите! Сейчас же мыть руки! — победоносно воскликнула Вера Герасимовна и поволокла Стаса в ванную. Оттуда донеслись шумы его отчаянного сопротивления: — Но пиджака я тоже сроду не стирал! Мне что, перед Самоваровым до трусов теперь раздеться? Самоваров рассмеялся. Его многое сейчас веселило. Жизнь раскрылась для него новыми цветами, из свеженьких почек, всегда раскрывающихся после серьёзной болезни. Стас возвратился и плюхнулся в кресло. От него сильно пахло земляничным мылом. Лицо его ярко розовело от мороза и умывания. Вера Герасимовна возвратилась на кухню — «закончить с супом». Стас кивнул в сторону кастрюльного звона: — Как ты это терпишь? — Так как-то, — вздохнул Самоваров. — Не могу обидеть особу почтенных лет. — Да, везёт тебе в последнее время на старух! — вздохнул Стас. — Как на мёд липнут. Сели и ноги свесили. Самоваров засмеялся и спросил: — Ну, как там? При этом вопросе внутри у него всё похолодело. Вопрос был о Денисе, который до сих пор лежал в хирургии, дважды оперировался, но до сих пор был плох. — Там так же, — спокойно проинформировал Стас. — Жить будет. Дышать, небыстро ходить, справлять всевозможные нужды. Чего тебе ещё? Чего ты изводишься? Ну, гадить больше не сможет. Наниматься бить граждан ломом по башке. Всё ведь по справедливости! Ты ведь в философском смысле как раз расквитался с ним за своё! — Не хотел я квитаться, — грустно сказал Самоваров. — Ты что, от дезинфекции и супов старушечьих съехал? Он же двоих за неделю угрохал! Ещё разберёмся в его темноватом прошлом, что это за музейный Терминатор. Но Сентюрин и бабка — его рук дело. — А Оленьков что? — У, Оленьков как организатор преступного общества бьётся в родимчике. Следователя его адвокат задолбал, такой же красивенький и с бородкой. Папочки у него с замочками, и папочках тысяча прав человека мелким шрифтом обозначена. И все права мы нарушили. Дело якобы сфабриковано. Обращаемся якобы зверски с больным на последнем издыхании. Оленьков ведь больной у нас. У него ведь и сыпь аллергическая на заднице, и боли головные, и камни в желудке. Тюльпан этот с папочками все жалобы на меня строчит: это якобы я его клиента так изнурил. Чуть ли не собственноручно аллергией обсыпал. Послал я его. Если, говорю, больной, надо лечиться, а не музеи обворовывать. У него ведь в «ауди», в стальном ящике, золотые бляшки нашли. Упаковал. И ещё брошки Лукирич, статуэтки Фаберже — четыре штуки. А главное — деньги музейные на какой-то счетец он перевёл в Германию. Такой пострел! — Деньги-то откуда? — удивился Самоваров. — Губернатор вам на экспедицию выделил. — Боже! Золото Чингисхана! Вот это наглость! — Да, хорошо малыш подзарядился. Всех облапошил, — согласился Стас. — Жадность его и сгубила. Губернатор теперь ножкой бьёт — ату его! В лепёшку расшибитесь, но упеките. Тут клиенту и без Чингисхана жарко. Покроешься сыпью. — Ах, каков Борис Викторович! — не унимался Самоваров. — Глотал всё, что видел. Кто знает, что ещё мы ему скормили. Скажем, двух портретов Лампи не нашли. Замяли, думали, чья-то давняя халатность. В каталоге есть Лампи — а в природе нету. Не он ли стянул? — Может, и он. Но я не пойму: то ты гуманист до противного, то всё на бедного Оленькова повесить хочешь. Что, до него у вас в музее не воровал никто и никогда? — Не знаю, — задумался Самоваров. — По-моему, не очень воровали. По разным причинам. Вот, например, в войну к нам в Нетск эвакуировали знаменитого гельминтолога Романи (гельминтологи — это учёные такие, кажется, специалисты по глистам). Романи был сумасшедший коллекционер рококо. Все восемнадцатого века брал — картины, миниатюры, фарфор, бронзу. Так бедняга целых два года вокруг нашего музея вился, пробраться хотел в запасники. Только что в трубу не залезал. Чуял добычу или точно прознал про нетронутые с двадцатого года закрома — неизвестно. Поживиться хотел неактуальными тогда вещичками, а остался с носом. И что, ты думаешь, спасло музейные коллекции от лап исследователя глистов? — Суровая сталинская бдительность, — попытался угадать Стас. Нет! Поголовное повседневное пьянство сторожей, сотрудников и тогдашнего директора музея Сивошлейко. Два года они не трезвели. Лыка не вязали. Придёт к ним учёный со спиртом (давали ему спирт глистов вымачивать, что ли), придёт с деньгами, с крупами, с жирами (это тогда валюта была), а они все лыка не вяжут. Спирт сопьют, отрубятся, а потом не помнят ничего. Начинай сначала! Так бегал Романи по кругу, а момента просветления не улучил. Ни с чем в Москву уехал. Через месяц пьяниц этих посадили — сарай у них сгорел с хозяйственным каким-то хламом. Романи всё это в воспоминаниях описал. «Под пятой деспотизма» называются. Не читал? — Нет, — признался Стас. — Врёт, я думаю. Поживился, поди. Про пьяниц — это явно анекдот. — Надеюсь, приличный, — заметила подозрительно Вера Герасимовна, входя в комнату. Она держала под мышкой аккуратно свёрнутую скатерть, которую не замедлила развернуть над столом. — Сейчас будем обедать. Ты куда? Вопрос обращён был к Самоварову: тот заволновался под зелёным пледом и выпростал одну ногу в белоснежном вязаном носке. — Я обедать, — озадаченно пробормотал он. — Что, мне не дадут супу? — Ты должен лежать, — строго сказала Вера Герасимовна. — Я сейчас принесу доску из ванной и подам обед в постель. — Да зачем же мне лежать? Я и в поликлинику сам хожу, и всюду! — взвыл Самоваров. — Набирайся сил. Тебе покой нужен. У тебя землистый цвет лица. Смотреть больно. Принести зеркало? Убедишься. Лежи, лежи, не раздражай меня! Самоваров смирился, уселся в постели, опершись на подушку. Стас скрипуче и злорадно захихикал. Обед проходил весело. Самоваров корчился на диване, осознавая, как нелегко донести ему ложку до рта. Вера Герасимовна со Стасом блаженствовали за столом. — Черепаший супчик! — воскликнул Стас. Перед ним в тарелке поблёскивала идеально прозрачная жидкость, позволяющая любоваться архипелагом жемчужного риса, парой морковных кубиков и блеклым кусочком курицы. Он откушал ложку и с маху вытряс в тарелку половину солонки и половину перечницы. — Что вы делаете! Вы губите себя! — вскрикнула Вера Герасимовна так отчаянно, что Самоваров на диване содрогнулся и брызнул супом на грудь. — Я просто досолил, — скромно оправдался Стас. — Кажется, Кольке трудно будет на ноги встать, если не усилить его питание. Где краковская колбаса? Коля, дать тебе солонку? Вера Герасимовна возмутилась: — Диетический режим должен быть бессолевым! — Так ведь у него ранение было, а не дизентерия, — объяснил Стас. — А ещё удивляетесь, почему он такой землистый. — У нас на второе печень с черносмородинным желе для кроветворения, — защищалась Вера Герасимовна. — И икру сюда давайте. Я, я буду есть икру! Пусть на первое полезно хлебнуть пару ложек водицы из аквариума. Я согласен, я хлебнул. А теперь давайте поедим. Вера Герасимовна посопротивлялась, посулила просоленному и проперчённому Стасу уйму тяжких заболеваний, но в конце концов сдалась, только звучно со значением вздыхала, когда Самоваров зарился на недиетическое. Осмелевший Стас сбегал в переднюю, к своим карманам, и вернулся с маленькой бутылочкой. В бутылочке была прозрачная, прозрачнее супа, весёлая жидкость. На бутылочке красовалась этикетка с патриотическим, годуновской вязью выведенным названием. После бутылочки не хотелось уже поминать прошлое и говорить о болезнях. Хотелось рассуждать о приятном. Приятное начала говорить Вера Герасимовна: — Коля, нам бы прибраться надо. Завтра в десять я, к сожалению, на работе буду, — приедет группа. — Какая группа? — тускло прореагировал Самоваров и тут же вообразил себе очередное нашествие музейного актива с килограммом яблок и с праведным желанием поприятнее убить часа четыре служебного времени. — Как какая? Съёмочная! — победоносно объявила Вера Герасимовна. — Что?! — в один голос воскликнули Стас и Самоваров. — Чего вы всполошились? — улыбнулась Вера Герасимовна. — Успеем сделать уборку. Подашь вчерашнее печенье… Я принесла льняные салфетки. Ещё покойная свекровь дарила, очень хорошие. Яблоки и апельсины остались от позавчерашнего, когда музейные к тебе приходили… я утром забегу, всё накрою… — Кому? — снова нестройным дуэтом спросили Самоваров и Стас. — Дергачёвой. Да вы что, телевизор не смотрите?! «Вечерний чай с…»?! Вы дикари. Там так устроено: сидит пьёт чай эта Дергачёва, а с ней вместе выдающийся человек. Скажем, депутат Госдумы, какой-нибудь Бурс или Лада Дэнс. Ведь все выдающиеся, которые родом из Нетска или через Нетск проезжают, этот чай пьют. Коля, не прикидывайся, что не видел этой передачи. Заметь, о чае заботиться не надо. У них спонсор чаем торгует. Громаднейший чайник ставят с названием фирмы, и ты, Коля, потом этот чайник возьмёшь и что-нибудь про фирму хорошее скажешь… Всего два слова, не морщись! Тебя, я думаю, научат… А в пятницу уже будем смотреть! Представляешь! Ты — выдающийся человек!.. А разве нет? Это Баранов тебя рекомендовал, сказал, что ты героически спас… и всё такое! Баранов уже пил там чай две недели назад, как раз когда Ленина у нас кокнули. Замечательная была передача! Все смотрели!.. Да, забыла: там надо какой-нибудь неожиданный талант показать… Станцевать, скажем… Ну, сделать шпагат, анекдот рассказать, фокус показать… Омлет изжарить… — И Баранов сидел, делал шпагат? — фыркнул Самоваров и тут же осёкся. Этот сможет и не такое.