Достаточно было коснуться поросенка на экране, и вокруг него с нежным звоном возникал зеленый прямоугольник, из которого бедняжка мог выбраться только в мою тарелку. Каждый раз при этом мне вспоминалась история, как охотники за Усамой бен Ладеном заметили с дрона какого-то долговязого человека, гуляющего в пакистанских горах (Усама был высок ростом), и бац… А потом – упс – нашли другого верзилу, и опять бац… Потом еще одного. А потом уже нашли настоящего. Если, конечно, верить спецнарративу. Сделанного заказа я никогда не менял. Я чувствовал себя почти оператором дрона, и это было не слишком приятно. Недаром ведь о моральной драме этих людей уже столько лет снимают фильмы и пишут книги. За едой мы с Юрой и Ринатом обменивались мнениями о том, как идет лечение. Шло оно плохо: симптомы сохранялись. Но помогала сама рутина, сама постоянная необходимость переходить от одного аттракциона к другому. Как выразился Юра, когда играешь в футбол, забываешь, что в мяче пустота. Сравнение было точным: мы играли в футбол с распадом и небытием – и, хоть состояние наше практически не менялось, сложная организация игры позволяла забыться и кое-как переползать из часа в час. После первого приема пищи мы возвращались на виллы, и начиналась одна из самых мучительных для меня процедур – косметика и гирлянды. Нас украшали по рецептам древней Индии: подводили глаза сурьмой, красили волосы басмой, чернили брови углем. Это была своего рода ежедневная экскурсия в далекое прошлое. Было даже интересно – но чего я не переносил совершенно, это коричневой краски на зубах и цветочных гирлянд. От краски было липко во рту, а от душного запаха цветов кружилась голова; кроме того, гирлянды были неожиданно тяжелыми и мешали двигаться. Самое главное, что во всех этих наивных заигрываниях с красотой чудилась древняя тщета, века и тысячелетия напрасных попыток избежать распада и гибели – из-за чего подлинная природа реальности проступала еще отчетливей. Но я знал, что самое страшное в моем положении – это отчаяться и потерять надежду. Поэтому я не возражал, даже когда мои ладони и пальцы красили в оранжевый цвет. Вслед за косметическим часом мы снова собирались вместе и, словно ялтинские триумвиры, усаживались в три кресла под белыми балдахинами. Начиналось созерцание танцев. В первые дни перед нами выступал местный этнографический ансамбль. Его танцовщицы напоминали девственных духом сельских продавщиц, еще не познавших, что жирной женщине не следует оголяться в сексуальных целях, а много золота на шее и руках – это признак не столько богатства, сколько уязвленной нищеты. Они разыгрывали перед нами сцены из «Махабхараты». Эти танцы вызывали у нас такое омерзение к нагому человеческому телу, что через неделю теток заменили нормальными молодыми девочками из Румынии. Они хотя бы волновали плоть. Да и в смысле древнего эпоса это было точнее, потому что суть любой махабхараты сводится именно к молодым красивым кискам: будь там что-то другое, эпос до нас просто не дошел бы. Сначала румынки выступали в бикини, а потом их переодели в сари и научили танцевальным мудрам. Три раза в неделю из Дели к нам приезжал какой-то местный нижинский с полицейскими усами – ему делали синее лицо, и он выступал в танце Кришны и пастушек (мы называли этот номер «синий петух и румынские куры»). Думаю, что размер его гонорара предполагал интимные услуги самого широкого профиля, но это не было интересно даже Ринату. С музыкой сперва была проблема. Я ненавижу ситар: главная функция этого инструмента, как мне кажется – гипертрофировать все то, чем омерзительна балалайка, и навязать это душе в качестве индии духа. Именно ситар и блеял мне в уши целый день. Индийскую музыку не любил никто из нас, так что скоро мы пришли к компромиссному решению: пока на эстраде беззвучно выступали индусы с традиционными инструментами, колонки играли хиты времен нашей юности. За имитацию музыкантам приходилось платить даже больше – она почему-то оскорбляла их достоинство. Зато мы слушали нормальный старый музон. Потом мы расходились по персональным мастерским. Самой важной трансгрессией, как постоянно напоминал Дамиан, было убийство – а этим лучше заниматься без свидетелей, даже когда речь идет о насекомых. Впрочем, друг про друга мы знали все. Юре готовили местных тараканов с фашистскими знаками, нанесенными на надкрылья розовым маникюрным лаком – он говорил, что так ему проще, и похоже на его любимый «Вольфенштейн». Тараканы в Индии летают, так что для Юры бой был почти на равных, как с эскадрой Люфтваффе. Странный человек этот Юра – по поводу людей в девяностые не слишком рефлексировал, а тараканов жалел… Впрочем, поглядывая на мелькающего по территории Дамиана, я его частично понимал. Ринату возили комаров, а мне мух. Мне было легче с мухами, потому что я в детстве натренировался убивать их газетой – и теперь, для набоковского содрогания Мнемозины, заказал себе репринты «Правды» на плохой сероватой бумаге советского типа. Я не оговаривал этого особо, но большинство привезенных самолетом газет были с памятными траурными ликами – Брежнев, Андропов, Черненко… Наверно потому, что такие проще было найти – во многих семьях их хранили на счастье. У каждого из нас в мастерской была специальная машинка, которая выплевывала насекомых с интервалом в несколько секунд – такие делают в Америке то ли для генетической борьбы с комарами, то ли для биологического отдела ЦРУ (судя по тому, что покупать технику пришлось через Канаду, последнее вернее). Это был прозрачный цилиндр со слипшейся в дрожащий ком массой насекомых. Внутри был сложный механизм подачи – прецизионные люлечки, дверки и сепараторы. Система отлавливала мух и легчайшим пневмодуновением выплевывала наружу. В происходящем была грустная ирония: столько хай-тек-заботы, внимания к детали, мягкой точности расчета – и быстрая безжалостная расправа почти сразу после вылета в большой мир… Аналогия с человеческой жизнью и судьбой была полной, особенно с учетом того, что на бедняжек пикировала плоская морда гениального секретаря, и это было последним, что они видели в мире. Мне не жалко было мух – я шлепал их с детства и никогда не задумывался, хорошо это или плохо. А вот Ринат, поднявшийся по лестнице инсайтов выше нас всех, признался, что убийство уже дается ему с трудом. – Я думал, – говорил он, – что комара просто. Да, просто, когда ты его рефлекторно бац… А тут он тебе ничего еще не сделал, а ты… Эх. Сперва у него была мухобойка с ударной поверхностью в виде черного резинового ромба с белой арабской вязью – выглядело это подозрительно похоже на флаг Исламского государства (организация в России запрещена), но когда я спросил, что там написано, он сказал, что точно не знает. Думаю, он врал. Мне приходило в голову, что мы трое действуем таким странным образом, чтобы спрятать свое личное грехопадение в едином космическом потоке смыслов, затерявшись среди образов других эпох или человеческих общностей – говорю это только для того, чтобы показать, как необычно стала работать моя голова после пережитых инсайтов. Когда я поделился этой мыслью с Ринатом, тот криво улыбнулся и сказал: – Я про это тоже думал. Даже с буддологом нашим говорил. Тебе про этот космический смысловой поток кто объяснил, он? – Да нет, – ответил я растерянно, – никто вообще не говорил. Как-то само сообразилось. – А теперь прикинь, почему нам такие мысли на синхроне в голову приходят? – Капец, – сплюнул я. – Гангрена добралась до кости. – Да, процесс зашел далеко, – вздохнул Ринат. – Но сдаваться нельзя. Надо в кулак себя сжать. Делай, что надлежит – и будь что будет… Слово у него не расходилось с делом – на следующий день он отдал мне свою запрещенную мухобойку, а сам стал работать, как он выражался, «по площадям», опыляя комаров местным спреем от насекомых. Спрей в зеленом баллоне был очень вонючий – при работе с ним Ринат надевал респиратор и часто выходил на воздух подышать. Но зато комаров после этого ему стали завозить раза в три больше. Как ни странно, сложнее всего оказалось с воровством. Сперва мы решили, что понимать этот пункт следует не так, как описал Дамиан, а буквально – на бытовом уровне. Понятно было, что на местный овощной базар с таким проектом лучше не соваться. Свирепая синяя морда нашего танцора-усача как-то не располагала к таким подвигам. Дамиан предложил следующее решение: весь обслуживающий персонал носит на спине специальные кошельки с деньгами, а мы время от времени подходим сзади и вытягиваем оттуда банкноты и монеты. Было бы, конечно, удобно. Но мы сообразили, что это будут наши собственные деньги и никакого реального воровства при этом не произойдет. Некоторое время Дамиан обдумывал возможность поднять персоналу зарплату, чтобы мы воровали уже из их собственных денег – но это, по большому счету, был тот же самый случай. Тогда Юра предложил воровать друг у друга, и сам же засмеялся… Но именно это предложение в конце концов и победило, только в более сложной форме. Мы привлекли консультантов, и они создали в Москве специальную юридическую группу, которая организовывала мелкие сделки чисто воровской природы между нашими фирмами-однодневками – мы платили за это штрафы и пени, но зато воровство было самым настоящим. Самое главное, что окончательный баланс здесь никогда не подводился – мы не считали, кто кого обманул и на сколько. Речь шла о сравнительно небольших суммах, но мы действительно их воровали. У каждого из нас на вилле появился крохотный офис с компьютером. Нам присылали уже подготовленные договоры, мы тщательно изучали их – и, осознав, в чем именно кидок, ставили свою e-signature. И мне, и Юре постоянно казалось, что мы воруем у Рината больше, чем он у нас. Похоже, схема работала. Я любил эти минуты в офисе – иногда казалось, что наваждение почти прошло, и я вернулся домой… Процедура была целебной хотя бы потому, что напоминала о молодости. Увы, облегчение длилось недолго. С ложью тоже были проблемы. Дамиан, конечно, организовал все обещанные интервью о девяностых и нулевых, и мы изолгались как могли – причем сразу по всем фронтам и направлениям. Читать гранки было отчаянно смешно, но никакого облегчения это никому не принесло. Ну, соврамши. И что, мир стал надежным и прочным? Появилась опора под ногами, пускай хотя бы из липкой лжи? Нет. Вранье распадалось на субатомные частицы точно так же, как и все остальное. Некоторое время мы пытались врать друг другу чисто формально. Например, встречая Юру возле лотосового пруда во вторник, я говорил ему деревянным голосом: – Юра, ты не забыл, что сегодня пятница? На что он отвечал: – Не гони, сегодня понедельник. И так далее. Но наши консультанты обсудили этот вопрос – и оказалось, что подобные действия не создают реальных омрачений, поскольку нашим намерением было не ввести собеседника в заблуждение, а исцелиться с помощью прозрачной для того лжи. – Это путь в никуда, – сказал Дамиан. – Мне объяснили, что гораздо больше вреда… то есть в нашем случае пользы будет от так называемого idle talk[21] – нужно собираться вместе, хитро и неискренне спорить, вообще всячески согрешать через пустую и лукавую речь. Вот знаете, как бабы на завалинке всем косточки перемывают… Важнее всего здесь намерение, интенциональность. Если удается вызвать друг у друга неприязнь, еще лучше. Очень полезно оскорблять святыни, поносить архатов и праведников, возводить хулу на Отчизну и так далее… Как только у нас появилась эта информация, дело стронулось наконец с мертвой точки – и скоро мы нащупали технологию успеха. *** Ты знаешь по себе, Таня, что люди в России воображают быт олигархии по фантазиям московских журналистов. Сейчас я опишу тебе реальность. Представь себе столик из коричневого мрамора, стоящий в укромном углу тропического сада. Вокруг – три удобных плетеных кресла. Рядом – бассейн и бар с раскормленным индусом в белом смокинге. Еще дальше, в глубине сада – полуголые танцовщицы в набедренных повязках, прячущиеся среди листвы. Им велено не мозолить глаза и ждать неподалеку: может быть, позовут… Прислуга тщательнейшим образом протирает мраморную поверхность стола спиртом, затем втыкает в землю вокруг кресел множество дымящихся палочек (благовония помогают от насекомых) – и, заслышав приближающиеся шаги, убегает с глаз долой. С разных сторон, каждый по своей тропинке, к столу приближаются трое немолодых уже людей в широких белых халатах. Их брови подведены, веки насурмлены, щеки нарумянены, губы напомажены, а зубы покрашены в глянцевый коричневый цвет. На лбу у каждого – мелкий рисунок красной охрой, похожий на поставленную между бровей магическую печать. Их лица мрачны и неподвижны – и, когда они машут друг другу оранжевыми ладонями, никаких чувств не отражается в их глазах. За каждым идет смазливая филиппинка с белым зонтом и таким же белым опахалом… Какой-то Эсхил, «Персы». Но именно так все и выглядело, Таня – вот клянусь. Мы втроем садились вокруг коричневого мраморного стола, Ринат выкладывал на него табакерку с тончайшим порошком, натертым на машинке с яхты, брезгливо вдыхал сандаловый дым и спрашивал каждый вечер одно и то же: – Дымчинский точно из Варанаси? И Юра каждый раз отвечал: – Оттуда, оттуда. Коричневый мрамор был выбран потому, что на нем лучше видно белое – чтобы делать дорожки прямо на столе. Кокаин, конечно, ни капли не веселил – мы относились к нему просто как к болеутоляющему средству (до революции семнадцатого года его в России так и употребляли, а душу, по воспоминаниям Блока, радовали мороженым и пивом).