Пока изображение загружалось, экран телефона осветился от входящего звонка. Номер был незнакомый, но определитель показал, что звонят из Миннеаполиса. Я нахмурилась, пытаясь вспомнить, есть ли у меня знакомые в Миннесоте. Покачала головой; наверное, какая-нибудь реклама. Я сбросила звонок, устроилась поудобнее на подушке и начала читать приведенные страницы документа. Первые несколько не имели отношения к делу: имена служащих больницы, документ об аренде, подписанное завещание – возможно, пациент подписал его на смертном одре. Но на четвертой странице мой взгляд кое за что зацепился: за слово «медве-жий». То была оцифрованная короткая записка от руки, буквы местами шли неровно и выцвели: 22 октября 1816 года Для мужчин – лабиринт. Я могла бы показать им все, что они захотели бы увидеть в Медвежьем переулке. Убийце не надо было даже поднимать длинную, изящную руку. Ей не нужно было прикасаться к нему, чтобы он умер. Есть другие, более ученые пути: флаконы и съестное. Аптекарь была другом всем нам, женщинам, разливала по флаконам наши тайны: мужчины умирали из-за нас. Только все пошло не так, как я хотела. В этом не было ее вины. Даже моей не было. Я возлагаю вину на своего мужа и его жажду того, что предназначалось не ему. Записка не была подписана. У меня затряслись руки; в ней присутствовали слова «медвежий» и «флакон», что означало, что именно эта страница выпала на мой поисковый запрос. И написавшая эту записку, кем бы она ни была, явно хотела поделиться обременявшей ее тайной, пока лежала в больнице. Не могло ли это быть каким-то предсмертным признанием? И как это понимать: «все, что они захотели бы увидеть в Медвежьем переулке»? Автор записки упоминала лабиринт, что позволяло предположить, что она знала, как по нему пройти. А если был лабиринт, казалось вполне логичным, что в конце его находилось что-то ценное – или тайное. Я погрызла ноготь, совершенно не понимая, что значат эти странные слова. Но больше всего меня поразило другое: упоминание об аптекаре. Автор писала, что аптекарь была «другом» и «готовила тайны». Если тайной было то, что умирали мужчины – и явно не случайной смертью, – казалось, что аптекарь была связующей нитью между этими смертями. Как серийный убийца. Меня зазнобило, и я натянула одеяло повыше. Когда я перечитывала записку, на экране появилось уведомление о непрочитанном письме. Я не обратила на него внимания, вместо этого перешла в Google Maps и быстренько набрала «Медвежий переулок, Лондон», как значилось в начале записки. Через мгновение появился единственный результат: Медвежий переулок в Лондоне действительно существовал. И я поверить не могла, он был неподалеку – совсем близко! – от моей гостиницы. Десять минут пешком, не больше. Но был ли это тот самый Медвежий переулок, что упоминался в записке? Наверняка за двести лет некоторые улицы поменяли названия. На фотографии со спутника в Google Maps было видно, что окрестности Медвежьего переулка в Лондоне застроены массивными бетонными зданиями, а в перечне фирм на карте значились в основном инвестиционные банки и бухгалтерские конторы. Что означало, что, даже если это тот самый Медвежий переулок, я не найду там ничего, кроме толпы мужчин в костюмах. Толпы мужчин вроде Джеймса. Я взглянула на свой чемодан, куда положила флакон. Гейнор согласилась со мной, что на боку у него выгравирован именно медведь. Может флакон быть как-то связан с Медвежьим переулком? Эта мысль была как наживка на крючке – вряд ли, но не то чтобы невозможно. Я не могла противиться притяжению тайны – притяжению «а что, если», чего-то неведомого. Я посмотрела на часы: почти четыре. Как только взойдет солнце, прихвачу кофе и отправлюсь в Медвежий переулок. Прежде чем отложить телефон, я заглянула в непрочитанные письма в почтовом ящике и ахнула: письмо было от Джеймса. Я начала читать и стиснула зубы. «Пытался позвонить из аэропорта Миннеаполиса. Кэролайн, я не могу дышать. Половина моего сердца в Лондоне. Я должен с тобой увидеться. Собираюсь сесть на самолет до Хитроу. Я приземлюсь в девять по твоему времени. Какое-то время уйдет на паспортный контроль. Встретимся в гостинице часов в одиннадцать?» Со звоном в ушах я перечитала письмо. Джеймс летит в Лондон. Даже не спросил, хочу ли я его видеть, не дал мне побыть одной и на расстоянии, а мне это было так нужно. Неопределившийся звонок несколько минут назад, наверное, был от него, он звонил из аэропорта, возможно, из автомата – скорее всего, понимал, что я не возьму трубку, если увижу его номер. У меня затряслись руки; я как будто снова узнала, что у него роман на стороне. Я занесла палец над «Ответить», собираясь написать Джеймсу: «Нет, не смей приезжать». Но я его достаточно давно знала; стоит ему в чем-то отказать, он приложит вдвое больше усилий, чтобы этого добиться. К тому же он знал, где я остановилась, и, даже если я откажусь с ним встречаться, я не сомневалась, что он будет дожидаться в вестибюле столько, сколько потребуется. Не могла же я навеки запереться в номере. Ни о каком сне теперь и думать было нечего. Если Джеймс собирался прибыть в одиннадцать, у меня оставалось всего несколько часов, не отягощенных его присутствием и отговорками. Несколько часов, пока можно не разбираться с нашим пошатнувшимся браком. Несколько часов, чтобы отправиться в Медвежий переулок. Я встала с постели и принялась ходить перед окном, каждые несколько минут поглядывая на небо в отчаянном желании увидеть первые лучи солнца. Я не могла дождаться рассвета. 9. Элайза. 5 февраля 1791 года Когда прошла минута, потом вторая, а поведение мистера Эмвелла за завтраком не изменилось, смелость начала меня покидать. Я отчаянно хотела еще кружку горячего валерьянового чая Неллы, от которого мне стало так спокойно в ее маленькой лавке с тайной комнатой. Само по себе то, что я сделала, было не так страшно – разбила яйца и вылила их на скворчащую сковородку. Я не страшилась даже злых слов, которые мог бросить мне мистер Эмвелл, когда отравленные яйца станут бурлить у него в животе, даже того, как может изогнуться его окостеневшее тело, о чем рассказала Нелла, предупредив, что увидевшему такое всю жизнь могут сниться кошмары. Пусть в чем-то я и была храброй, но не во всем. Боялась я его призрака, его необузданного духа после смерти. Его незримого движения сквозь стены, сквозь кожу. Призраков я стала бояться недавно. Это началось несколько месяцев назад, когда Салли затащила меня в холодный темный погреб и рассказала о девушке по имени Джоанна. С того дня я утратила смелость, поняв, что чародейство может испортиться и стать злым. По рассказам Салли, Джоанна служила у Эмвеллов незадолго до того, как к ним пришла я. Она была всего на год или два старше меня и вдруг заболела – так заболела, что не могла выйти из комнаты. И пока она сидела взаперти, по коридорам шептались: что она вовсе не больна, а носит ребенка и скоро родит. Салли сказала, что однажды холодным ноябрьским утром с Джоанной сидела одна из горничных, пока она весь день мучилась родами. Она тужилась и тужилась, но ни разу не закричала. Ребенок так и не вышел, а Джоанна уснула и больше не проснулась. Комната под крышей, где я спала, – с ее заплетенными паутиной углами, из которых дуло, – была рядом с той, где умерли Джоанна и ее ребенок. После того как Салли мне об этом рассказала, я стала слышать ночами, как Джоанна плачет и кричит за стеной. Казалось, она зовет меня, выкрикивает мое имя. Временами я слышала что-то, похожее на шум воды, и удары, как будто ребенок у нее в животе пытался выйти наружу, стучась маленькими кулачками. – А кто был отец? – спросила я Салли тогда в погребе. Она сурово на меня посмотрела, словно я сама должна была бы знать. В конце концов я набралась смелости и открыла миссис Эмвелл кое-что из того, что Салли рассказала мне о Джоанне, но моя госпожа уверяла, что ни одна девушка в доме не беременела и уж точно ни одна не умерла. Она пыталась втолковать мне, что Салли завидует моему положению в доме, а стучит мое собственное испуганное сердце, что все это не больше чем дурные сны. Я не спорила с миссис Эмвелл. Но знала, что слышу ночами. Разве можно с чем-то спутать то, как тебя зовут по имени? Теперь, пока я ждала в столовой, прислонившись к стене и глядя, как мистер Эмвелл поглощает яйца, все это меня тревожило – так тревожило, что мне пришлось прижать ладони к стене, чтобы удержать равновесие. Я не жалела о том, что сделала; просто надеялась, что отравленные яйца убьют мистера Эмвелла быстро, при свете дня, потому что не могла вынести мысль о том, что еще один голос станет звать меня сквозь стены. Я молилась, чтобы злой дух мистера Эмвелла не покинул его в этой самой комнате, а если и так, то чтобы не задержался в ней. Я не понимала это чародейство. Не понимала, почему дух Джоанны все еще здесь, почему она меня преследует, и боялась, что вскоре дух мистера Эмвелла присоединится к ней в коридорах. Да, в чем-то я была храброй, и яды меня не пугали. Но от безудержных рассерженных духов у меня подкашивались ноги. Не доев второе яйцо, он схватился за горло. – Бог ты мой, – выкрикнул он, – что в подливке? Я умираю от жажды. Он осушил половину графина воды, пока я стояла у стены столовой, дожидаясь, чтобы можно было унести тарелки. У госпожи округлились глаза. Она коснулась бледно-желтой ленты на шнуровке корсажа; мне показалось или у нее дрожала рука? – Дорогой, ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она. – А что, похоже? – огрызнулся мистер Эмвелл. Он подергал нижнюю губу, которая опухла и покраснела. – У меня во рту все горит, ты что, перца положила? Он промокнул каплю подливки, упавшую на подбородок, и салфетка выпала у него из руки на пол. Я видела, я так ясно видела: его ярость загустевала, становясь чем-то вроде страха. – Нет, сэр, – ответила я. – Я ее сделала как всегда. Молоко уже почти скисло. – Думаю, проклятое молоко уже скисло. – Он закашлялся и снова схватился за горло. Госпожа поковыряла яичницу с подливкой на своей тарелке и осторожно положила кусочек в рот. – Да будь оно проклято! – Он оттолкнул тарелку и встал, его стул упал на пол, задев чистейшие занавески в маргаритках. – Меня сейчас стошнит, девочка! Унеси это! Я бросилась к столу и схватила тарелку, с радостью увидев, что он съел одно яйцо полностью, а второе наполовину. Нелла обещала, что хватит и одного. Мистер Эмвелл поднялся по лестнице, его шаги эхом отдавались в столовой. Мы с госпожой молча посмотрели друг на друга, и, должна признаться, отчасти я была удивлена, что план вообще сработал. Я пошла на кухню, быстро вытерла тарелку и сунула ее в мутную мыльную воду. В столовой госпожа так и сидела над тарелкой. Слава богу, госпожа казалась совершенно здоровой, но мистера Эмвелла так громко рвало наверху, что я задумалась, не убьет ли это его до того, как подействует сам яд. Я никогда не слышала таких позывов, таких стонов. Сколько это может продлиться? Нелла мне не сказала, а я не додумалась спросить. Прошло два часа. Если бы миссис Эмвелл так и продолжала прятаться за письменным столом внизу, где мы вдвоем занимались письмами, которые вовсе не нужно было писать, будто ничего не происходило, это вызвало бы подозрения. Все знали, что мистер Эмвелл много пьет и что много дней и ночей промучился, уткнувшись головой в ночной горшок. Но дело было в том, что он никогда так мучительно не стонал; сегодня все выглядело иначе, и, думаю, многие в доме это заметили. Мы с госпожой вместе поднялись его проведать, и, поняв, что муж лишился дара речи, госпожа велела послать за доктором. Доктор тут же объявил, что состояние мистера Эмвелла опасно, заметив, что живот пациента раздулся и спазмирует так, как прежде ему не доводилось видеть. Доктор пытался объяснить это госпоже странными врачебными словами, которых я не понимала, но спазмы видели все, у мистера Эмвелла будто зверь бился в животе. Глаза его были налиты кровью, он не мог уследить взглядом даже за пламенем свечи. Пока доктор и моя госпожа стояли и тихо разговаривали, мистер Эмвелл повернул голову с пустыми черными дырами вместо глаз и посмотрел прямо на меня, прямо мне в душу, и, клянусь, в это мгновение он знал. Я подавила крик и бросилась прочь из комнаты, как раз когда доктор прощупывал пах пациента, вызвав у него такой глубокий первобытный вой, что я побоялась, это дух мистера Эмвелла только что отлетел. Только хриплое обрывистое дыхание – которое было слышно из коридора, где я стояла, вся дрожа, – говорило о том, что этого не произошло. – Его мочевой пузырь готов лопнуть, – сказал доктор миссис Эмвелл, когда я выходила из комнаты. – Такое бывало прежде, вы говорите? – Много раз, – ответила госпожа.