– Вы не всегда торговали ядами? – Не всегда, нет. Делиться с юной Элайзой подробностями смысла не было, но это признание пробудило болезненные воспоминания. Двадцать лет назад моя мать в начале недели начала кашлять, к середине у нее развилась лихорадка, а к воскресенью она умерла. Ее не стало всего за шесть дней. В двадцать один год я потеряла всю семью, единственного друга, лучшего учителя. Дело моей матери стало моим делом, я не знала в мире ничего, кроме наших настоек. В то время я жалела, что не умерла вместе с ней. Я едва могла удержать лавку на плаву, такое отчаяние тянуло меня на дно. Я не могла обратиться к отцу, потому что не знала его. Десятилетия назад он, моряк, прожил несколько месяцев в Лондоне – достаточно, чтобы соблазнить мою мать, – а потом отплыл с командой дальше. У меня не было ни братьев, ни сестер, и друзей почти не было. Аптекарь ведет странную и одинокую жизнь. Сама природа занятия моей матери означала, что мы проводили больше времени в обществе зелий, чем в человеческом. Когда она меня покинула, я считала, что мое сердце разбито, и боялась, что наследие моей матери – и лавку – постигнет та же участь. Но в самое пламя моей скорби будто плеснули эликсира: в мою жизнь вошел темноволосый юноша по имени Фредерик. В то время я думала, что эта случайная встреча – благословение; его присутствие начало остужать и смягчать то многое, что пошло вкривь и вкось. Он был торговцем мясом, и он быстро справился с неразберихой, которая накопилась у меня после смерти матери: с долгами, которые я не выплатила, красителями, которые не внесла в опись, платой, которую не собрала с должников. И даже когда дела лавки были приведены в порядок, Фредерик остался. Он не хотел расставаться со мной, а я с ним. Когда-то я думала, что сведуща только в тонкостях аптекарского ремесла, но вскоре осознала, что понимаю и в другом, в том, что происходит между двумя телами, целебном средстве, которое нельзя было отыскать в склянках, стоявших у меня вдоль стен. Следующие несколько недель мы были чудовищно, чудесно влюблены. Море моей скорби обмелело; я снова могла дышать, я видела будущее – будущее рядом с Фредериком. Я не могла знать, что всего через несколько месяцев после того, как полюбила его, приготовлю смертельную дозу крысиного яда, чтобы его убить. Первое предательство. Первая жертва. Первое пятно на моем наследии. – Лавка тогда была не такой забавной, – сказала Элайза, отворачиваясь, будто с разочарованием. – Ни ядов, ни тайной комнаты? Хм. Тайная комната любому понравится. Ее невинности можно было только позавидовать, она была слишком молода, чтобы понять, каким проклятием становится место, которое когда-то любили, – тайная комната или что угодно другое, – если его омрачит потеря. – Дело не в забавности, Элайза. Дело в сокрытии. Вот что означает маскировка. Любой может купить яд, но нельзя просто бросить крупинку кому-то в яичницу, потому что следователь может найти остаток или коробку от яда в мусоре. Нет, все нужно так хитро замаскировать, чтобы отследить было нельзя. Яд спрятан в этом яйце, так же как моя лавка спрятана в недрах старого склада. Так, что любой, кого здесь не ждут, без сомнения развернется и уйдет. Склад перед лавкой – это, можно сказать, моя маскировка. Элайза кивнула, и узел волос качнулся у нее на шее. Скоро она станет красивой молодой женщиной, куда красивее других, с этими длинными ресницами и четкими чертами. Она прижала блюдце с яйцами к груди. – Тогда, думаю, у меня есть все, что нужно. Она вытащила из кармана несколько монет и положила их на стол. Я быстро их пересчитала: четыре шиллинга и шестипенсовик. Она встала, потом коснулась губ кончиками пальцев. – Но как же я их донесу? Боюсь, они могут разбиться у меня в кармане. Я продавала яд женщинам втрое старше ее, и те не задумывались о том, что сосуд разобьется у них в кармане; Элайза, похоже, была умнее всех них, вместе взятых. Я протянула ей рыжеватую стеклянную банку, и мы вдвоем аккуратно уложили яйца в банку, засыпав каждое древесным пеплом на сантиметр, прежде чем класть следующее. – Но все-таки неси их осторожно, – предупредила я. – И, – я легонько коснулась ее руки, – если потребуется, хватит и одного яйца. Она помрачнела, и в эту секунду я поняла, что, несмотря на ее юность и жизнерадостность, которую она до сих пор выказывала, она и в самом деле осознает всю серьезность того, что собирается сделать. – Спасибо, мисс… эээ… – Нелла, – сказала я. – Нелла Клэвинджер. А его как зовут? – Томпсон Эмвелл, – уверенно ответила она. – С Уорик-лейн, возле собора. Она подняла банку, чтобы убедиться, что яйца должным образом улеглись внутри, но вдруг нахмурилась. – Медведь, – заметила она, глядя на маленький значок, выгравированный на банке. Моя мать давно выбрала медведя, поскольку Малых переулков в Лондоне было множество, но только наш пролегал рядом с Медвежьим переулком. Маленькая гравировка на банке была достаточно безопасна, ее узнавали только те, кто был должен. – Да, – поторопила я Элайзу, – чтобы ты не спутала банку с другой. Элайза шагнула к двери. Уверенным движением провела одним пальцем по закопченным камням возле входа. В саже осталась резкая черта, открывшая полосу незапачканного камня шириной в палец. Она улыбнулась весело, словно только что нарисовала мне картинку на чистом листке бумаги. – Спасибо, мисс Нелла. Должна сказать, что мне понравился ваш чай и эта тайная лавка, и я очень надеюсь, что мы еще увидимся. Я подняла брови. Большая часть моих покупателей не промышляла убийствами, и, если только она не вернется за лекарством, я не думала, что увижу ее снова. Но я только улыбнулась любознательной девочке. – Да, – сказала я, – возможно, мы еще увидимся. Я отперла дверь, открыла ее и смотрела, как Элайза вышла через склад в переулок, пока ее маленький силуэт не смешался с тенями снаружи. Когда она ушла, я на несколько минут задумалась о ее визите. Странное юное создание. Я не сомневалась, что она исполнит свою задачу, и была благодарна за мгновение веселья, которое она принесла в мою лавку, торговавшую ядами. Я была рада, что не отказала ей, рада, что не послушалась зловещего предчувствия, которое сперва внушило мне ее письмо. Усевшись обратно к столу, я подтянула к себе журнал. Открыла его с конца, нашла свободное место и приготовилась сделать запись. Потом, окунув перо в чернильницу, поднесла его к бумаге и написала: «Томпсон Эмвелл. Яйцо обр. NV. 4 фев. 1791. По заказу мисс Элайзы Фэннинг, двенадцати лет». 6. Кэролайн. Наши дни, понедельник Я стряхнула грязь с мокрого башмака и пошла дальше вдоль кромки воды. Стоило мне отдалиться от остальных участников группы, их негромкий разговор стал неслышен, и мягкое биение слабого речного прибоя поманило меня к воде. Я посмотрела вверх, в небо – над моей головой скользила туча цвета синяка. Я поежилась и подождала, чтобы ее отнесло в сторону, но за ней ползли другие. Похоже, приближалась гроза. Я скрестила руки и осмотрела землю у себя под ногами, все ту же смесь серой и медного цвета гальки. Ищите нестыковки, сказал Альф Холостяк. Я шагнула ближе к воде, глядя, как мелкие волны подкатываются ко мне и отступают в неизменном ровном ритме, пока мимо не промчится катер, заставивший воду плеснуть выше. А потом я услышала его: гулкий булькающий звук, словно пузырьки воздуха попали в бутылку. Когда вода отступила, я пошла на звук и увидела стеклянный сосуд, голубоватый, застрявший между двумя камнями. Наверное, старая бутылка из-под газировки. Я опустилась на колени, чтобы его осмотреть, потянула бутылку за узкое горлышко, но ее донышко крепко засело в камнях. Пока я возилась, вытаскивая ее, мне бросился в глаза крошечный значок на ее стенке. Может быть, торговая марка или логотип компании? Я убрала камень, что был побольше, и, высвободив бутылку, вынула ее из ямки. В ней было не больше пяти дюймов – это был скорее, флакон, учитывая небольшой размер, – сделана она была из прозрачного, небесно-голубого стекла, скрытого слоем запекшейся грязи. Я окунула флакон в воду и обтянутым резиной пальцем стерла грязь, потом снова подняла флакон, чтобы изучить его поближе. Значок на боку казался остатком гравировки, сделанной, скорее, вручную, чем машиной, и изображал какое-то животное. Я понятия не имела, что такое нашла, но подумала, что вещь достаточно интересная, чтобы позвать Альфа. Но он и сам уже шел ко мне. – Что тут у вас? – спросил он. – Точно не знаю, – сказала я. – Какой-то флакон с выгравированным сбоку зверьком. Альф Холостяк взял флакон, поднес его к глазам. Перевернул его, поскреб ногтем стекло. – Странно. Похоже на аптечный флакон, но обычно есть другие знаки: название компании, дата, адрес. Возможно, это просто домашняя утварь. Кто-то учился гравировать. Надеюсь, у него потом стало получаться лучше. Он пару секунд помолчал, изучая дно флакона. – И стекло местами неровное. Он не фабричной работы, это точно, так что, судя по всему, лет ему изрядно. Он ваш, если хотите. – Альф развел руками. – Завораживает, правда? Лучшая работа в мире, не устану повторять. Я выдавила из себя полуулыбку, отчасти завидуя, что не могу сказать того же про свою работу. Скажем так, внесение цифр в устаревшую программу на устаревшем компьютере семейной фермы нечасто давало мне повод улыбнуться так же широко, как улыбался сейчас Альф. Вместо этого я день за днем проводила за шатким столом из желтого дуба, тем же, за которым больше трех десятилетий работала моя мать. Десять лет назад, когда у меня не было работы, но был новый дом, возможность поработать на ферме казалась слишком удачной, чтобы от нее отмахнуться, но я иногда задумывалась, почему осталась там так надолго. Да, я не могла преподавать историю в местной школе, но это не значило, что у меня не было других путей; наверняка существовало что-то поинтереснее административной работы на ферме. Но дети! Учитывая, что в перспективе планировались дети, первостепенную важность обретала стабильность моей работы, как любил напоминать мне Джеймс. И поэтому я оставалась на месте и научилась выносить разочарование и неприятные мысли о том, не упускаю ли что-то большее. А возможно, и что-то совершенно из другой области. Стоя на берегу с Альфом, я задумалась о том, не мог ли он давным-давно заниматься скучной работой за письменным столом. И что в итоге решил, что жизнь слишком коротка, чтобы страдать сорок часов в неделю? Или, возможно, он был смелее, решительнее меня и превратил свою страсть – мадларкинг – в полноценную работу. Я думала, не спросить ли его, но не успела: его позвал кто-то из других участников группы осмотреть находку. Я забрала у Альфа флакон и наклонилась, чтобы положить его на место, но что-то сентиментальное и печальное во мне отказывалось это делать. Я ощутила странную связь с тем, кто последним держал в руках этот флакон, – внутреннее родство с человеком, отпечатки чьих пальцев в прошлый раз остались на стекле, как сейчас мои. Что за настойку смешивали в этой небесно-голубой бутылочке? И кому хотели помочь, кого исцелить? У меня защипало глаза, когда я задумалась о том, каковы были шансы найти этот предмет на берегу: исторический артефакт, возможно, когда-то принадлежавший ничем не примечательному человеку, кому-то, чье имя не значилось в учебниках, но чья жизнь все равно была завораживающей. Именно это мне казалось таким чудесным в истории: от того, кто последним держал в руках этот флакон, меня могли отделять века, но нас объединяло ощущение прохладного стекла в пальцах. Казалось, будто вселенная в своей странной и нелепой манере захотела дотянуться до меня, напомнить о том, как меня когда-то волновали пустячные осколки прошедших веков, если только получалось разглядеть что-то сквозь скопившуюся за годы грязь. Мне вдруг пришло в голову, что с той секунды, когда мой самолет сел в Хитроу, я ни разу не заплакала из-за Джеймса. И разве не ради этого я сбежала в Лондон? Отсечь, пусть всего на несколько минут, болезненную тяжесть печали? Я улетела в Лондон продышаться, и именно это, черт возьми, я и делала, даже если часть времени провела в буквальном смысле по колено в грязи. Я поняла, что оставить флакон себе будет правильно. Не только потому, что ощущала тонкую связь с тем, кому он когда-то принадлежал, но и потому, что нашла его во время занятия по мадларкингу, которое и близко не входило в изначальное, заранее составленное для нас с Джеймсом расписание. Я пришла на берег одна. Я сунула руки в грязную щель между двумя камнями. Я удержалась от слез. Этот стеклянный предмет – хрупкий, но все же неповрежденный, в чем-то похожий на меня – был доказательством того, что я могу быть смелой, могу искать приключений и самостоятельно делать что-то сложное. Я сунула флакон в карман. Над нашими головами продолжали сгущаться тучи, где-то к западу от излучины реки сверкнула молния. Альф Холостяк подозвал нас всех к себе. – Извините, ребята, – проревел он, – но, раз ударила молния, продолжать нельзя. Давайте сворачиваться. Вернемся завтра, в это же время, если кто-то захочет к нам снова присоединиться. Стягивая перчатки, я подошла к Альфу. Теперь, как-то даже привыкнув к обстановке, я не могла не огорчаться из-за того, что занятие закончилось так рано. В конце концов, я только что нашла что-то стоящее, и меня обуревали любопытство и желание продолжить поиски. Я понимала, как можно подсесть на это занятие. – Будь вы на моем месте, – спросила я Альфа, – куда бы вы пошли, чтобы узнать побольше о флаконе? Даже если на нем и не было знаков, которые Альф ожидал увидеть на типичном аптечном флаконе, возможно, я все равно могла отыскать какую-то информацию о нем, особенно учитывая это животное, выгравированное сбоку, которое, по-моему, походило на стоящего на четырех лапах медведя. Альф тепло улыбнулся, отряхнул мои перчатки и бросил их к остальным, в ведро. – Ну, думаю, можно показать его какому-нибудь любителю или коллекционеру, который изучает стекольное дело. Формы, полировка и техника меняются, так что, возможно, кто-то сможет помочь вам с его датировкой. Я кивнула, понятия не имея, как отыскать любителя-стеклодува. – Думаете, флакон здешний, из Лондона? Я раньше слышала, как Альф Холостяк сказал кому-то из участников, что Виндзорский замок километрах в сорока к западу. Кто знает, какой путь проделал флакон и откуда? Альф поднял бровь.