– А что это, такое густое, в миске над огнем? Я оторвалась от камешков и посмотрела в сторону очага. – Мазь, – сказала я, – из свиного жира и пурпурной наперстянки. – Значит, вы ее греете, потому что она слишком затвердела? – Да, так и есть. – А для чего она? У меня загорелись щеки. Я не могла сказать ей, что листья пурпурной наперстянки, если высушить их и истолочь, высасывают жар и кровь из кожи и потому очень помогают в первые дни после того, как женщина родила ребенка, – этот опыт девочке такого возраста был незнаком. – От разрывов кожи, – ответила я, садясь на стул. – Ядовитая мазь от разрывов кожи? Я покачала головой: – В этой мази яда нет, дитя. Ее плечики напряглись. – Но миссис Эмвелл, моя хозяйка, сказала, что вы торгуете ядами. – Да, но я торгую не только ядами. – Женщины, приходившие сюда за моими смертельными снадобьями, видели, сколько всего у меня на полках, и некоторые шепотом рассказывали об этом своим самым близким подругам. Я продаю все виды масел, настоек и вытяжек – все, что можно найти в лавке уважаемого аптекаря. В самом деле, когда много лет назад стала отпускать яды, не могла же я убрать с полок все, кроме мышьяка и опия. Я продолжала держать составляющие для лекарств от большинства болезней, такие безобидные вещи, как мускатный шалфей или тамариск. Пусть женщина избавится от одного недуга – к примеру, от вероломного мужа, – это не значит, что она неуязвима для прочих болезней. Мой журнал был лучшим тому доказательством; среди смертельных средств попадалось и много исцеляющих. – Сюда приходят только девушки, – сказала девочка. – Это тебе тоже сказала твоя госпожа? – Да, мэм. – Что ж, в этом она не ошиблась. Сюда приходят только девушки. За единственным исключением, много лет назад, в мою лавку с ядами не ступала нога мужчины. Я помогала только женщинам. Моя мать придерживалась этого принципа, с юных лет взращивая во мне осознание того, как важно предоставить женщинам безопасную гавань, место исцеления. Лондон мало что может предложить женщинам, нуждающимся в бережной заботе; вместо этого он кишит врачами-джентльменами, и каждый так же бесчестен и развращен, как прочие. Моя мать посвятила себя тому, чтобы дать женщинам убежище, место, где они могли бы и открыто говорить о своих недугах, не возбуждая мужской похоти. С положениями медицины джентльменов моя мать также не была согласна. Она полагалась на проверенные средства прекрасной плодородной земли, а не на схемы, расписанные в книгах, которые изучают джентльмены в очках и со вкусом бренди на языке. Девочка осмотрела мою лавку, в ее глазах отразилось пламя. – Как умно. Мне здесь нравится, хотя и темновато. Откуда вы знаете, что уже утро? Окон-то нет. Я указала на часы на стене. – Время можно определить разными способами, – сказала я. – А окно мне совсем ни к чему. – Наверное, вы устаете от темноты. Бывали дни, когда я не отличала день от ночи, потому что уже давно утратила природное ощущение бодрости. Мое тело, казалось, вечно пребывало в усталости. – Я привыкла, – сказала я. Так странно было сидеть напротив этого ребенка. Последним ребенком в этой комнате была я, десятилетия тому назад, наблюдала за работой матери. Но я не была этой девочке матерью, и ее присутствие начинало меня тревожить. Ее наивность была так мила, и все же она еще совсем ребенок. Что бы она ни думала о моей лавке, ей еще не могло быть нужно ничего из того, чем я торговала, – средства от бесплодия, кора от колик. Она пришла только ради яда, так что я решила вернуться к тому, что было под рукой. – Ты не притронулась к отвару. Она посмотрела на него с сомнением. – Я не хочу показаться невежливой, но миссис Эмвелл велела мне быть очень осторожной… Я остановила ее, подняв руку. Она была умной девочкой. Я взяла ее кружку в руки, сделала большой глоток и снова поставила перед ней на стол. Она тут же схватила кружку и, поднеся ее к губам, выпила все до дна. – Я умирала от жажды, – сказала она. – Спасибо, это так вкусно! Можно мне еще? Я поднялась со стула, сделала два шажка к очагу. Постаралась не поморщиться, поднимая тяжелый чайник, чтобы вновь наполнить ее чашку. – Что у вас с рукой? – спросила она у меня из-за спины. – О чем ты? – Вы ее странно держите все время, как будто вам больно. Вы ее повредили? – Нет, – ответила я. – И подсматривать некрасиво. Но я тут же пожалела, что заговорила с ней таким тоном. Она просто была любознательной, как я когда-то. – Сколько тебе лет? – спросила я, смягчив голос. – Двенадцать. Я кивнула, чего-то в этом роде я и ожидала. – Совсем юная. Она замешкалась, и по мерному покачиванию ее подола я поняла, что она постукивает по полу ногой. – Я никогда… – Она замялась. – Никогда никого не убивала. Я чуть не рассмеялась: – Ты еще ребенок. Я и не ждала, что ты за свою недолгую жизнь поубивала множество людей. Мой взгляд упал на полку за ее спиной, на которой стояло фарфоровое блюдце цвета молока. На блюдце лежало коричневое куриное яйцо, скрывавшее в себе яд. – Как тебя зовут? – Элайза. Элайза Фэннинг. – Элайза Фэннинг, – повторила я. – Двенадцати лет от роду. – Да, мисс. – И тебя сюда прислала твоя госпожа, так? По этой договоренности я поняла, что хозяйка должна очень доверять Элайзе. Но девочка помолчала, нахмурившись, и то, что она сказала следом, удивило меня. – Изначально да, это была ее задумка, но это я предложила сделать все за завтраком. Мой хозяин предпочитает ужинать в закусочных, иногда его не бывает по две ночи кряду. Я подумала, что завтрак – самое удобное. Я взглянула на письмо Элайзы, лежавшее на столе, и провела большим пальцем по его краю. – Ты понимаешь, что это не просто ему навредит? Он от этого не просто заболеет, но… – Я произнесла это медленнее. – Это убьет его, как убило бы животное? На это рассчитывает твоя госпожа? Элайза подняла на меня глаза, пристально посмотрела. Сложила перед собой руки. – Да, мисс. При этих словах у нее даже не дрогнуло лицо. 4. Кэролайн. Наши дни, понедельник – Не смогли устоять перед древним зовом реки, да? – произнес знакомый голос. Гид стоявшей передо мной группы сделал шаг ко мне; на нем были огромные, доходившие до колена резиновые сапоги и голубые резиновые перчатки.