– Неужели позволишь, чтобы какой-то чужак посмеялся над тобой? Не обращая ни на кого внимания, Заремба подошел к стоящему в стороне негру: – Пойдем. Покажи, где ты приготовил мне комнату. – Господин сильный, очень сильный, но он не знает, кого он проучил, – говорил негр в то время, когда они вместе выходили из бара, – этот человек очень злой и еще… он любит снимать с индейцев скальпы, чтобы продавать их за большие деньги. Только они завернули за угол бара, как их нагнал Том. – Встретимся еще, – бросил он угрожающе, глядя на Зарембу. – Ну что ж, если мало получил, изволь. Буду рад. На другой день Заремба уехал из Виргинии. Прошло время. Гарри Том дослужился до офицерских погон. Начальство любит таких, не знающих страха в борьбе со слабыми. Среди офицеров ходили слухи, что он действительно не гнушался увеличивать свой капитал за счет скальпов, снятых с индейцев… Сагамор оторвал взгляд от пылающего костра, медленно перевел его на сидящего рядом белого: – Тебе, конечно, хорошо известно, что вашими людьми введен был порядок, по которому за каждого убитого индейца – мужчину, женщину или ребенка – выдавалась плата. Стоило только принести в доказательство скальп. Так вот, – продолжал он, поправив горевшие сучья, – хорошо представляя, что может позволить себе этот Кровавый Том по дороге к Миссисипи, Заремба и решил пойти вместе с ним. «Может, – думал он, – я хоть в какой-то степени смогу облегчить участь несчастных, а может, кто знает, удастся сделать для них и нечто большее». Наступило утро, когда более шестисот фургонов, набитых пленными индейцами, тронулись в путь. При первых лучах солнца, позолотивших вершины гор, была пройдена уже большая часть дороги. Желая проверить цельность колонны, Заремба поднялся на крутой обрыв скалы, которую индейцы называли «Скалой любви и смерти». Когда-то у подножия этой горы тянулась дорога, ведущая к Великим Западным Равнинам, вокруг нее паслись бесчисленные стада бизонов, на которых раз или два в году охотились индейские племена. И всегда, идя на охоту или возвращаясь с нее, они проходили мимо этой скалы. Легенда рассказывала, что в один прекрасный день, возвращаясь после удачной охоты, охотники увидели на самой высокой площадке скалы прекрасную девушку. Задрожали их сердца под пламенными взорами красавицы и стали мягкими, как соты меда в лапах медведя. А когда переглянулись, не смогли не заметить, что в лице каждого притаилась смерть, если дерзнет он на любовь незнакомки. А та, читая во взглядах воинов, что происходит с ними, подняла руку и проговорила: «Отважные мужи напрасно смотрят друг на друга глазами орлов-убийц. Не стану я женой даже того, кто окажется наиважнейшим из вас и не побоится вступить в схватку один с целым стадом бизонов. Но буду принадлежать тому, в этом клянусь прахом умерших отцов, кто отважится броситься вниз со скалы, на которой стою. Иначе напрасно вылетают ваши сердца из груди и кружатся вокруг моей головы, как крылатые птицы». Один за другим бросались охотники вниз и гибли, не произнося ни звука. А девушка надменно стояла на скале и громко смеялась. Была она подобна Духу Смерти, который наслаждается богатой жатвой. Ни один из юношей не уцелел. Ни один не вернулся в свой дом. Когда погиб последний, налетел северный ветер, схватил жестокую красавицу, поднял высоко вверх и со страшной силой бросил вниз на тела погибшие воинов. С тех пор видна глазу котловина, словно выглаженная падающими телами. Заремба когда-то слышал эту легенду от одного метиса и теперь, вспомнив о ней и окинув взглядом длинную вереницу исхудавших, медленно идущих людей, подумал: «Вот и этим несчастным скала открывает дорогу к смерти. Кто из них сможет вынести трудности пути? Скольким из них суждено раскинуть свои типи на другой стороне Отца Вод?» Повернув коня, молодой офицер спустился по крутой тропинке вниз, на главный тракт, по которому тащились индейцы. В это время из-за пригорка показался огромный черный гриф. Распластав свои исполинские крылья, он летел в конец колонны, нацеливаясь на жертву, и минутой позже нырнул к земле. «Вот и грифы уже появились, – подумал Заремба, – это только начало, а что же будет дальше?» За время месячного пребывания в лагере пленные получили не больше десяти раз, да и то мизерную порцию, горячей пищи. В другие дни их кормили объедками солдатского пайка. Некогда пышущие здоровьем девушки выглядели сейчас семидесятилетними старухами. Лица воинов обтягивала сухая сморщенная кожа. Стариков в колонне не было видно. Не выдержав голода и жестокого обращения, они раньше времени ушли Дорогой Смерти. А дети? На них Заремба не мог смотреть без волнения. Передвигая худенькими ножонками, они шли рядом со своими связанными родителями с выражением такой скорби, такого уныния на лице, глядя на которые могло разорваться сердце. Им было труднее понять, чем взрослым, в чем их вина. День за днем, ночь за ночью, через осенние дожди и зимние холода шел караван все дальше – на запад. Зарембе не раз приходилось наблюдать, как голодные, обессилевшие люди заботливо делили скудный дневной рацион так, чтобы половину оставить больным и детям, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них подобрал объедки после солдат. «Гордое, свободное племя, как я хочу тебе помочь, как хочу облегчить твои страдания, – проносилось у него в голове, и он делал все, что мог: делился своим пайком, отдавал пленным свое одеяло, чтобы согреть замерзающих детей, облегчал страдания больных. И по тому, как принималась его помощь индейцами, видел – они благодарны ему. Но видел и другое: укоренившаяся враждебность ко всем белым смущала их, ослабляла веру в его искренность. – А это, – думал он, – не будет ли помехой моему плану?» Еще в начале пути и даже раньше, когда принимал Заремба решение сопровождать караван, зародилась у него дерзкая мысль – дать свободу если не всем, то какой-то части пленных. Как он это сделает, с чего начнет, он и сам хорошо не представлял, только с каждой отмеренной милей все решительнее задумывался над своей затеей. «Успех во многом будет зависеть от самих индейцев, – думал он, – от того, как они поведут себя, насколько поверят в него, Зарембу, как человека и друга…» Не спеша Сагамор выбил пепел из трубки, заправил ее новой порцией табака, раскурил и, помедлив, словно проверяя свою память, проговорил: – Сказать, что наряду с мыслями о судьбе пленных Заремба не думал о своей, было бы неправдой. Как она сложится, он еще не знал. Одно было ясно: оставаться здесь он не может. И не потому, что будет обнаружено его участие в побеге индейцев. Нет. Просто не в силах был больше сознавать себя участником этого позорного похода, хоть и сделано им было немало для того, чтобы облегчить участь несчастных. Он знал, что, только уйдя отсюда, сможет успокоить свою совесть, побороть то состояние, которое считал для себя унизительным. Куда? – спросишь ты, мой белый брат, – Сагамор на минуту задумался и медленно, но решительно проговорил: – Ведь принял же он тогда, в битве при Аппалачах, решение перейти на сторону людей, чьей невинной кровью обагрялась земля. Почему бы именно сейчас, – думалось ему, – не осуществить его? Разве, отдав свой разум, силы, военный опыт тем, кто нуждался в этом, борясь за свободу, не совершит он своего самого гуманного поступка? Разве не найдет сторонников среди тех, кто верит в достоинство и равенство всех людей?.. Сагамор умолк. Не шевелясь сидели его слушатели. Что-то он поведает им дальше? О какой новой правде узнают они от него? – Все чаще и чаще, – вновь послышался голос вождя, – стала раздаваться на привалах у костров понурая песнь смерти. Значит, еще кто-то расстался со своей жалкой жизнью, еще чью-то душу провожают индейцы в Край Отцов… Вслушиваясь в эти раздирающие сердце звуки, Заремба чувствовал, как тело его покрывается испариной и его охватывает нервная дрожь. Так было и на этот раз. – Если господин офицер позволит, – заметив его состояние, сказал один из солдат, – я заставлю замолчать этих завывальщиков. – Не надо, я сделаю это сам, если потребуется. Можете идти. Густая пелена тьмы окутала лагерь. С одной его стороны до слуха Зарембы доходили плач детей и женщин, унылое причитание мужчин, с другой – громкий смех, разнузданные выкрики пьяных солдат. Спокойно прохаживаясь между пленными, связанными по десять человек, Заремба вглядывался в их будто окаменевшие лица. Вот взгляд его задержался на высоком, крепком на вид. индейце. Офицер прошел мимо него один раз, другой, а потом, встав за его спиной и проверяя, крепко ли связана веревка, тихо спросил: – Мой брат – сын Черной Тучи Мчащаяся Антилопа? Индеец молчал, только глаза, казавшиеся на исхудавшем лице огромными, спокойно смотрели на его лицо. – Я ваш друг. Я хочу помочь вам. Ваши люди не выдержат этого пути. В глазах, смотревших на Зарембу, вспыхнул и погас огонь. – Повторяю – я друг. Возьми у меня ножи и револьвер. Пусть твои братья спрячут их. При первой возможности перережьте веревки и бегите… Когда-нибудь встретимся, и тогда, может быть, мне нужна будет ваша помощь. И снова в ответ ни звука. По неподвижно сидящим фигурам трудно было понять – дошли ли до них слова офицера. И даже в момент, когда, протянув руку, опустил он перед ними ножи и оружие, ни один мускул не дрогнул на их лицах, не сделали они ни одного движения. И только когда скрылась фигура офицера за костром, молодой воин, глаза которого засветились теперь уже неугасимым огнем, осмотрелся и произнес какие-то гортанные звуки. И тотчас же сидящие рядом ловкими движениями, несмотря на веревки, схватили оружие и спрятали его в остатках одежды… Сагамор метнул взгляд на лицо лейтенанта и, заметив на нем недоверие, проговорил: – Нет, не думай, что просто и легко пришло к офицеру это решение. Оно стоило ему многих бессонных ночей… Он ведь тоже был белым… Сказал и зорко взглянул на сына, лицо которого еще больше, чем лицо белого солдата, говорило, что не верит он, не может поверить в слова отца. – Едва успел офицер войти в свою палатку, – продолжал старик, – как услышал крики и звук бича. Сердце его забилось, как у кролика, над которым орел простер свои крылья. Выбежав из палатки, на ходу вынимая револьвер, увидел он, как пьяные солдаты, их было не меньше десятка, на лошадях гонялись за связанными индейцами, заставляя их ударами оружия подниматься с земли. – Что происходит? – схватил Заремба за узду коня одного из солдат, так что тот, потеряв равновесие, свалился с седла. – Я вас спрашиваю – кто распорядился так обращаться с людьми? – срывая голос, снова закричал он. – Сейчас же прекратить безобразие! – Оно будет продолжаться, поручик. Этот приказ исходит от меня, – раздался хриплый голос. – Чем он вам не нравится? Заремба обернулся. Прямо против него стоял Гарри Том – Кровавый Том. Хау! И опять, как и в остаток прошлой ночи, не смыкает глаз старый служака. Не дает ему покоя рассказ старика, да и только! Он хоть и не совсем доверяет ему, но и сказать, что нет в этом рассказе ничего невероятного, тоже не может. Взять, к примеру, его самого: дослужился он до офицерского чина, много повидал за свою службу в этих местах, человек тоже белой кожи, а разве не растет в нем самом какой-то внутренний протест против того, что видят его глаза? Разве не поступает он, хоть в гораздо меньшей степени, так же, как тот Заремба, стараясь облегчить если не участь, то, по крайней мере, выполнение возложенного на него задания. Ведь, откажись он от него, сюда послали бы кого-нибудь вроде этого Кровавого Тома. И что было бы тогда? Лейтенант поежился. Ему ли было не представить, чем кончается в таких случаях дело. «Так почему же, выживая индейцев с их собственной земли, мы не называем это произволом, как сказали бы, узнав, что кто-то выгнал жильца из обжитого им дома? Почему нам дано, глумясь над обычаями тех, кого мы называем дикими, требовать взамен уважения к себе?» И тут вспомнилось, как возмущались в крепости случаем, происшедшим с майором Франко Мейером, известным охотником на бизонов. Подружившись со многими племенами, он, этот Мейер, свободно охотился на их территории. Больше того – он даже имел от индейцев охранную грамоту в виде небольшого, в три-четыре дюйма, овальной формы кусочка бизоньей кожи, которая среди индейских племен носит название «дивной стрелы» и которая обязывает каждого оказывать его владельцу в случае необходимости всяческую помощь и поддержку. Майор довольно продолжительное время пользовался этим исключительным к себе отношением и вдруг в один день потерял и «дивную стрелу», и уважение индейцев. Случилось это после того, как привез он как-то в лагерь убитого им теленка бизона. Без единого слова приняли индейцы из его рук добычу, а когда настало время ужина, пригласили отведать вареного мяса, которое подавалось обычно вместе с бульоном. Майор съел свою порцию, похвалил, как требовал того обычай, и тут подошла к нему одна из женщин и, получив подтверждение, что пища пришлась по вкусу, громко рассмеялась ему в лицо и велела следовать за собой. Неподалеку от места пиршества она указала на суку, лежавшую на земле и окруженную щенятами. – Ты съел миску бульона и мясо одного из них, – сказала она, – это тебе наказание за преступление, которое ты совершил. Все видели, как ты ел и облизывался, а теперь уходи из нашей деревни и никогда не показывайся нам на глаза. Если ты попадешься и тебя схватят наши мужчины, то мы, женщины, снимем с тебя скальп… – Поступили с ним, конечно, жестоко, что и говорить, – рассуждает солдат, не замечая, что говорит вслух, – а ведь, с другой стороны, не мог не знать майор, не один день прожив с индейцами рядом, что убить теленка или оставить раненого бизона на съедение волкам считается у них тягчайшим преступлением, поступкам, позорящим настоящего охотника. Знал, а почему пренебрег? Вот и выходит – посеяв зло, не надейся на урожай добра. Солдат вышел из палатки. Навстречу ему пахнуло молодое, радостное утро. Полюбовавшись зелеными, омытыми росой ложбинками, что змейками вились между расщелинами гор, он полной грудью вдохнул напоенный запахом весны воздух, расправил плечи, прислушался. Со стороны поселка доносились удары топора, женские голоса, смешавшиеся с детскими выкриками, повизгивания собак. С первого взгляда могло показаться, что жизнь в поселке ожила с приходом утра, но тот, кто не раз просыпался среди его типи, знал – индейцы бодрствуют главным образом ночью – это лучшее время охоты. И раз в дорогу снаряжается охотник, значит, масса дел у его скво.[22] Знал об этом и лейтенант и снова подумал с горечью: «Зачем мы врываемся в эту мирную жизнь, зачем нарушаем ее?» А как прошел остаток этой ночи у сына главного вождя Зоркого Глаза? Снова ли провел он его в чаще наедине со своими мыслями, или отправился на охоту, чтобы в неравном поединке заслонить видения, порожденные рассказами отца? Они были всюду с ним: ходил ли он по поселку, выполняя обязанности, или садился перед миской с пищей. Вот и сейчас: стоит пойти на охоту, занести томагавк над головой бизона, как увидишь в его глазах глаза Зарембы. И чтобы отделаться от наваждения, Зоркий Глаз, закутавшись с головой в шкуру оленя, так и пролежал в своем типи до того часа, когда день стал готовиться к встрече с вечером и на опушке леса показался первый дымок костра. На этот раз Сагамор пришел раньше своих слушателей. Он сидел в такой задумчивости, что не заметил ни появления сына, ни легкого прикосновения его руки к своему плечу. Не ответил и на приветствие белого гостя. И только когда увидел их стоящими у костра в ожидании разрешения занять свои места, сделал знак рукой и начал говорить: – Цепь связанных чироков протянулась на полторы мили. Шел уже второй месяц пути. Остановки делали только в ночные часы. Два раза в день Заремба, проезжая вдоль колонны, украдкой передавал в руки людей ножи, которые моментально укрывались в лохмотьях. Помогая слабым и больным, он продолжал делиться своим продовольственным пайком. А дорога, по которой продвигались они вперед, все больше устилалась трупами. Он и сам, измученный мыслями и ослабевший от недоедания, стал похож на этих несчастных – оброс, почернел, глаза ввалились, стали воспаленными. Ночами он спал не раздеваясь, да и днем был начеку. И горе было тому из солдат, кого заставал издевавшимся над пленными… Надо ли говорить, каким ответным теплом светились глаза индейцев, обращенные к Зарембе. Зато не мог он не заметить и того упорства, с каким выслеживал его Кровавый Том. Было очевидно, что он только: и поджидает случая, чтобы расквитаться с ним за нанесенную ему когда-то обиду. Однако ничего такого в поведении Зарембы, что можно было посчитать нарушением уставной службы, заметить ему не удавалось. А однажды, это случилось ночью, когда Заремба вышел из палатки, чтобы проверить лагерь, как делал это всегда, раздался выстрел, и мимо него пролетела пуля, да так близко, что опалила его своим жаром. Кто мог это сделать? Над этим Заремба не задумывался. Было ясно и так – послал пулю недруг. На третий день после спуска с горы колонна приблизилась к Великим Равнинам. Дальше, до самых берегов Миссисипи, тянулось зеленое поле, кое-где отмеченное небольшими возвышенностями. День этот выдался особенно жарким, и переход был тяжелым. Заремба, остудив ноги в воде, чтобы не так саднили, довольно рано ушел спать. А перед тем приказал выдать своим солдатам по случаю прощания с Краем Скал объемистые порции спиртного. Еще днем, во время марша, объезжая колонну, Заремба приблизился к Мчащейся Антилопе и, пряча в его лохмотьях собственный карабин, прошептал: