— Нашим несчастным отцам после октябрьского переворота, чтобы выжить, приходилось коверкать древнее родовое имя — ударения менять, брать фамилии жён… — Врёшь! Ты Гарька Щепин со Второй Кирпичной! Всё ваше благородное семейство я знаю, как облупленное. Твой папка, дядя Геня, в слесарке при Жакте работал. И обе бабки твои были неграмотные, семечками торговали. — Да они по три языка знали каждая! — не сдавался анималист. — Только это приходилось скрывать. А дальний мой пращур был постельничим у Иоанна Васильевича Грозного! Матвей Степанович оглушительно захохотал: — Как же! Горшки из-под него выносил! Ладно уж, признайся честно, что Ростовского себе для звучности присобачил. Ты ведь человек искусства, тебе имя нужно. Вот это я пойму, это святое дело. Друзья при каждой встрече подобным препирались, а то и дрались, но жить друг без друга не могли. Самоваров решил, что хотя бы в память покойного товарища Щепин-Ростовский обязан подтвердить, что был свидетелем обмена чайника на самоварчик. Самоваров застал скульптора в его мастерской уже после полудня. Момент был не лучший: Щепин тосковал. В его обиталище стоял такой дух, будто накануне там сорок кошек пили, курили «Астру» и ели что-то позавчерашнее. На самом деле пил и курил Щепин, а кошки, любимые его звери, каждый день захаживали в гости, метили углы, кое-что доедали и потом грелись у батареи, уставив на анималиста свои хамские неподвижные морды. Они возлежали на самодельном топчане и в большом старом кресле, где часто и яростно почёсывались. Выслушав Самоварова, Щепин совсем загрустил: — Да, Матвей, Матвей! Любил я его. Он был поганец, сволочь и орал вечно на всех углах, что я не князь. Мою гражданскую жену в сорок девятом увёл, то есть совратил (она после этого к Погожеву ушла). Но сколько годов мы с ним вместе! Любил я его. Гладкая, круглая, как бледная дыня, плешь анималиста ещё хранила след былой дружбы — недавно слинявшую длинную розовую царапину от удара бутылкой. Резкие черты Щепина выражали скорбь. Лицом он походил на Вольтера. — Игорь Евгеньевич, — осторожно начал Самоваров, — не согласились бы вы сходить вместе со мной к некоему Смирнову? Надо удостоверить, что в тот злополучный вечер покойный Матвей Степанович действительно… — Как же, как же! Разумеется! — вскинулся Щепин. — Хорошо мы с вами тогда посидели. Вы в ярких красках рассказывали, как служили в Торгсине! Самоваров уныло вздохнул: с таким свидетелем ему предстояла большая возня. Надо подождать! В протрезвевшем виде Игорь Евгеньевич обычно всё помнил ясно, рассуждал логично и вообще оказывался славным стариканом. Правда, скульптор он был никудышный. Изваянные им кони, гуси, лебеди и прочие звери густо стояли на полках в его мастерской. Все они как один замерли по стойке «смирно». Другие позы никак не давались Щепину. Надо было уходить от темы Торгсина и возвращаться к самоварчику. — А не встречались ли вы когда-нибудь со Смирновым? — наугад спросил Самоваров, думая о наболевшем. — С каким Смирновым? К которому дом Матюшкин отошёл? — оживился Щепин, жотя начал было придрёмывать, особенно левым глазом. — Встречался. Знаю такого. Последний раз на похоронах виделись — он громаднейший венок Матюшке приволок. А в Доме литераторов детки его над гробом пели. Ангельские голоса! — И как вам этот Смирнов? Приличный человек? — Вполне, вполне! Просто чудесный. В моей мастерской был. Купил, кстати, статуэтку суки со щенками для своего будущего вокального центра. Есть, есть у него вкус! Ведь сука эта — лучшее, что я создал за последние два года. Тонированный гипс, размер сорок на двадцать на пятнадцать… Представьте, он мне за неё двадцать долларов дал! А у меня уже лет пять никто ничего не брал, даже на выставки не пускают. Ничего удивительного: искусство сейчас в упадке. Кризис! В выставкоме заправляют наглые сопляки. Председатель их теперешний ходит павой, а чем берёт? Баб голых через фильмоскоп из мужских журналов переводит, гуашкой раскрашивает, пастелькой подмусоливает. За это срок надо давать: плагиат плюс порнография. А заместитель его и вовсе, не глядя, по холсту краской мажет. Знаете, чем? Таким вот совком! Игорь Евгеньевич достал из-под стола и показал Самоварову старенький мусорный совок с прилипшими к нему окурками. — И скульптура у них точно такая же, — хмыкнул анималист и забросил совок на место. — Главный гений у них тот негодяй, что из водопроводных труб шиши вертит. Как его фамилия-то? Не то Каменев, не то Зиновьев. — Зинюков, — подсказал Самоваров. — Вот-вот! Он самый! А другой городит кучи из мятых газет — концептуальная скульптура называется. Знаете, где он газеты эти берёт? В общественных сортирах!.. Хотя, впрочем, теперь больше не подтираются в сортирах газетами. Измельчал народ… Ну, да всё равно! Главное, что в выставкоме сидят пигмеи от искусства и нагло заявляют, что моя сука находится за пределами эстетического. Видали умников? Да, согласен: я немного наврал в пропорциях. Пусть! Но кто из них вообще способен вылепить суку? Или корову? Или гиену? Никто кроме меня! Завидуют, засранцы! П…! М…! Б…! Х…! Скульптор вдруг разразился ненормативной бранью, странной в устах Рюриковича. Его выразительное вольтеровское лицо вспыхнуло, бледная плешь побагровела и ослепительно сверкнула. — Этот Смирнов… — без всякой надежды снова начал Самоваров. Щепин подскочил на стуле. Его левый глаз, склонный к самостоятельному засыпанию, широко открылся. — Чудесный человек Смирнов! — вскричал скульптор. — С безупречным вкусом! Он ведь всюду гастролирует, из-за границы не вылезает. Он знает, что почём! Суку мою увидел и сразу стал умолять: «Продайте, Игорь Евгеньевич!» Пять долларов предложил! Я ни в какую. Он десять — я не отдаю. Жалко: они ведь все дети мои. Мне больно с ними расставаться! Он дрожащей рукой указал в сторону коней и гусей, суровыми шеренгами застывших на полках. — И вот Смирнов достаёт наконец двести долларов… — Двадцать? — поправил Самоваров. Игорь Евгеньевич гневно повторил: — Двести! Двес-ти! Смирнов говорит мне: «Вы, князь, один теперь храните крепкие традиции реалистической скульптуры. Вы не допускаете профанации искусства. Ваши работы можно смело поставить рядом со стихами Матвея Тверитина». Тут он, конечно, загнул. Может, потому, что Матюшка рядом стоял. Или просто вкус ему изменил? Стихи-то Матюшкины, между нами, дрянь полная. Неужели? — удивился Самоваров такому дружескому отзыву. — Мелкотемье! И рифмы паршивые. «Горькие злаки» были ещё ничего, особенно то место, где Пафнутий Ефросинью… гм… В общем, попадались там сильные сцены. А стихи — дрянь. Для детишек сойдёт, дети (Матюшка последнее время всё считалочки да загадки стряпал). Но считалочки не искусство. Поглядите лучше на мою росомаху! Вон она, на верхней полке, рядом с бегемотом. Какая силища, какое напряжение формы! У-у-у! Щепин-Ростовский вяло, на ходу засыпая, потянулся за росомахой, но Самоваров схватил его за полы пиджака, осторожно вернул на стул и в очередной раз сказал прямо в ухо: — Вспомните: покойный Матвей Степанович незадолго до своей смерти… — Как? И тоже вы так считаете? — вдруг прошептал анималист. — А почему бы и нет? Козе понятно. Только т-с-с! Никому! Между нами: я тоже знаю, что Матюшка не своей смертью помер! Самоваров онемел. Резкие переходы князя от нетрезвой сонливости к нетрезвым вскрикам и без того ставили его в тупик и запутывали. Щепин-Ростовский мутно глянул на него и растянул рот улыбкой Вольтера: — Не прикидывайтесь! Сами же только что говорили: с чего бы это Матюшке умирать? Он здоров был, как бык. — Почему как бык? — начал отпираться Самоваров, ничего подобного не говоривший. — Матвей Степанович был в общем-то немолод. Сердечный приступ… — Не могло у него быть никакого приступа. Я-то знаю, какой он был здоровущий, хоть и немолодой, — заявил Щепин и подмигнул Самоварову щекой и вновь осоловевшим левым глазом. — С чего болеть-то Матюшке? Он ведь в жизни ни черта не делал. Палец о палец не ударил! Разве что по бабам прыгал, так от этого, коли ничего не подцепишь, один румянец во всю щёку. Не спорю, бывает, конечно, что мрут старички от молодых баб с натуги. Только Матюшка соображал, что к чему, и вовремя это дело бросил. — Какое дело? — Я имею в виду баб. Берёг, берёг он себя! Пил помаленьку, не то что я, к примеру. А уж если чихнёт или сморкнётся, тут же галопом скачет в поликлинику работников искусств. Берёг себя! В последнее время даже витамины какие-то ему кололи. Тонизирующие. Он говорил, что от этих витаминов бодрость одолевает — хоть пляши. И ведь плясал! Дома, конечно, плясал, сам с собою, для здоровья. Под магнитофон, под группу «Блестящие». Только не витаминчики ли его до кондрашки уплясали? — Витамины — вещь полезная, — заметил Самоваров. Князь саркастически ухмыльнулся: — Химия, стало быть, отрава. Я вот ни таблеток, ни пилюль, никакой такой хрени не признаю. И на уколы не соглашусь ни за какие коврижки! Муть всё это. Зато беленькой хлебнёшь — и здоров, и весел! — Может быть, — печально согласился Самоваров. Стало понятно, что сегодня до воспоминаний о самоварчике дело не дойдёт. Задор совсем угас в глазах Щепина-Ростовского. Он даже не стал возражать, когда Самоваров направился к выходу. Но вдруг последняя искра возбуждения пробежала в сонном мозгу анималиста, заставила приподняться и скрипнуть стулом. — А помните ли вы, — услышал Самоваров, когда уже добрался до двери, — помните, какой у Матвея в фамильном его москательном гнезде бардак был? Пылища повсюду, паутина, всякая дрянь на полу валяется. А что мы увидели, когда дверь высадили и в кабинет его вошли? — Что увидели? — недоуменно повторил Самоваров. — А вот что: лежит у дивана Матюшка холодный уже, а пол чисто вымыт. На столе прибрано, цацки в шкафу все тряпочкой перетёрты. И тряпочка выстирана, на батарее сохнет! С каких бы щей Матюшка… Последние фразы скульптор пробормотал совсем невнятно. Вдруг он замолк. Послышалось ровное, с посвистом дыхание, которое говорило о наступлении беспробудного сна. Самоваров в последний раз оглядел мастерскую, ряды скверно изваянных зверей и склонившуюся набок неподвижную фигуру анималиста. Один из котов, гостивших сегодня у Щепина, бесцеремонно вспрыгнул на стол и стал шкодливой лапой катать по нему янтарный княжеский мундштук. Самоваров вышел на улицу. Сколько времени потерял зря! С таким ненадёжным свидетелем никому ничего не докажешь. Забыть о самоварчике, и баста? Как Настя советует? Самоваров решил утешить себя диетическим обедом. Он направился домой. «Не только рояли и кантаты мне на голову, но и рождественские морозы, — вздыхал он, энергично шевеля ноздрями, которые слипались от стужи. — Не мой день!» Он окончательно в этом убедился, когда в подъезде нос к носу столкнулся с соседкой Верой Герасимовной. Глава 3. Желтые шторы — Коля, ты не из Кривого гастронома? Замечательно! Представь, какой ужас: мне только что там всучили вчерашнюю сметану, — сходу сообщила Вера Герасимовна, — Бегу менять, но боюсь, не успею на Аликов укол. Ты не за продуктами собираешься? Тогда, может, в Кривой сходишь и заодно поменяешь мою сметану? И задашь им жару, как ты умеешь? Самоваров никогда в гастрономах не скандалил и жару задавать не умел, но с Верой Герасимовной спорить не решался. Вера Герасимовна, соседка и подруга покойной матери Самоварова, десять лет назад уже работала в Нетском музее гардеробщицей. А «бедный Коля» (так обычно называла его Вера Герасимовна) в те времена пропадал самым жалким образом. Недолго прослужив в уголовном розыске, он попал в бешеную и нелепую перестрелку. Провалявшись в госпитале почти год, он всё-таки выкарабкался, но для уголовного розыска уже не годился. Он считал, что вообще ни для чего больше не годится со своими шрамами, рубцами и половиной левой ноги, недостающую часть которой заменял теперь дорогой английский протез. Этот протез ему как пострадавшему на боевом посту выхлопотали друзья из райотдела милиции. Несмотря на такую заботу, Самоваров чувствовал, что он выброшен из жизни и никому не нужен. Однако энергичная Вера Герасимовна вынашивала на его счёт свои планы. Ей удалось притащить его в музей и представить администрации как несравненного мастера по ремонту исторической мебели. Это было нахальное враньё: никаким несравненным Самоваров не был, исторической мебели сроду в глаза не видал. Правда, мастерить он любил, но и только. Он собрался было опровергнуть дифирамбы Веры Герасимовны, так как не выносил обмана, но передумал. Слишком уж понравилась ему музейная тишина, музейные запахи, музейный покой. Всё это ничем не напоминало его прежнюю неудавшуюся жизнь. Поэтому он только стоял рядом с Верой Герасимовной и скромно кивал. Так Самоваров оказался в музее. Со временем он действительно стал хорошим реставратором. Вера Герасимовна по-прежнему служила в гардеробе и своим выдвиженцем очень гордилась. Она обожала устраивать чужие дела, а уж в отношении «бедного Коли» чувствовала себя настоящим Пигмалионом. Чтобы довести своё творение до совершенства, ей оставалось лишь одно — наладить ему счастливую личную жизнь. Пока Самоваров не встретился с Настей, Вера Герасимовна множество раз пыталась его женить. Она даже теперь своих попыток не оставляла, так как не верила в прочность Настиных чувств и находила её слишком молодой, воздушной и непрактичной. А счастье Самоварова, по её мнению, могла составить лишь девушка душевная, хозяйственная. Пусть внешне очень неброская, если не сказать больше. Пусть тридцати восьми лет от роду… Короче, единственная дочь одной её старинной приятельницы! Всякий раз, встречая Самоварова наедине, Вера Герасимовна подбивала его отделаться от красавицы Насти и подсунуть свою протеже. Только в последнее время её хватка немного ослабла. Теперь у Веры Герасимовны не доходили до чужих любовных дел: она сама стала невестой. Со своим избранником Вера Герасимовна познакомилась, как ни странно, на кладбище, где она посещала могилу мужа. Часто она видела, как на соседней аллее недавно скончавшуюся артистку Нетской оперетты Раису Едомскую оплакивал супруг.